Все-таки есть очень большая разница между открытостью друг перед другом, желанием обоюдно обмениваться, и агрессивным стремлением переполнить другого своими собственными содержаниями, пенетрировать его и ассимилировать.

И то, и то часто называют и оправдывают искренностью. Оба отношения структурно можно описать как проективную идентификацию. И там, и там – как и в любой человеческой связи – имеется аспект насилия.

Но, как в том анекдоте, «есть нюанс».

#Fetzen

«И, как Салтыков-Щедрин,
страшно боюсь того, над чем смеялся всю жизнь».

Способность шутить – довольно сложная штука, едва ли не настолько же хрупкая, как способность кого-то хотеть, испытывать сексуальное возбуждение.

Юмор может быть пластичным, позволяющим немного приподняться над ограниченностью, если не дефектностью отдельных означающих за счет скольжения по ним, и тогда это один из самых элегантных способов совладать с тревогой. Но он может быть и жестким, застревающим на одних и тех же объектах/знаках, ломанным, лишенным какого-либо flow. А, значит, структурно первертным.

Понять/услышать, способен ли человек шутить, как он это делает, как именно в этом движется — не менее важный аспект диагностики, чем, например, прояснение специфики актуальных семейных или рабочих отношений. Если не более.

#Entwurf

Человек остро нуждается в постоянстве. Неважно, насколько жестокие правила игры, главное, чтобы они были. Изнуряет сильнее всего даже не насилие — к нему, пусть за счет расщепления, психика может приспособиться, — а хаотичность. В «Разговорах беженцев» это емко выразил Брехт:

«Это пиво — не пиво, но это компенсируется тем, что эти сигары — тоже не сигары. Вот если бы пиво не было пивом, а сигары были бы настоящими сигарами, — тогда всё было бы не так как надо, не в порядке».

И именно хаотичность сильнее всего мешает детскому психическому развитию. К этому и знаменитое double bind Бейтсона, и концепт «спутывающего объекта» Биона.

#Брехт
#Entwurf

Ну и менее трагичная иллюстрация соприкосновения с разрывом между символическо-воображаемым порядком и Реальным.

Сфотографировал закатную высотку на Котельнической в просвете Спасоглинищевского, иду по Маросейке, пытаясь отредактировать снимок, убрать с него знак дорожного движения, раздражающий своей яркостью. В итоге бьюсь башкой о такой же знак, так как шел, уткнувшись в телефон.

#Fetzen

«Вздор! Я люблю, когда врут! Вранье есть единственная человеческая привилегия перед всеми организмами. Соврешь – до правды дойдешь! Потому я и человек, что вру. Ни до одной правды не добирались, не соврав наперед раз четырнадцать, а может, и сто четырнадцать, а это почетно в своем роде; ну, а мы и соврать-то своим умом не умеем! Ты мне ври, да ври по-своему, и я тебя тогда поцелую. Соврать по-своему – ведь это почти лучше, чем правда по одному по-чужому; в первом случае ты человек, а во втором ты только что птица!»

См. «Преступление и наказание»

Фрагмент о лжи — вероятно, лучшее, что есть в перенасыщенном монологе пьяного Разумихина, который тот произносит перед матерью и сестрой Раскольникова. В мире, где не человек ведет слово, а слово ведет человека, ложь — не единичное высказывание, а функциональная цепочка высказываний, контекст, покров — часто наполняет язык речью куда в большей степени, чем формальная правда.

Иначе говоря, в некоторых случаях ложь оказывается единственным доступным местом, где разные слои, образующие всегда в некоторой степени, но расколотого субъекта, могут хоть как-то, но сойтись. Вполне себе психоаналитическая оптика.

«Потому я и человек, что вру» от Достоевского смотрится как развитие декартовского сogito ergo sum и признание провала идеалов классической рационалистической антропологии. Человеческий субъект — не просто тот, кто мыслит, а тот, кто мыслит расколото, в чьем мышлении в той или иной степени, но всегда присутствует расщепление (этот момент хорошо описан Джеймсом Гротштейном). Кто лжет, хотя больше всего хотел бы не лгать.

