Полезно помнить, что любая рукотворная катастрофа — в масштабах судьбы как одного человека, так и целого народа — это всего лишь побочный продукт чьей-то сублимации. Того, кто хотел, как лучше. И даже необязательно только для себя, а, скорее всего, для всех. Как хорошо заметил в «Этике психоанализа» Жак Лакан:

«Катастрофу развяжут не извращенцы, а бюрократы, причем мы даже не сможем узнать, с благими или дурными намерениями они это сделали. Развязана она будет по приказу, и произойдет это, повинуясь правилам функционирования механизма, колесиками и инстанциями которого послужит множество человеческих воль, сломленных, порабощенных и поставленных на службу задаче, которая потеряет по ходу дела свой смысл. Задачей этой будет восполнение бездонной утраты, которая предстает нам здесь в качестве глубочайшего и непременного измерения человеческой жизни».

Самое чистое злое — все из чистейшего доброго. Любой поступок, каким бы ужасающим он ни был, можно объяснить, вписать в некую аксиологическую систему. Оправдать. Только толку-то.

#проходящее
#Лакан

Человек остро нуждается в постоянстве. Неважно, насколько жестокие правила игры, главное, чтобы они были. Изматывает сильнее всего даже не насилие — к нему, пусть даже ценой расщепления, психика может приспособиться, — а хаотичность. На эту тему был хороший фрагмент в «Разговорах беженцев» Брехта:

«Это пиво — не пиво, но это компенсируется тем, что эти сигары — тоже не сигары. Вот если бы пиво не было пивом, а сигары были бы настоящими сигарами, — тогда всё было бы не так как надо, не в порядке».

#Брехт
#Entwurf

Кстати, для тех, кто в Москве – прекрасный канал с анонсами мероприятий, связанных с философией.

Оставлять за собой след из крошек имеет смысл не только когда, когда есть, куда возвращаться. Иногда это нужно делать хотя бы для того, чтобы была возможность понять, что ходишь кругами.

Вероятно, это главное оправдание письма.

#Fetzen

Как известно, философы эпохи Просвещения к мастурбации относились если не выражено негативно, то весьма настороженно. Довольно популярной была идея, что при мастурбации желание как бы автаркически закольцовывается. Грубо говоря, онанист постепенно замещает «естественный» реальный объект наслаждения искусственным вымышленным. Как итог, он подрывает свой статус субъекта морали (на этом главный акцент делал Кант) и свой статус представителя человеческого вида, нуждающегося в воспроизводстве. В «Эмиле» Руссо буквально предостерегает:

«Было бы весьма опасно, если б он [инстинкт] дал иное направление чувственности вашего воспитанника и научил его находить иные средства для ее удовлетворения; раз он узнает это заменяющее средство — он погиб».

Но психоаналитическая практика прекрасно вскрывает, что кажущаяся столь очевидной разница между «воображаемым объектом» и «объектом реальности» на самом деле не так уж значительна. Строго говоря, никакого противоречия между ними вообще нет. Что в мастурбации, что при «естественном» соитии субъект имеет дело преимущественно со своими собственными фантазмическими содержаниями. Вплоть до того, что тот, кто непосредственно находится перед ним, может иметь весьма далекое отношение к тому, кого он фактически в этот момент трахает.

В общем, мастурбация никак не марает нормативную сексуальность, а лишь выпячивает разрывы, которые ее организуют. Иначе говоря, оборотной стороной фразы Лакана «Любовь всегда взаимна» является его же максима «Сексуальных отношений не существует».

#Лакан
#Entwurf

Поэзия дает нам множество образов депрессии. Например, Юлия Кристева в своей работе «Черное солнце. Депрессия и меланхолия» подробно разбирает стихотворение Жерара де Нерваля El Desdichado. В русской традиции в этом отношении часто вспоминают Бориса Рыжего или поздние стихи Георгия Иванова. Но лично для меня дальше всех по этому пути прошла Янка Дягилева.

