словами говорить как обнимать руками
эпитет подбирать как гладить по лицу

#Fetzen
#Нешумова

«Она была мне совершенно безразлична. Но после стольких лет я вдруг подумал, что, как бы ни сложилась жизнь, я больше никогда ее не увижу, и почти испытал горе. Мы начинаем понимать, что такое смерть, только неожиданно припомнив лицо человека, который был для нас ничем».

См. «Горькие силлогизмы»

#Сиоран

«Пищевое отвращение, наверное, самая простая и архаичная форма отвращения. Когда пенка — эта кожица на поверхности молока, беззащитная, тонкая, как папиросная бумага, жалкая, как обрезки ногтей, — появляется перед глазами или прикасается к губам, спазм в глотке и еще ниже, в желудке, животе, во всех внутренностях, корчит в судорогах все тело, выдавливает из него слезы и желчь, заставляет колотиться сердце и холодеть лоб и руки. В глазах темно, кружится голова, и рвота, вызванная этими молочными пенками, сгибает меня пополам и — отделяет от матери, от отца, которые мне их впихнули. Пенки — часть, знак их желания. Именно этого-то «я» и не хо чет, и «я» не хочет ничего знать, «я» не ассимилирует их, «я» вытал кивает их. Но поскольку эта еда — не «другой» для «я» и существует только внутри их желания, я выталкиваю себя, я выплевываю себя, я испытываю отвращение к себе в том же самом движении, в тот же самый момент когда «Я» предполагает утвердить себя. Эта деталь, может быть незначительная, но которую родители находят, заряжают, поддерживают и навязывают мне, — эта ерунда выворачивает меня наизнанку как перчатку, внутренностями наружу: так, чтобы они увидели, что я становлюсь другим ценой собственной смерти. В этом процессе, когда «я» становится, я рождаю себя в безудержных рыданиях и рвоте. Немой протест симптома и шумное неистовство конвульсии записаны, разумеется, в символической системе. В нее не хочется, да и невозможно войти, чтобы ответить. Это прежде всего реагирование, реагирование отторжением. Оно — отвращение».

См. «Силы ужаса. Эссе об отвращении»

#Кристева
#Entwurf

Тошнота — наверное, самая архаичная и самая выразительная реакция на экспансию Другого. И совершенно неважно, кормит ли он вас насильно буквально или вы просто вынуждены глотать его части в процессе неизбежной, навязанной коммуникации. Сгусток чужих слов порой выблевать куда сложнее, чем извлечь из себя остатки какого-нибудь порченого том-яма.

Не плачьте.
Зачем?
Не хмурьте личек.
Не будет —
что же с того!
Скоро
все, в радостном кличе
голоса сплетая,
встретят новое Рождество.

Елка будет.
Да какая —
не обхватишь ствол.
Навесят на елку сиянья разного.
Будет стоять сплошное Рождество.
Так что
даже —
надоест его праздновать.

1916

#Маяковский
#Fetzen

Слово буквально обладает плотностью и тяжестью. Оно может придавить к кровати, сдавить грудную клетку, не давая вздохнуть. Слово может пенетрировать, причиняя наслаждение и боль. Им можно прибить к поверхности, как гвоздем, если масса и площадь находятся в удачном сочетании.

Иногда слово застревает где-то под горлом, вызывая тошноту. И тогда требуется много судорог, чтобы избавиться от него.

#Entwurf

Черный вечер, белый снег. Эрик Булатов

«Мало, что понимая или вовсе ничего, я тем более хватаюсь за то немногое, в чём ошибиться невозможно».

#Витгенштейн
#Entwurf

Логические позитивисты Венского кружка боготворили Витгенштейна. Но если они грезили идеей тотального очищения языка /философии/, фантазмом построения прозрачной, как сварная арматура, и полной системы, то Витгенштейн в своих поисках, наоборот, отталкивался от сознания невозможности такой конструкции. Они строили в надежде достать крышей до неба —он строил, чтобы затем поджечь собственное детище, принести в жертву. В этом смысле Витгенштейна можно считать постмодернистом.

Гимн России в исполнении/интерпретации Олега Каравайчука. Мелодия, пробивающаяся через нагромождения шумов. Или складывающаяся из них.