И совершенно неважно, идет ли речь о лжи другим или лжи себе. Строго говоря, с перспективы теории объектных отношений это различие вообще едва ли особо значимо.

#Достоевский
#Entwurf

Я перестал лгать
гать
ать
ть
ь!

Я стал непроизносим.

6 мая 1965

#Миронов
#Fetzen

С детства большинство из нас воспитываются в ощущении, что любой процесс в общем-то обратим. Если ты заболел, но будешь делать то, что говорит мама, лечиться, то совсем скоро обязательно поправишься. Если кого обидел, то нужно только найти в себе силы извиниться, и тогда все точно станет, как прежде, даже лучше. Может, придется долго извиняться, на коленях постоять, поплакать, может, даже сделать что-то, но обязательно станет. Всегда есть возможность все переиграть, всегда есть время. Нужно только покаяться, исповедаться, сходить к психотерапевту, стать психотерапевтом — короче, измениться. И тогда тебя простят. Неважно, кто — мать, любимая, Христос. Ты себя простишь. Разрыв будет снят, все всё поймут.

Но в какой-то момент ты вдруг обнаруживаешь, разбивая об это свое лицо, что некоторые разрывы, как ни старайся, сшить не выходит. Что-то просто не исправляется. Слова, такие важные и такие точные, которые ты тогда не произнес, теперь говорить некому. Решение, которое долго откладывал, сейчас никому уже не нужно, даже тебе. Нанесенная женщине или сыну обида пусть шрамом, но останется в них навсегда. А, скорее, не просто останется следом, а будет жить, прорастать и разъедать собою все.

Некоторые вещи нельзя развидеть. От них никуда не деться, они находят нас вновь и вновь. Напоминают о себе тяжестью и тоской. Их не исправить и не забыть. Можно сменить язык и родину, партнершу, семью, сбежать на войну, уйти в монастырь, обсадиться наркотой, свалиться в психоз — они все равно останутся, будут сочиться «из каждой поры». Запись останется.

Многое, очень многое необратимо. И самое поганое заключается в том, что мы поймем это тогда, когда будет уже поздно. Проблема не в том, что субъект или его фрагменты смертны, а в том, что они внезапно смертны. И «внезапно» часто лежит глубоко в прошлом.

«Слишком поздно. Всегда было. Всегда будет. Слишком поздно». И кляйнианский концепт депрессивной позиции — по сути о том, что подлинная любовь открывается лишь по ту сторону этого «поздно». Там, где предельную ценность объекта можно выдерживать не вопреки, а благодаря его конечности и хрупкости, неуловимости. Потому такая любовь всегда немножечко скорбь.

#Entwurf

Мы, кто-то в большей степени, кто-то в меньшей, но почти всегда отчуждены от себя. Наше существование изобилует разного рода системами, позволяющими расщепляться, отстраняться, сбегать — удерживать определенные содержания если не вне поля зрения, то хотя бы вне фокуса. Само по себе это не плохо, не хорошо, иногда это и вовсе необходимо — речь о том, что возможностей для подобного «аутирования» и «залипания» довольно много.

И вот в этом контексте акт мастурбации — одно из редких пространств встречи с собой. Потому что она банально не работает, если хоть в какой-то значимой степени не происходит события сплетения разного рода нитей, символическо-воображаемых рядов, в узел, признания Желания. Что-то должно с чем-то совпасть и встретиться, и, хотя в этом всегда есть некоторый момент риска, хоть это иногда болезненно, только так этот процесс перестает быть вымученной и нелепой возней. /да, бывает и симптом патологической компульсивной мастурбации, но о нем как-нибудь в другой раз/. Так что способность субъекта адекватно дрочить, осознанно получая от этого наслаждение — важнейший диагностический критерий, как и его способность шутить.