«Светлоглазые боги глохнут, заражаясь лежачим танцем» — образ чистейшей, дистиллированной депрессии. На этой глубине нет уже места ни слову, ни действию. Только мрак, холод и пустота отсутствия — зияющий разрыв без какой-либо надежды или даже вины.

Кругом души от покаяний
Безысходности без движений
Неподвижности без исходов
Неприятие без воздействий
Нереакция до ухода
Неестественность черных фобий
Легкомыслие битых окон
Светлоглазые боги глохнут,
Заражаясь лежачим танцем
Покрываясь стальной коростой
Будут рыцарями в музеях
Под доспехами тихо-тихо
Из-под мрамора биться долго
Обреченности и колодцы
Подземелья и суициды
стынут реки и ноги мерзнут
Два шага по чужому асфальту
В край раздробленных откровений
В дом, где нету ни после, ни вместе
В рай без веры и в ад без страха

#Дягилева
#Entwurf

В нашей культуре, несмотря на переизбыток насилия, очень популярна идея тотального прощения. Оно воспринимается как некий маркер желанной полноты и покоя: всех простил, всех отпустил. Или увязывается с взрослостью.

Но в действительности погоня за прощением часто приводит к плачевным результатам. Стремясь к состоянию социально одобряемого прощения, человек просто начинает винить в произошедшем исключительно себя. Ведь логика, заложенная еще в структуре ранних детско-родительских отношений, довольно простая: в боли всегда КТО-ТО виноват. Там нет случайных вещей и полутонов – возможность такого восприятия формируется довольно поздно /и далеко не у всех/. И если не виноват другой, то виноваты вы. Пытаясь насильно для себя простить другого, отказывая себе в праве обвинять и даже гневаться, назвать мудаком или послать на хуй, вы консервируете собственную вину, загоняете ее в полумрак, делаете малодоступной. Тем самым значительно осложняя себе выход из события, застревая в нем.

Иначе говоря, иногда не прощать – это необходимое условие для того, чтобы не винить себя. Прощение придет само, когда вы будете готовы, для него не нужно чрезмерных усилий.

#Entwurf

Слово материально, оно буквально обладает плотностью и тяжестью. Оно может придавить грудную клетку к кровати, не давая вздохнуть. Если его площадь и масса находятся в нужном сочетании, им можно прибить к поверхности, как гвоздем.

Оно может пенетрировать, вызывая боль и наслаждение. Но иногда слово слишком острое, и тогда оно рассекает кожный или любой другой защитный покров, которого касается, как острие ножа.

Часто слово застревает где-то под горлом, вызывая тошноту. И тогда требуется много судорог, чтобы избавиться от него. Но куда хуже, когда слово, как говорил в своем монологе Писатель из «Сталкера» Тарковского, приходиться выдавливать, как геморрой.

#Entwurf

Сложные системы выживают не за счет жесткости, а за счет гибкости, умения обращаться с пустотами и своеволием. Как в свое время хорошо заметил Бодрийяр, чем больше претензия системы на тотальность – операциональное совершенство, стопроцентные результаты, – тем, парадоксально, меньшей прочностью она обладает. Это плата за краткосрочное удобство. И вся проблема в том, что после определенного предела эта хрупкость необратима.

«Смерть всегда есть одновременно и то, что ждет нас в конце (au terme) системы, и символический конец (extermination), подстерегающий самое систему. Чтобы обозначить финальность смерти, внутренне принадлежащую системе, повсюду вписанную в ее операциональную логику, и радикальную контр-финальность, вписанную вне системы как таковой, но всюду преследующую ее, у нас нет двух разных терминов - в обоих случаях с необходимостью выступает одно и то же слово «смерть». Подобную амбивалентность можно различить уже во фрейдовской идее влечения к смерти. Это не какая-то неоднозначноть. Этим просто выражается то, как близки друг к другу осуществленное совершенство системы и ее мгновенный распад».