Немного жизни, чтобы перебить послевкусие пластика.

«Значит, давался как-то в городе Петербурге торжественный концерт по поводу какой-то важной даты — дня города, может быть, или чего-то там ещё. На концерте присутствовала сама Валентина Ивановна и другие замечательные люди.

Состав выступающих на таких концертах не меняется уже много лет: мушкетёр Боярский в шляпе, добрый доктор Розенбаум, кудрявый композитор Корнелюк, пожилая, но по-прежнему сдобная Людмила Сенчина, ну, и бессмертные Эдита Пьеха (иногда с внуком) и Эдуард Хиль, коих я помню больше лет, чем живу на этом свете. В общем, чем богаты.

И тут вдруг внезапно выходит на сцену композитор Каравайчук. Если вкратце, то это такой композитор, которого одни считают абсолютным гением, а другие полным идиотом. Впрочем, одно другому не мешает. Если вообразить себе самый скверный характер, который возможно вообразить, то у композитора Каравайчука он ещё хуже. Живёт он в крошечной комнатке, в которой едва помещается рояль. За этим роялем он обедает и на нём же спит. Когда его приглашают куда-то выступить, он снимает с подушки свою единственную ни разу не стиранную наволочку для того, чтобы надевать её на голову во время выступления.

Тот, кто пригласил такого человека на торжественное мероприятие, наверняка понёс впоследствии самую суровую и совершенно заслуженную кару. Ибо это было актом чистейшего и неприкрытого вредительства. При Сталине за такое вообще расстреливали.

Ну, и значит, выходит этот композитор Каравайчук к микрофону и говорит своим невыразимо противным скрипучим голосом: «Дорогие друзья! Всё то, что вы тут слышали, — это была страшная поебень. Для тех, кто думает, что он ослышался, повторяю: ПО-Е-БЕНЬ. А теперь мы будем слушать музыку».

И в мертвецкой тишине, в которой не пискнула даже Валентина Ивановна, композитор Каравайчук сел за рояль, надел на голову наволочку и заиграл что-то волшебное».

Историю рассказал поэт Дмитрий Горчев.

#Каравайчук
#Горчев

«Возможно, что заниматься любовью — ощущать, как наше тело замыкается на себе самом и начинает существовать вне любых утопий во всей своей насыщенности, в руках другого. Ощущая пальцы другого, пробегающие по нему, все доселе неизвестные части нашего тела обретают существование: прикасаясь к губам другого, наши собственные губы обретают чувственность; перед его прищуренными глазами наше лицо приобретает достоверность, тогда как его взгляд нужен, чтобы мы могли ощутить наши закрытые веки.

Что верно и для любви в принципе. Она словно зеркало или смерть: она смягчает утопию нашего тела, заставляет её замолчать, утешает её, прячет её в ящик, обносит оградой и запечатывает её. Поэтому любовь выступает столь близким родственником для иллюзии зеркала или угрозы смерти. И поэтому, вопреки двум угрозам, сопутствующим ей, мы настолько любим любовь, ведь именно в в любви наше тело — здесь».

См. Le corps utopique

#Фуко

Как верно заметили переводчики, данный фрагмент резонирует с максимой Лакана «Сексуальных отношений не существует». Ведь речь идет именно о замыкании на себе — но не о выходе к Другому.

Амнистия

Еще жив человек,
Расстрелявший отца моего
Летом в Киеве, в тридцать восьмом.

Вероятно, на пенсию вышел.
Живет на покое
И дело привычное бросил.

Ну, а если он умер –
Наверное, жив человек,
Что пред самым расстрелом
Толстой
Проволокою
Закручивал
Руки
Отцу моему
За спиной.

Верно, тоже на пенсию вышел.

А если он умер,
То, наверное, жив человек,
Что пытал на допросах отца.

Этот, верно, на очень хорошую пенсию вышел.

Может быть, конвоир еще жив,
Что отца выводил на расстрел.

Если б я захотел,
Я на родину мог бы вернуться.

Я слышал,
Что все эти люди
Простили меня.