В общем-то мое эстетическое и этическое отвращение к европейскому Просвещению во многом всегда было связано с тем, что его философы к мастурбации относились весьма негативно. Сразу вспоминается сиорановский фрагмент о последних годах жизни Канта:

«Кант дожил до глубокой старости и только тогда, заметив тёмные стороны бытия, объявил о «несостоятельности всякой рациональной теодицеи».

... Другие, более удачливые, поняли это ещё до того, как начали философствовать».

#Fetzen

Мне снилось, что я где-то наедине с ... Помню, как целую щеку, ее волосы щекочут мой нос. Удивительным было то, что любое мое касание отзывалось ощущением касания на собственным же теле. Я гладил ее плечо и чувствовал, как кто-то касается моего плеча. Целовал и чувствовал чужие губы: не взаимность, а зеркальность, невозможная наяву. Был собой и был ей — в этом не было никакого противоречия, как нет его в Троице. Время от времени я почти просыпался, оказывался на грани сна, проводил рукой по своей спине и это касание отзывалось ее касанием, которое я ощущал, уже провалившись в сон. Я скользил по самой грани сна и яви, будто летя над водой, то уходя в глубину, то вновь взлетая.

В «Толковании сновидений» Фрейд, тогда еще не использовавший понятие «нарциссизм», писал об особом «эгоизме» сновидения. Вся его сцена заполнена представлением Желания субъекта. Но это совершенно особый эгоизм: эгоизм без Эго, без Я.

Я возникает в сновидении только постфактум, когда, уже после пробуждения, сновидец реконструирует то, что увидел, в качестве истории, текста. В самом же сновидении нет картезианского cogito, нет Эго: оно рассеяно на мириады фрагментов, оно везде и негде одновременно. Есть лишь взгляд. Сновидение выставляет напоказ и оно же смотрит. И порой от этого взгляда так больно, что нас выбрасывает в явь.

Реальность побеждает: после пробуждения пережитое во сне подчиняется логике и укладывается в привычные оппозиции (например, Я — другой, внутреннее — внешнее), превращается в историю. Субъект cogito празднует триумф над субъектом Желания. Но некоторые сновидения — как, например, вышеописанное — настолько интенсивны и специфичны, что их невозможно реконструировать, не нарушив закон исключенного третьего — один из базовых законов, структурирующих реальность как знаковую систему. Даже подвергнутые реконструкции, кастрированные до текста, такие сны отсылают к неименуемому, что лежит по ту ее сторону.

#Entwurf
#Фрейд

К этой картинке можно было бы разогнать про лакановскую максиму «сексуальных отношений не существует», вспомнить что-нибудь из Киньяра, но я просто оставлю это стихотворение Владимира Бурича:

Мы сидим
улыбаемся
улыбками юродивых
влюбленных

Как унизительно не понимать другого
Сидим улыбаемся
Говорим через вакуум
расстояние
стекло
эпоху

Начинаешь не верить что
рюмка — рюмка
лампа — лампа

Все безымянно

Сидим
улыбаемся

Я бессилен проникнуть в его микрокосм
и заметил
что начинаю его изучать как биолог
комиссионер
охотник

Я на концерте иностранной речи
Мне больно
Моя голова набита канцелярскими скрепками латинских литер

#Бурич

Не помню, кто из великих это сказал и как точно звучит цитата, поэтому передам своими словами.

В кабинете всегда встречаются два охуевающих человека. И самое ценное, что аналитик может дать человеку, который к нему пришел — опыт того, что можно охуевать, но при этом не разваливаться.

Это не дискурсивное знание, о такой возможности бессмысленно и даже вредно рассказывать, она может быть только продемонстрирована в здесь-и-теперь.

Именно эта способность и должна быть интернализована пациентом. Это цель терапии и цель анализа.

