И еще немного о кино.

«Глядя, как Джон играет с машиной, я вдруг ясно все поняла. Терминатор никогда не устанет. Он никогда его не бросит, не причинит вреда. Никогда не будет на него кричать, никогда не напьется и не ударит. Никогда не скажет, что у него нет времени побыть с ним. Он всегда будет при нем. И умрет, защищая его. Из всех мужчин, которые появлялись за эти годы, подходящей оказалась только машина. В безумном мире это был самый разумный выбор».

См. «Терминатор 2: Судный день»

Машина — это тот самый костыль или, если пользоваться метафорой Фрейда, протез, который необходим человеку для того, чтобы приблизиться к богам. Машина — проекция человека, продолжение его нарциссичности. Образ цельности субъекта с эпохи Просвещения неразрывно связан с образом машины. Нужно как будто уподобиться машине, чтобы в полной мере стать человеком, оставаться им. Именно об этом приведенный выше монолог Сары Конор: мир выстроен таким образом, что в необходимой степени соответствовать требованиям, связанным с позицией отца, может лишь машина. Только на нее можно положиться, у нее не возникнет проблем с надежностью во всем диапазоне от поддержания эрекции до сдерживания обещаний.

Однако в действительности отец — это не только реализация некого набора требований, но и возможность их нарушения. Именно поэтому «Терминатор 2: Судный день» — фантазия не о машине, а о человеке-машине или, точнее, машине-человеке. Терминатор становится подлинным отцом Джона Конора в тот момент, когда перестает быть машиной, отказываясь подчиняться прямому приказу мальчика. Этот момент знаменует собой завершение формирования субъектности у персонажа Шварцнеггера: он приобретает измерение радикальной инаковости, перестает быть лишь проекцией и становится Другим. Разрушая надежды ребенка, Терминатор дает ему важнейший урок, который способен дать отец. Урок не столько о жертве, сколько о том, что человек отличается от машины как раз тем, что он способен ломать чужие ожидания. И именно это делает его любовь такой ценной и такой недоступной.

#Entwurf
#Фрейд
#Filmkunst

«Прежде чем прийти к тебе, я постучу в твое окно. Ты увидишь меня в окне. Потом я войду в дверь, и ты увидишь меня в дверях. Потом я войду в твой дом, и ты узнаешь меня. И я войду в тебя, и никто, кроме тебя, не увидит и не узнает меня. Ты увидишь меня в окне. Ты увидишь меня в дверях».

#Хармс
#Fetzen

Традиционализм в своем русскоязычном изводе стал одной из жертв этой войны.

Когда-то в его дискурсе была если не глубина, то хотя бы стиль и вайб. Это было наивно, но по-своему шикарно — послать на хуй мейнстрим, стремиться без остатка отдаться тоске по недостижимому. Этот дискурс по-своему играл с разрывами, отдавал дань пустоте.

Но теперь все это в прошлом. От слова «традиционалист» сейчас веет не Эволой и Геноном, Хайдеггером или Джемалем, а тупой мертвечиной zшной телеги. Пастиш, в массиве которого между райтером медведевского канала, пытающимся заигрывать с дугинскими текстами, и самим Дугиным уже давно нет никакой разницы.

От философии здесь не осталось ничего.

#проходящее

Между тем, именно у «погасшей» Цветаевой есть стихотворение, идеально ложащееся во все, что происходит на этих землях последние лет сто.

Бог — прав
Тлением трав,
Сухостью рек,
Воплем калек,

Вором и гадом,
Мором и гладом,
Срамом и смрадом,
Громом и градом.

Попранным Словом.
Про́клятым годом.
Пленом царёвым.
Вставшим народом.

12 мая 1918

#Цветаева

Лучшее исполнение этого стихотворения принадлежит Majdanek Waltz. Шумы постепенно утихают и в конце остается лишь чистая гитарная мелодия — божественное Слово, подлинный Закон.

«Когда мы находимся за тысячу верст от поэзии, мы в ней участвуем, участвуем, когда нами внезапно овладевает желание завыть, являющееся последней стадией лиризма».

См. «Горькие силлогизмы»

#Сиоран


Вспомнился Маяковский:

Людям страшно — у меня изо рта
шевелит ногами непрожеванный крик.