См. «Символический обмен и смерть»

Впрочем, это не должно никого обнадеживать: жесткие системы при обвале крошатся на мириады осколков, отлично режущих любую плоть.

#Entwurf
#проходящее
#Бодрийяр

Многие думают, что, чтобы с мороком было покончено, необходимы особенно страшные, катастрофические события. Некоторые на этом даже строят своеобразную апологию насилия. Знаменитое «чем хуже, тем лучше».

Но так это не работает. Чрезмерная боль травмирует, а травма не имеет ничего общего с пробуждением. Она не будит, а корежит. Структурно травма – это коллапс реальности, символическо-воображаемой системы, в которой существует субъект. Крах проекта, с которым он себя /в определяющей степени бессознательно/ соотносит. Этот коллапс не возвращает к Реальному: наоборот, он запирает субъекта в куда более изощренной иллюзии, в лучшем случае наполняя его тоской по состоянию «до», в худшем вынуждая расщепляться.

Миры таких людей буквально всем своим видом кричат о событии, которое определило их устройство, но которое они категорически не способны в себя вписать. Большая часть их сил уходит на воспроизводящееся неузнавание. Разрывы, лежащие в основании таких систем, видны только извне.

#Entwurf

Экспансия Другого многообразна. Что угодно может служить ее инструментом. То, что в один момент видится правильным и единственно желанным, в другой воспринимается, в лучшем случае, как бремя, в худшем – как экзистенциальная угроза. И тогда даже стыдливое молчание Другого кажется лишь изощренной манипуляцией. А его ласка вызывает лишь отвращение и желание напасть.

Другой может обнимать, но это объятие будет таким нежным, что не даст вздохнуть. Может шептать на ухо о любви, но каждое слово будет отзываться лязгом цепи, на которую он пытается вас посадить. Может гладить подушечками пальцев, но они будут царапать, как когти, вызывать на коже раздражение.

Тошнота – наверное, самая выразительная реакция на экспансию Другого. Отзвук той древней эпохи, когда пища была главным означающим в отношениях с ним. Знаком то любви, то тирании. И любой, кто сталкивался с булимией, отлично знает, как быстро происходит переход между этими полюсами.

У Юлии Кристевой в «Силах ужаса» есть красивая иллюстрация на тему того, насколько ужасающе ассимилирующей может восприниматься пища:

«Пищевое отвращение, наверное, самая простая и архаичная форма отвращения. Когда пенка — эта кожица на поверхности молока, беззащитная, тонкая, как папиросная бумага, жалкая, как обрезки ногтей, — появляется перед глазами или прикасается к губам, спазм в глотке и еще ниже, в желудке, животе, во всех внутренностях, корчит в судорогах все тело, выдавливает из него слезы и желчь, заставляет колотиться сердце и холодеть лоб и руки. В глазах темно, кружится голова, и рвота, вызванная этими молочными пенками, сгибает меня пополам и — отделяет от матери, от отца, которые мне их впихнули. Пенки — часть, знак их желания. Именно этого-то «я» и не хочет, и «я» не хочет ничего знать, «я» не ассимилирует их, «я» выталкивает их. Но поскольку эта еда — не «другой» для «я» и существует только внутри их желания, я выталкиваю себя, я выплевываю себя, я испытываю отвращение к себе в том же самом движении, в тот же самый момент когда «Я» предполагает утвердить себя. Эта деталь, может быть незначительная, но которую родители находят, заряжают, поддерживают и навязывают мне, — эта ерунда выворачивает меня наизнанку как перчатку, внутренностями наружу: так, чтобы они увидели, что я становлюсь другим ценой собственной смерти. В этом процессе, когда «я» становится, я рождаю себя в безудержных рыданиях и рвоте. Немой протест симптома и шумное неистовство конвульсии записаны, разумеется, в символической системе. В нее не хочется, да и невозможно войти, чтобы ответить. Это прежде всего реагирование, реагирование отторжением. Оно — отвращение».

