Stoff – Telegram
Stoff
5.1K subscribers
332 photos
2 videos
1 file
153 links
Stoff: 1.филос. материя,субстанция; 2.вещество; 3.ткань; 4.материал (учебный и т.п.); 5.материал (послуживший основой лит. произведения и т.п.); сюжет; 6.фам.эвф. наркотик, выпивка.

Для связи — https://news.1rj.ru/str/StoffvDtrch_bot
Download Telegram
«Весной 1937 года, когда я прогуливался в саду психиатрической больницы в городе Сибиу в Трансильвании, ко мне подошел один из ее обитателей. Мы обменялись несколькими словами, а затем я сказал ему:

— Хорошо здесь.
— Еще бы. Стоит быть сумасшедшим, — ответил он мне.
— И все же вы находитесь в своего рода тюрьме.
— Если угодно, да, но здесь живешь без всяких забот. К тому же скоро война, — вы, как и я, это знаете. А здесь спокойно. Нас не мобилизуют, и потом никто не станет бомбить сумасшедший дом. На вашем месте я бы сразу туда лег.

Взволнованный и очарованный, покинув его, я постарался разузнать о нем побольше. Меня заверили, что он действительно сумасшедший. Правда это или нет, но никто и никогда не дал мне более разумного совета».

См. «Признания и проклятия»

#Сиоран
#Чоран
👍3
«Счастливую и великую родину любить не велика вещь. Мы ее должны любить именно, когда она слаба, мала, унижена, наконец, глупа, наконец, даже порочна. Именно, именно, когда наша «мать» пьяна, лжет и вся запуталась в грехе, мы и не должны отходить от нее... Но и это еще не последнее: когда она наконец умрет и, обглоданная евреями, будет являть одни кости, тот будет «русский», кто будет плакать около этого остова, никому не нужного и всеми плюнутого. Так да будет...»

См. «Опавшие листья»

#Розанов
#Entwurf

Василий Розанов яснее всех видел ветхозаветные нотки в русском национализме. Эта Мать не принимает и не понимает; она капризна и жестока, ее грудь пуста, а действия почти всегда вызывающе бессмысленны. Любовь к ней иррациональна, она требует от любящего слишком многого, ничего не давая взамен. Потому весь комплекс этих отношений слишком часто обваливается в банальное садомахохистское месиво. Сейчас это видно, вероятно, настолько же ясно, как и век с лишним назад — во время написания «Апокалипсиса нашего времени».
Если я усну и проснусь через сто лет и меня спросят, что сейчас происходит в России, я отвечу: тушат пожар бензином.

#проходящее
Смерть страшна не неизбежностью, а, как заметил булгаковский Воланд, своей внезапностью. Еще драматичнее то, что эта внезапность необязательно локализована где-то в будущем. Событие смерти могло УЖЕ случиться. Омаева мо шиндеру: «Да ты уже мертв». Ты уже умер, просто еще не заметил этого. Продолжаешь существовать по инерции, в разрыве между символическим и реальным, как тот койот из американского мультика, который бежит в обрыв и падает только в тот момент, когда осознает, что под ним уже нет почвы. Но в какой-то — всегда неожиданный — момент символическое сблизится с реальным и все кончится.

Примерно это мы сейчас наблюдаем в России. Катастрофа УЖЕ случилась — и даже раньше, чем полгода назад. И ужас в том, что совершенно неважно, какая ситуация будет складываться на фронтах. Когда именно Украина вернет Херсон, сколько процентов Луганской области останется под контролем РФ, как далеко продвинутся ЧВК под Бахмутом, какие категории будут мобилизованы — все это уже частности, дающие позитивный или отрицательный коэффициент к скорости принятия события, которое УЖЕ наступило. Это катастрофа русского мира — того, каким он сформировался за века благодаря, а чаще вопреки российскому государству. Разрыв пространства, сотканного из мириад связей, потоков, судеб. Крах коммуникации. Россия в том или ином виде сохранится, но русского мира после всего этого уже не будет.

В этом нет ничего уникального. Совсем недавно похожую катастрофу пережил германский мир, Mitteleuropa. К 1914 году общность, связанная немецким языком, была одной из главных сил культурного влияния в Европе, раскинувшись от Рейна до Урала. Немецкий язык доминировал в городах Чехии, Венгрии, Трансильвании, Прибалтики. В одном только Поволжье были сотни немецких общин. На четверть немецким был торговый Архангельск. Германское государство предприняло две попытки превратить этот универсум в единую политическую общность. В результате этих попыток осталось лишь пепелище: Германия есть, но германского мира уже нет.

Могли ли мы сделать выводы из их катастрофы? Могли, но не сделали. Мы были слишком ослеплены победой, одержанной 77 лет назад. Позволив грезе о величии охватить нас, мы проебали то ценное, что у нас оставалось. Теперь деваться уже некуда: наступившая катастрофа пройдет по всем. Радуйтесь ей, целуйте ее в губы, воображая воскрешение и обновление, или плачьте и бегите — все это уже не имеет значения. Jedem das Seine — и свое придется пить до дна.