Расширяем грани восприятия, проникая в пространственно-временные континуумы сложных звуков. Канал музыкального критика, композитора и художницы Виктории Мирошниченко посвящён миру академической музыки, современным композиторам, тематическим концертам и конференциям.

Виктория не боится критиковать тренды, ведёт репортажи, искренне делится своими размышлениями и музыкальными находками, шутит и просто по-детски радуется искусству.

Ты — слезный свет во тьме железной,
Ты — горький звездный сок. А я —
Я — помутневшие края
Зари слепой и бесполезной.

#Fetzen
#Волошин

«Проявлением наибольшего милосердия в нашем мире является, на мой взгляд, неспособность человеческого разума связать воедино все, что этот мир в себя включает. Мы живем на тихом островке невежества посреди темного моря бесконечности, и нам вовсе не следует плавать на далекие расстояния. Науки, каждая из которых тянет в своем направлении, до сих пор причиняли нам мало вреда; однако настанет день и объединение разрозненных доселе обрывков знания откроет перед нами такие ужасающие виды реальной действительности, что мы либо потеряем рассудок от увиденного, либо постараемся скрыться от этого губительного просветления в покое и безопасности нового средневековья».

См. эссе «Сверхъестественный ужас в литературе»

#Лавкрафт
#Лакан
#Entwurf

Размышление Говарда Лавкрафта о природе ужасного по своей сути в некотором смысле вполне лаканианское: наибольший страх вызывает не тот или иной объект, а то, что объектом стать не может. То есть, то, что не поддается встраиванию в символический порядок реальности, что подрывает его претензию на тотальность. Иначе говоря, дыра, сквозняк.

Разве что образуются такие разрывы обычно не из-за науки: она как раз всегда до последнего держится за уже нащупанный порядок, и часто — что хорошо показал Лакатош — даже вопреки событию.

Еще немного о пропаганде.

Реальность состоит из знаков, это символическая структура, и она основана на модальностях. Они имеют вид бинарных оппозиций, и их не особо много: аксиологическая (хорошо — плохо), алетическая (необходимо — невозможно), деонтическая (должно — запрещено), темпоральная (прошлое — будущее), пространственная (здесь — нигде), эпистемическая (знание — незнание). Все вместе они задают что-то типа системы координат, относительно которой так или иначе располагаются разные объекты. При этом изначально, в психике маленького ребенка, все эти модальности как бы слеплены в одну большую супермодальность. То, что здесь, рядом, является известным, хорошим, должным и необходимым, а то, что там — неизвестным, плохим, запрещенным и даже невозможным. По мере развития происходит дифференциация: человек совершенствует свою способность различать собственные состояния и начинает оперировать все более частными объектами. Система модальностей становится подвижнее, появляются полутона. Но при этом возможность регресса к изначальной слитности всегда в какой-то степени сохраняется. И, когда обстоятельства становятся невыносимы, может произойти частичный или даже полный откат. У всех эта грань своя.

Аналогичные процессы происходят и на уровне культуры. Ее развитие — это движение от архаической мифологической слитности к сложности и противоречивости.

Поэтому любая идеология находится в постоянном поиске баланса между семантическим богатством и управляемостью. Пропаганда — один из инструментов этого поиска. Ее функция заключается в обеспечении контролируемого регресса культуры к квазимифологической слитности. Пропаганда как бы снимает дифференциацию, предлагая людям связанную, простую и потому экономически выгодную конструкцию реальности, тяготеющую к супермодальности. Те, кто рядом, это СВОИ, они изначально хорошие, обладающие знанием, выступают за добро и поступают только так, как необходимо. Им противостоят ЧУЖИЕ — безмерно далекий, но очень опасный враг, несущий экзистенциальную угрозу. Либо мы, либо они. Если бы мы не напали первыми, то они напали бы на нас — короче, сплошные бинарности. За счет такого упрощения высвобождается колоссальный ресурс. Его можно потратить на те или иные действия, которые при обычном состоянии культуры были бы просто неподъемны. Например, остановить мясом хорошо механизированную армию или осилить грандиозную стройку.

Но чаще всего целью оказывается контроль сам по себе.