#Entwurf
#Кристева

Субъект утверждает себя, прежде всего, ломая чужое ожидание. В одном из своих интервью это хорошо выразил Пьер Паоло Пазолини:

«Отказ всегда был главным жестом. Святые, отшельники, интеллектуалы... Историю творили те немногие, кто говорил «нет», а вовсе не придворные, не «серые кардиналы». Чтобы отказ возымел действие, он должен быть крупным, а не мелким, полным, а не по отдельным пунктам, «абсурдным», чуждым здравого смысла».

Отказ от соответствия чужому ожиданию многообразен: это и уход, разрыв, и предательство, обман, и подвиг.

И к Богу как предельному субъекту все это относится в первую очередь.

#Entwurf

Иногда все выцветает. Становится равноценным, одинаково далеким.

Распятие — это только изображение древней казни. Рот и влагалище — это всего лишь две щели.

За ними нет ничего кроме поверхности.


#Fetzen

Ее лицо исчезает. Овеянная туманом, она уходит. Остается только поверхность слов и тел. Запахи духов и пота, плоские глаза.

Механизм, наделяющий окружающее нас сенсорное месиво целостностью и ценностью, членящий его на объекты, позволяющий разглядеть в нем мужскую или женскую фигуру, нечто желанное, иногда дает сбой. В такие моменты декомпрессии можно успеть увидеть, что за шестерни — быть может, те самые «зубчатые колеса» Акутагавы? — обеспечивают функционирование нормативной гендерной сексуальности. И, в принципе, любой аксиологической системы.

Юлия Кристева как-то заметила, что «нельзя переоценить гигантское психическое, интеллектуальное и аффективное усилие, которое требуется совершить, чтобы обнаружить в другом поле эротический объект». Пока балансирующие механизмы работают исправно, это напряжение остается почти незаметным. Но равновесие слишком легко потерять.

#Entwurf
#Кристева

Впервые залез в предисловие к «Психоаналитической диагностике» Мак-Вильямс и обнаружил там трогательное:

«Наконец, те люди, которые внесли самый значительный вклад в эту книгу, должны остаться неназванными; я надеюсь, они представляют себе, как многому они меня научили. Быть психоаналитическим терапевтом — это самый непосредственный способ, который я нашла для удовлетворения своего желания прожить более чем одну жизнь в то короткое время, которое отпущено каждому из нас. Я не только приобрела знания о том, что это такое — быть алкоголиком, или депрессивным, или булимическим; я ощутила также, что значит быть расторгающим брак юристом, ученым, раввином, кардиологом, геем-активистом, дошкольным воспитателем, механиком, офицером полиции, медсестрой в палате интенсивной терапии, матерью на пенсии, актером, студентом-медиком, политическим деятелем, художником и многими другими людьми. Мне всегда казалось удивительным, что можно с энтузиазмом, которому позавидовал бы любой сторонний наблюдатель, оказаться полезным для других и зарабатывать себе на жизнь одновременно. Мои пациенты — мои первые вдохновители в этой попытке описать одну из областей психоаналитического знания».

Думаю, Нэнси Мак-Вильямс немного лукавит: даже самой развитой эмпатии не хватит для того, чтобы прожить чужую жизнь. Другой — это всегда Другой, чужая жизнь всегда чужая, и в этом смысле аналитических отношений не существует также, как и сексуальных. Но путь психоаналитика или психоаналитического психотерапевта определенно точно предполагает даже не просто соприкосновение с великим множеством миров, а пропуск их через себя. И только от человека, претендующего на этот путь, зависит, будет ли это его наполнять или, наоборот, иссушать и размывать.