#Елагин


Отцом Ивана Елагина был футурист Венедикт Март. Он оказался в эмиграции в Харбине, но в 1923 вернулся с семьей в СССР. В 1937 Марта расстреляли по обвинению в шпионаже в пользу Японии. Сын рано начал писать стихи. В 1940 году ездил в Ленинград, чтобы получить напуствие от Ахматовой. Учился в Киевском медицинском.

Во время оккупации Киева немцами Иван остался в городе, продолжал учиться и работал в акушерском отделении. Поняв, что его ждет после сдачи Киева, Елагин через территорию Германии добрался до американской зоны оккупации и так оказался в эмиграции.

Баю-баю, Машенька,
Тихое сердечко,
Проживешь ты страшненько
И сгоришь, как свечка.

#Платонов

Очерк о тоске от Вийона до Rammstein

У Франсуа Вийона есть «Баллада о дамах прошлых времен», переведенная на русский Николаем Гумилевым. Каждая строфа этого стихотворения кончалась вопросом-восклицанием, подчеркивающим хрупкость и мимолетность объекта /Желания/: «Но где же прошлогодний снег?»

Вокруг этого же рефрена строится Sehnsucht с одноименного альбома Rammstein. И там его значение не просто сохраняется, а становится еще более выраженным.

Текст песни перенасыщен метафорами ебли разной степени грубости. Возвращающаяся из глубин тоска заставляет лирического героя бежать в воспроизведение полового акта. Перебирая партнерш, меж их ног он вновь и вновь ищет будто бы однажды оставленный дом — невозможный объект, который закроет его Желание, обрушит его в полноту. Но герою отлично известно, что поиски обречены на провал: там нет «прошлогоднего снега» — лишь влажная плоть, еще одна знаковая поверхность. Но, тем не менее, остановиться он не может. Ему не остается ничего другого, кроме как играть в заведомо проигранную игру.

И да, найти нельзя и «прошлогодний песок». Через эту инверсию Линдеманн показывает, что дело вовсе не в климате или веществе. Диахрония человеческой жизни начинается с разрыва, потери, раскручивается вокруг нее, будь то через отрицание или даже принятие, и, наконец, вместе с ней умирает. Тоска неизбывна.

#Entwurf
#Rammstein
#Вийон

Россия счастие. Россия свет.
А, может быть, России вовсе нет.

И над Невой закат не догорал,
И Пушкин на снегу не умирал,

И нет ни Петербурга, ни Кремля -
Одни снега, снега, поля, поля...

Снега, снега, снега... А ночь долга,
И не растают никогда снега.

Снега, снега, снега... А ночь темна,
И никогда не кончится она.

Россия тишина. Россия прах.
А, может быть, Россия — только страх.

Веревка, пуля, ледяная тьма
И музыка, сводящая с ума.

Веревка, пуля, каторжный рассвет
Над тем, чему названья в мире нет.

1931

#Иванов

Россия как зияние дыры, разрыв.

Последние несколько лет с Новым годом у меня ассоциируется это стихотворение Бориса Поплавского. Сейчас их связь кажется слишком прочной.

Душа пуста, часы идут назад.
С земли на небо серый снег несется.
Огромные смежаются глаза.
Неведомо откуда смех берется.

Все будет так, как хочется зиме.

Больная птица крыльями закрылась.
Песок в зубах, песок в цветах холодных.
Сухие корешки цветов голодных.

Все будет так, как хочется зиме.

Душа пуста, часы идут назад.
Атлас в томленье нестерпимой лени
Склоняется на грязные колени.

Как тяжек мир, как тяжело дышать.
Как долго ждать.

#Поплавский
#MajdanekWaltz

Этого верлибра обычно нет в сборниках стихов Поплавского. Он был опубликован как проза в составе «Дневника Аполлона Безобразова», в десятом номере журнала «Числа» за 1934 год. Для многих это стихотворение было открыто исполнением коллектива Majdanek Waltz. Кавер на него от Anthesteria вошел в cаундтрек для Sublustrum — одного из самых философичных русских квестов.

А, вообще, прошедший год научил нас, что ни в коем случае нельзя переоценивать две вещи: скорость гниения системы и меру чуткости окружающих.

#проходящее