#Entwurf

не тягота войны а тошнота отравы
когда сидишь у родины в подбрюшьи
где пахнет инеем и волчьим молоком
и мокрым войлоком в каком хранить оружие
где никогда не имут вечной славы
те кто домой вернулся целиком

#Кудрявцев

«В одной из отдаленных индийских провинций люди не только объясняли все на свете снами, но и черпали в них сведения для исцеления болезней. При улаживании деловых вопросов, и повседневных, и самых важных, тоже руководствовались снами. Так продолжалось вплоть до прихода англичан. С тех пор как они появились, говорил один местный житель, мы перестали видеть сны.

То, что принято называть «цивилизацией», зиждется на дьявольском принципе, но осознание этого пришло к человеку слишком поздно, когда ничего исправить было уже нельзя».

См. «Горькие силлогизмы»

#Сиоран

Новый человек «начнется с жестокого, беспощадного разрушения речевого синтаксиса. Он не будет тратить времени на построение предложения, пунктуация и подбор подходящего прилагательного ничего не будут для него значить. Он будет презирать уменьшительные суффиксы и вообще любые нюансы языка. Задержав дыхание, он обрушится на ваши нервы зрительными всефактурными переживаниями в том порядке, в каком они явятся ему. Паровой поток ощущений и эмоций без перебоев польется в выхлопную трубу фраз через клапаны пунктуации и прилагательные зажимы. Кулаками исполненных значения слов без всякого конвенционального порядка. Единственной заботой повествователя останется передать каждую вибрацию своего существа».

См. «Манифест футуризма», 1909 г.

#Маринетти
#Entwurf

Фантазм достижения полноты путем снятия дистанции через «освобождение» языка от конвенциональных норм был определяющим для многих течений модерна. Казалось, язык в своем развитии зашел куда-то не туда, и если его подправить, очистить от лишнего, то разрыв между людьми будет, наконец, преодолен — все сольются в экстазе полного взаимопонимания. Воодушевленность этой идеей разделяют такие разные направления как футуризм и, например, логический позитивизм Венского кружка.

Этот фантазм продолжает быть востребованным и спустя столетие, пусть и в менее насыщенной форме. Новая языковая этика, предписывающая исключение из коммуникации дискриминирующих элементов (например, гендерных или расовых), также основана на заигрывании с химерой полного взаимопонимания. Разве что это прекрасное далеко чуть менее прекрасное /интенсивное/ и чуть более далекое, чем в футуризме.

словами говорить как обнимать руками
эпитет подбирать как гладить по лицу

#Fetzen
#Нешумова

«Она была мне совершенно безразлична. Но после стольких лет я вдруг подумал, что, как бы ни сложилась жизнь, я больше никогда ее не увижу, и почти испытал горе. Мы начинаем понимать, что такое смерть, только неожиданно припомнив лицо человека, который был для нас ничем».

См. «Горькие силлогизмы»

#Сиоран

«Пищевое отвращение, наверное, самая простая и архаичная форма отвращения. Когда пенка — эта кожица на поверхности молока, беззащитная, тонкая, как папиросная бумага, жалкая, как обрезки ногтей, — появляется перед глазами или прикасается к губам, спазм в глотке и еще ниже, в желудке, животе, во всех внутренностях, корчит в судорогах все тело, выдавливает из него слезы и желчь, заставляет колотиться сердце и холодеть лоб и руки. В глазах темно, кружится голова, и рвота, вызванная этими молочными пенками, сгибает меня пополам и — отделяет от матери, от отца, которые мне их впихнули. Пенки — часть, знак их желания. Именно этого-то «я» и не хо чет, и «я» не хочет ничего знать, «я» не ассимилирует их, «я» вытал кивает их. Но поскольку эта еда — не «другой» для «я» и существует только внутри их желания, я выталкиваю себя, я выплевываю себя, я испытываю отвращение к себе в том же самом движении, в тот же самый момент когда «Я» предполагает утвердить себя. Эта деталь, может быть незначительная, но которую родители находят, заряжают, поддерживают и навязывают мне, — эта ерунда выворачивает меня наизнанку как перчатку, внутренностями наружу: так, чтобы они увидели, что я становлюсь другим ценой собственной смерти. В этом процессе, когда «я» становится, я рождаю себя в безудержных рыданиях и рвоте. Немой протест симптома и шумное неистовство конвульсии записаны, разумеется, в символической системе. В нее не хочется, да и невозможно войти, чтобы ответить. Это прежде всего реагирование, реагирование отторжением. Оно — отвращение».