#МакВильямс
#Entwurf

В человеческих мирах объекты и фигуры не существуют сами по себе. Необходимо усилие, функция, собирающая обрывки и лоскуты, вычленяющая их из месива, наделяющая их цельностью, преврающая их в фигуру. То, как именно этот процесс будет разворачиваться, обусловлено отношениями с первым и самым важным Другим – с Матерью. В известном смысле все объекты, с которыми сталкивается субъект, лежат в Ее отстветах и отблесках. Она неявно, а иногда вполне открыто стоит за любой фигурой. В своем верлибре это хорошо показал Владимир Бурич:

Смотрел на нее —
не видел

видел солнце
выпрыгнувшее из моря

ветку пальмы
плывущую по волнам

берег

Смотрел на нее —
не видел

видел мамин халат на веревке

себя
купаемого в корыте

Увидел

Внезапно распалась

голова
туловище
руки
ноги

#Бурич

Он мог бы остаться. Стать селебрити. Ездить по мероприятиям, принимать букеты от девушек и раздавать автографы мальчишкам. Улыбаться своей знаменитой улыбкой. При любом строе он бы имел высокий статус. Может, успел бы посидеть Думе. Но он предпочел холодный и нежный свет звезд, бился о небо, умерев космонавтом.

Исполненная Кристалинской песня отрывается от советской действительности, от исторического и социального, уносит куда-то очень далеко. Туда, где Гагарин встречается с Экзюпери, где все свершается раз за разом без конца, если уже не свершилось. А мы остаемся здесь, на пустой Земле.

#Fetzen

Жак Лакан различал влюбленность и любовь/любовную сублимацию. Если первая предполагает практически полную захваченность воображаемым объектом, нарциссическую идентификацию с ним и его утилизацию, то вторая, наоборот, устремляет субъекта куда-то по ту сторону реальности, ее символическо-воображаемого порядка. Любовь ориентирована на разрыв в этом порядке, пусть это и возвращает Я к изначально заложенной в нем фрустрации. Такой опыт предполагает соприкосновение с чем-то радикально инаковым по отношению к себе, более — заботу об этой инаковости.

«Сонеты темной любви» Федерико Лорки вообще и это стихотворение в частности — хорошая иллюстрация перехода от влюбленности к любви. Перехода, который, говоря откровенно, происходит крайне редко: обычно после завершения влюбленности (у нее, как и у горевания, всегда есть начало и конец) остается, в лучшем случае, привычка. Можно сказать, что весь сборник «Сонетов…» посвящен исследованию того, что остается от любви по ту сторону образа.

Вся мощь огня, бесчувственного к стонам,
весь белый свет, одетый серой тенью,
тоска по небу, миру и мгновенью
и новый вал ударом многотонным.

Кровавый плач срывающимся тоном,
рука на струнах белого каленья
и одержимость, но без ослепленья,
и сердце в дар — на гнезда скорпионам.

Таков венец любви в жилище смуты,
где снишься наяву бессонной ранью
и сочтены последние минуты,

и несмотря на все мои старанья
ты вновь меня ведешь в поля цикуты
крутой дорогой горького познанья.

Пер. А.Гелескула

#Лорка
#Entwurf

Слов почти всегда либо слишком много, либо слишком мало. Наиболее точное слово буквально извивается, пытается выскользнуть из пальцев. Особенно эту ущербность чувствуешь, когда пишешь письмо любимой.

Сложно выразить эту трагедию слова лучше, чем это сделал Лакан:

«Объекты символического обмена — эти сосуды, в которые ничего не положишь, щиты, слишком тяжелые для битвы, венки, которым суждено засохнуть, пики, втыкаемые в землю, — всегда бывают либо заведомо бесполезны, либо избыточно обильны».

См. «Функция и поле речи и языка в психоанализе»

#Лакан

Театр. Стасис Красаускас. 1962

Глаза, острие, росток, улыбка, печаль, жизнь, танец, боль, половые губы, усмешка — кавалькада сменяющих друг друга метонимий и метафор, которую удалось вписать в всего несколько линий.

Графика Красаускуса — это язык линий и пустоты. Язык, не ограниченный словом, а потому вмещающий слишком много. Визуальный верлибр.

#Fetzen