#Fetzen

Ни психоаналитическая психотерапия, ни самый хардкорный психоанализ не сделают так, что в прошлом родители полюбят вас настолько, насколько вы в этом нуждались. Не превратят вас в того, кого не предавали и не бросали. Не сделают даже тем, кому безразлично, что его предали или бросили.

Психоаналитик не будет запрещать вам изменять, торговать своим телом или терпеть насилие. Говорить, с кем спать, а кого бросить, с кем жить, а от кого бежать. По поводу чего нормативно тревожиться, а по поводу чего нет.

Такой терапевтический процесс направлен на то, чтобы вы лучше поняли, зачем конкретно вам все это. Что вы за этим и этим ищете. Что вообще такое это «вы». Ответы на эти вопросы почти всегда пугающе внезапны, хотя и прячутся в общем-то на виду. Они фрустрируют. Но только этот опыт сближения с собой, узнавания себя, дифференциации и вербализации своих потребностей, своего желания, дает пространство для выбора. Для качественно иного поведения и иных отношений.

Они не будут идеальными. Они не будут более правильными. Но, возможно, издержек в них будет меньше, чем преимуществ. А этого, порой, уже достаточно.

#Fetzen

Сегодня на 93-м году жизни ушел Эрик Булатов.

Недавно вспоминал его картину «Откуда я знаю, куда?» и вдруг осознал, что она плотно ассоциируется у меня с «Шоссе в никуда» Линча.

Мелькание разделительных полос в сфете фар. Голое движение, застрявшее в разрыве между старой фантазией, успевшей схлопнуться, и новой, которая еще не родилась и, скорее всего, так никогда и не родится. Машина несется в темноту: оставшегося за рулем уже слишком мало и для раскаяния, и для надежды.

#Fetzen

Довольно часто речи, чтобы найти свое выражение в слове, приходиться преодолевать ну просто колоссальное сопротивление. В булгаковском «Иване Васильевиче» есть красивый фрагмент, иллюстрирующий эту динамику:

«Ты прости, что я тебе мешаю, но я должна сообщить тебе ужасное известие... Нет, не решаюсь... У меня сегодня в кафе свистнули перчатки. Так курьёзно! Я их положила на столик и... я полюбила другого…»

Часто этого преодоления не случается. Тогда говорят часами и при этом не /вы/сказывают практически ничего. По форме правильно, а по существу издевательство. Слов много, слишком много, но они не ведут к какой-то сути, к обмену, к контейнированию, а, наоборот, уводят в сторону, пресекают его (много клинических иллюстраций таких состояний приводит Джон Стайнер в «Психических убежищах…»). В таких случаях слова не направляют, а прикрывают, даже закрывают. И тогда речь так и не обретает своего вербального выражения. Как замечал Лакан:

«… на пути речи встает стена языка, и предостережения против пустословия, служащие темой разговоров «нормального» человека нашей культуры, только делают эту стену толще».

Говорить словами через рот — особенно если это разговор с самим собой — вообще довольно сложно, для этой способности требуется много вводных. Но проблема в том, что если этого систематически не происходит, то мы начинаем разговаривать через другие отверстия и уже куда менее крутыми штуками, чем слова. А у таких форм речи куда больше издержек, в том числе и для нашего физического состояния.

#Entwurf
#Булгаков
#Лакан

Люк открывается, весь воздух из космического корабля вырывается в пустоту, и вскоре не остается ничего кроме холодного света звезд. Как существовать в мире, где фраза «все будет хорошо» — либо пожелание, либо издевательство?

Мы можем жить лишь благодаря тому, что обладаем удивительной способностью раз за разом забывать о том, в какой зыбкости мы находимся. Не помнить об относительности и конечности, предпочитая одни смыслы и интерпретации другим. Кристева называла это способностью к воображаемому.

Но в мгновения разрывов эта безосновность все-таки обращает нас к себе, и тогда все может погибнуть: и идея, и слово, и взгляд, и касание. Как было у Бурича:

Он /мир/ рухнул
и превратился в бездну
которую невозможно заполнить
ни телами любимых женщин
ни стихами

Чтобы существовать, нужно быть немного беспечным.