См. «Силы ужаса. Эссе об отвращении»

#Кристева
#Entwurf

Тошнота — наверное, самая архаичная и самая выразительная реакция на экспансию Другого. И совершенно неважно, кормит ли он вас насильно буквально или вы просто вынуждены глотать его части в процессе неизбежной, навязанной коммуникации. Сгусток чужих слов порой выблевать куда сложнее, чем извлечь из себя остатки какого-нибудь порченого том-яма.

Не плачьте.
Зачем?
Не хмурьте личек.
Не будет —
что же с того!
Скоро
все, в радостном кличе
голоса сплетая,
встретят новое Рождество.

Елка будет.
Да какая —
не обхватишь ствол.
Навесят на елку сиянья разного.
Будет стоять сплошное Рождество.
Так что
даже —
надоест его праздновать.

1916

#Маяковский
#Fetzen

Слово буквально обладает плотностью и тяжестью. Оно может придавить к кровати, сдавить грудную клетку, не давая вздохнуть. Слово может пенетрировать, причиняя наслаждение и боль. Им можно прибить к поверхности, как гвоздем, если масса и площадь находятся в удачном сочетании.

Иногда слово застревает где-то под горлом, вызывая тошноту. И тогда требуется много судорог, чтобы избавиться от него.

#Entwurf

Черный вечер, белый снег. Эрик Булатов

«Мало, что понимая или вовсе ничего, я тем более хватаюсь за то немногое, в чём ошибиться невозможно».

#Витгенштейн
#Entwurf

Логические позитивисты Венского кружка боготворили Витгенштейна. Но если они грезили идеей тотального очищения языка /философии/, фантазмом построения прозрачной, как сварная арматура, и полной системы, то Витгенштейн в своих поисках, наоборот, отталкивался от сознания невозможности такой конструкции. Они строили в надежде достать крышей до неба —он строил, чтобы затем поджечь собственное детище, принести в жертву. В этом смысле Витгенштейна можно считать постмодернистом.

Гимн России в исполнении/интерпретации Олега Каравайчука. Мелодия, пробивающаяся через нагромождения шумов. Или складывающаяся из них.

Немного жизни, чтобы перебить послевкусие пластика.

«Значит, давался как-то в городе Петербурге торжественный концерт по поводу какой-то важной даты — дня города, может быть, или чего-то там ещё. На концерте присутствовала сама Валентина Ивановна и другие замечательные люди.

Состав выступающих на таких концертах не меняется уже много лет: мушкетёр Боярский в шляпе, добрый доктор Розенбаум, кудрявый композитор Корнелюк, пожилая, но по-прежнему сдобная Людмила Сенчина, ну, и бессмертные Эдита Пьеха (иногда с внуком) и Эдуард Хиль, коих я помню больше лет, чем живу на этом свете. В общем, чем богаты.

И тут вдруг внезапно выходит на сцену композитор Каравайчук. Если вкратце, то это такой композитор, которого одни считают абсолютным гением, а другие полным идиотом. Впрочем, одно другому не мешает. Если вообразить себе самый скверный характер, который возможно вообразить, то у композитора Каравайчука он ещё хуже. Живёт он в крошечной комнатке, в которой едва помещается рояль. За этим роялем он обедает и на нём же спит. Когда его приглашают куда-то выступить, он снимает с подушки свою единственную ни разу не стиранную наволочку для того, чтобы надевать её на голову во время выступления.

Тот, кто пригласил такого человека на торжественное мероприятие, наверняка понёс впоследствии самую суровую и совершенно заслуженную кару. Ибо это было актом чистейшего и неприкрытого вредительства. При Сталине за такое вообще расстреливали.

Ну, и значит, выходит этот композитор Каравайчук к микрофону и говорит своим невыразимо противным скрипучим голосом: «Дорогие друзья! Всё то, что вы тут слышали, — это была страшная поебень. Для тех, кто думает, что он ослышался, повторяю: ПО-Е-БЕНЬ. А теперь мы будем слушать музыку».

И в мертвецкой тишине, в которой не пискнула даже Валентина Ивановна, композитор Каравайчук сел за рояль, надел на голову наволочку и заиграл что-то волшебное».

Историю рассказал поэт Дмитрий Горчев.

#Каравайчук
#Горчев