#проходящее
#Entwurf
3
Stoff
Смерть страшна не неизбежностью, а, как заметил булгаковский Воланд, своей внезапностью. Еще драматичнее то, что эта внезапность необязательно локализована где-то в будущем. Событие смерти могло УЖЕ случиться. Омаева мо шиндеру: «Да ты уже мертв». Ты уже умер…
В этом отношении особенно прекрасна реакция русских правых. Их занимает что угодно — злорадство над чудачествами леволибералов, нытье из-за клипа Оксимирона или поста Пугачевой, обмен азовцев, — но не разворачивающаяся на их глазах агония русского мира. Очень не люблю использовать психоаналитические термины для описания макропроцессов, но это сложно назвать чем-то кроме вытеснения. Именно вытеснения, а не отрицания: отрицание, как отмечал еще Фрейд, требует куда большей сознательности. Происходящая катастрофа просто выпадает из их поля зрения.

— Вот сейчас я у соседа комнатку отожму, перегородочку сделаю и как заживем!
— Долбоеб, у тебя квартира горит, беги ребенка спасай


#проходящее
Конец света — это не новость
Конец света — стыд и срам

Расстояние — это скорость
С протяжённостью пополам
Толку-то, если буквы мертвы
А слова — чешуя вещей?
На районе жёлтое всё от листвы
Красное — от тополей.

#Никонов
«Русские долго запрягают, но потом никуда не едут. Просто запрягают и распрягают, запрягают и распрягают. Это и есть наш особый путь».

#Fetzen
#Горин

Ну так ехать-то некуда. Как там у Славы было?

И это путь из точки А, это путь до точки Б
Только нету точки А, и не бывало точки Б
Ведь ты поймёшь это тогда, когда горючка на нуле
Без какого-то толчка качались сами по себе
Эти качели в пустоте, качели в пустоте
«Он жил за городом в доме с мезонином. Из-за рыхлого грунта мезонин как-то странно покосился.

В этом доме его тетка часто ссорилась с ним. Случалось, что мирить их приходилось его приемным родителям. Но он любил свою тетку больше всех. Когда ему было двенадцать, его тетка, которая так и осталась не замужем, была уже шестидесятилетней старухой.

Много раз в мезонине за городом он размышлял о том, всегда ли те, кто любит друг друга, друг друга мучают. И все время у него было неприятное чувство, будто покосился мезонин».

См. «Жизнь идиота»

#Акутагава
Stoff
The Chemodan – М
Поверхность ужасного может застывать, покрываться ледком обыденности. В таком виде оно становится чем-то привычным, практически выносимым и даже немного желанным.

Искусство возвращает ужасному его лицо. Обыденное переворачивается и обнажается зияние разрыва. Кто-то — например, Овсянкин или «Трагедия всей жизни» — выстраивает на этом всю свою эстетику. Но мне в качестве иллюстрации данного эффекта вспоминается, скорее, коротенький трек «М» от Chemodan Clan. Он вышел в 2014 году в составе альбома «Гной» — одного из главных рэп-альбомов прошедшего десятилетия. Сейчас эта композиция звучит даже слишком своевременно.


Там люди ныряют под землю,
Их там глотают большие железные черви.
Сразу непонятно, мертв ты или жив.
Как тромбоциты в вене, горизонтальные лифты.
Это дрожь земли, и не пойми неправильно:
На станции «Динамо» тебя бы задинамили.
Кепки с кокардами, одноглазые камеры,
Я тут на мели, амели амели.
Тут почти нет главных, на правах равных
Тут у всех все безнадежно и отлично.
Как бы, но это неправда,
Ты поймешь лично: колеса — отличие этих гробов от обычных.
На поверхность выйти каждый рад,
Если аэропорт как рай, то подземка как ад.
Эти артерии пополнят демоны,
Эти пункты назначения — зачем они?
В недрах метрополитена я ищу станцию с названием «Вера»,
Я ищу станцию с название «Надежда»,
Но я был пьян и вышел где-то между.
В недрах метрополитена я ищу станцию с названием «Вера»
Я ищу станцию с название «Надежда»,
Но я был в хлам и вышел где-то между.

#ChemodanClan
#Entwurf
— Всё ли спокойно в народе?
— Нет. Император убит.
Кто-то о новой свободе
На площадях говорит.

— Все́ ли готовы подняться?
— Нет. Каменеют и ждут.
Кто-то велел дожидаться.
Бродят и песни поют.

— Кто же поставлен у власти?
— Власти не хочет народ.
Дремлют гражданские страсти —
Слышно, что кто-то идёт.

— Кто ж он, народный смиритель?
— Тёмен, и зол, и свиреп:
Инок у входа в обитель
Видел его — и ослеп.

Он к неизведанным безднам
Гонит людей, как стада…
Посохом гонит железным…
— Боже! Бежим от Суда!