#Fetzen
#Бурич

Пропаганда как возвращение в детство

Единственно доступная человеку реальность состоит из знаков, это символическо-воображаемая структура, и она основана на модальностях. Они имеют вид бинарных оппозиций, и их не особо много: аксиологическая (хорошо — плохо), алетическая (необходимо — невозможно), деонтическая (должно — запрещено), темпоральная (прошлое — будущее), пространственная (здесь — нигде), эпистемическая (знание — незнание). Все вместе они задают что-то вроде системы координат, относительно которой так или иначе располагаются разные объекты. При этом изначально, в психике маленького ребенка, все эти модальности как бы слеплены в одну большую супермодальность. То, что здесь, рядом, является также известным, хорошим, должным и необходимым, а то, что там — неизвестным, плохим, запрещенным и даже невозможным.

По мере развития психики — если винникоттовские и бионовские критерии «достаточности» среды выполняются — разворачивается дифференциация: ребенок совершенствует свою способность различать собственные состояния и учится оперировать их нюансами, при этом не забывая о целом. Система модальностей становится подвижнее, появляются полутона. Но при этом возможность регресса к изначальной слитности всегда в некоторой степени сохраняется. И, когда обстоятельства становятся невыносимы, может произойти частичный или даже полный откат. У всех эта грань своя.

Аналогичные процессы происходят и на уровне культуры. Ее развитие — это движение от архаической мифологической слитности к сложности и противоречивости. Способности выдерживать амбивалентность.

Поэтому любая идеология находится в постоянном поиске баланса между семантическим богатством и управляемостью. Пропаганда — один из инструментов этого поиска. Ее функция заключается в обеспечении контролируемого регресса культуры к квазимифологической слитности. Пропаганда как бы снимает дифференциацию, предлагая когерентную, простую и потому экономически выгодную реальность, тяготеющую к супермодальности. В результате формируется ригидная конструкция, напоминающая описанные Стайнером психотические убежища. Те, кто рядом, это СВОИ, они изначально хорошие, обладающие знанием, выступают за добро и поступают только так, как необходимо. Им противостоят ЧУЖИЕ — безмерно далекий, но очень опасный враг, несущий экзистенциальную угрозу. Либо мы, либо они. Если бы мы не напали первыми, то они напали бы на нас — короче, сплошные бинарности.

За счет такого упрощения/уплощения высвобождается колоссальный ресурс. Его можно разрядить на те или иные грандиозные действия, которые при обычном состоянии культуры были бы просто неподъемны. Например, остановить мясом хорошо механизированную армию или осилить грандиозную стройку. Но куда чаще целью оказывается максимизация контроля сама по себе.

Проблема в том, что без критических издержек все это прокатывает только в короткой и, реже, в средней перспективе. Как на уровне культуры, так и на уровне индивида.

Такой вот оммаж Вадиму Рудневу.

#Entwurf

Daily reminder, in erster Linie für mich selbst: если из фокуса терапевтического процесса выпадает интерпретация переноса, то он не имеет отношения к психоанализу.

Иначе говоря, если психотерапевт по тем или иным причинам не решается на интерпретацию того, что происходит между ним и пациентом, если он не способен оценивать/ощущать, когда такая интерпретация возможна и когда необходима, в какой она должна быть форме, то его работа с психоанализом имеет крайне мало общего. Даже если такой человек в совершенстве владеет психоаналитической метапсихологией и читает Фрейда / Лакана / Биона / Грина / Ферро в оригинале.

Именно работа с переносом является главным инструментом психоаналитического процесса, она – его острие. Все прочие техники предваряют и дополняют её, делают возможной.

Эта работа требует от претендующего на неё не только дискурсивного знания, но мужества и чуткости – в первую очередь, в отношениях с собой. Именно поэтому полноценное психоаналитическое обучение настолько долгое.

#Fetzen