1903

#Блок
#Лакан

В связи с этим стихотворением вспоминается знаменитый ответ Лакана студентам в Венсенне в мае 68-го: «Будучи революционерами, вы желаете получить господина. И он у вас будет».
Символическое тело к реальному имеет обычно очень отдаленное отношение. Кто-то больше подходит на роль символа, кто-то меньше, но в действительности из кого угодно можно при желании соорудить символ чего угодно, имелись бы общественный запрос и ресурс на конструирование. 22-летний штурмовик Хорст Вессель, погибший в пьяной разборке из-за проститутки, был канонизирован нацистами, став символом новой немецкой молодежи, готовой умереть за идеалы единой национал-социалитической Европы. Погибший по халатности полицейских трижды судимый наркоман Джордж Флойд, задержанный за попытку расплатиться поддельной 20-долларовой купюрой, стал мучеником для черной Америки. Его последние слова — «Я не могу дышать» — стали метафорой, выражающей давление расовых дискриминационных норм, скопившихся за столетия в культуре США.

Совершенно неважно, были ли достойны реальные Вессель и Флойд того статуса, который они получили: миф поглотил их, развился, обрел свою целостность и ни в каких фактических подтверждениях уже не нуждается. Более: теперь уже он сам определяет, что является фактом, а что нет.

Лучше всего на роль символа подходят мертвые. Мертвые вообще намного удобнее живых. Их проще любить. Они не сопротивляются утилизации. Пристрелили бы ту бабушку с флагом и не было бы никаких проблем, до сих пор бы везде ее пихали.

#Entwurf
На том конце Земли есть мой двойник.
Ему моя любовь там повстречалась.
Там все сошлось, что здесь не получалось.
Я рад за них.

#Маленко
#Fetzen
Время чтения стихов

это время их написания

прикосновение
стокрылого ангела
книги

разговор рыб
ставший слышимым
птицам


оно где-то
между подушкой
и утром

Стихи мои!

Будут пытать
не выдам
сожгут все списки
не вспомню

Время чтения стихов

Спешите!
Оно никогда не наступит


#Бурич
#Entwurf

«Разговор рыб, ставший слышимым птицам» — едва ли можно найти более удачный образ для выражения того факта, что поэзия всегда в каком-то смысле невозможна, парадоксальна. Она сопротивляется локализации, выпадает из порядка, на нее нельзя указать. Поэзия опознается по сериям разрывов.
«Когда мне не было и тридцати, я любил одну женщину. Однажды она сказала мне: «Я очень виновата перед вашей женой». Я не чувствовал перед женой никакой вины. Но слова женщины запали мне в душу. И я подумал: «Может быть, я виноват и перед этой женщиной?» Я до сих пор испытываю нежность к ней».

См. «Слова пигмея»

#Акутагава
Никогда не знаешь, как именно тот или иной автор придет в твою жизнь. О Кьеркегоре я узнал задолго до того, как до него дошел курс истории философии. Где-то на третьем году обучения на философском факультете МГУ, зайдя вечером в туалет Шуваловского корпуса, я обнаружил, что на стене одной из кабинок некто, используя дерьмо вместо чернил, вывел пальцем «Прости нас, Кьеркегор, мы все проебали».

С годами это высказывание мне кажется все более адекватным и творчеству Серена Кьеркегора, и нашему положению в целом.


#Кьеркегор
#проходящее
3
Ты женщину с холодными глазами,
Влюбленную лишь в самое себя,
И родину любил под небесами.

Мечтал о них, как в смертный час скорбя.
Их смешивал в мечтах… но не любили
Ни родина, ни женщина тебя.

#Гумилев
#Fetzen

Два лица одной женской фигуры.
Есть некоторое ни с чем не сравнимое удовольствие в моментах, когда, перебирая свои записи, находишь черновики любовных писем, но уже не можешь вспомнить, кому они были адресованы.

#Fetzen
«Смерть себя». 1977

«Еще один перфоманс об отношениях. Стоит сказать, что абсолютно все перфомансы, сделанные Абрамович в паре с Улаем — о той или иной стороне отношений. Здесь условия для партнеров довольно жесткие: они непрерывно целуются, однако это лишь внешняя сторона зрелища. На самом деле каждый партнер в процессе действия вдыхает лишь то, что выдыхает другой. Такой перформанс не может закончиться хорошим самочувствием участников. Известен случай, когда через 17 минут такого «дыхания» и Марина, и Улай одновременно потеряли сознание (собственно, только о нем и пишут, когда упоминают об этом перформансе)».

#Абрамович
Хотелось жить и чувствовать
Зарёй студёно-ясною,
Смеяться и безумствовать
Мечтой всегда напрасною.

#Северянин
#Fetzen
Книга

Я впиваюсь в рваную рану твою,
Раздвигая твои голые ноги,
Раскрывая их словно книгу,
Где читаю про смерть мою.

«Тот, кто пишет своей кровью, — разве хочет он быть прочитанным?.. Не следует меня читать, не хочу, чтобы меня покрыли околичностями. Я предлагаю не книгу, а вызов. У меня нет ничего от бессонницы».

#Батай
#Фокин

Жорж Батай грезил идеей Книги, которая находилась бы по ту сторону текста. Как заметил Сергей Фокин, переводивший Батая, Книга последнего противостоит «мертвой книге» Александра Кожева или книге книг — «Сумме» Фомы Аквинского. В приведенном выше четверостишии выражается идея анти-книги, утверждающая напор желания и бездну смерти.