Несколько фактов об этой книге:

1. Есть смешная фотожаба Кирилла Мартынова с нею.

2. Это первое ее издание на иностранном языке.

3. Книга представляет собой выступление перед собранием психоаналитиков-лаканистов в 2019 году.

4. Лекция Пресьядо пародирует (именно пародирует — так как она посвящена «профессору пародии» Джудит Батлер) известное выступление обезьяны перед антропологами в тексте Кафки «Отчет перед академией».

5. Суть речи в том, что объект психоанализа, оцениваемый психоаналитиками как недочеловек, монстр, осмеливается выступать перед психоаналитиками и учить их жить.

6. Лаканисты снисходительно отнеслись к выступлению Поля (бывшей Беатрис) Пресьядо. Мало ли там очередной ученик Деррида поменял пол и невесть чего о себе возомнил.

7. Но Пресьядо решил, что лекция имела скандал и фурор и уговорил Grasset ее опубликовать аж отдельной брошюрой.

8. Де-факто это демонстрационная лекция перед платным курсом — который Пресьядо сорвала эпидемия Ковида.

9. Содержательно Пресьядо предлагает покончить с психоанализом потому что он устарел: «продолжать практиковать психоанализ сегодня так же абсурдно, как отрицать изменение климата». Ну, то есть, чтобы трансгендеры чувствовали себя свободно, нужно еще раз наказать критическое мышление.

10. А также потому, что представлял всегда собой не более чем добровольную психическую полицию и т. д. «Сегодня для психоаналитиков важнее слушать голоса тел, исключенных патриархально-колониальным режимом. Ваш политический долг — заботиться о детях, а не оправдывать насилие патриархально-колониального режима». Детей видимо принесет аист, а роль психоанализа в критике оного режима похоже наглухо забыта и сам психоанализ подлежит отмене.

El Desdichado

Я сумрачен, вдовец, неутешенный
Принц Аквитании, чья башня уничтожена:
Моя единственная звезда мертва, и моя усеянная звездами лютня
Несет черное солнце меланхолии.

В ночи могилы утешила меня ты,
Верни мне Позиллипо и итальянское море,
Цветок, который так услаждал мое скорбное сердце,
И беседку, где лоза сочетается с виноградом.

Кто я - Амур или Феб, Лузиньян или Бирон?
Мой лоб еще красен от поцелуя королевы;
Я уснул в гроте, где зеленеет сирена...

И я два раза живым пересек Ахерон:
Извлекая и напевая на лире Орфея
Вздохи святой и крики феи.

Это первая версия стихотворения Нерваля, опубликованная в "Le Mousquetaire" 10 декабря 1853 года. Подстрочный перевод Дмитрия Кралечкина.

Юлия Кристева: "Если и верно, что для значительного числа французских читателей испанское "El Desdichado" переводится как "лишенный наследства", в соответствии с строгой лексикографией можно сказать, что этот термин, скорее, обозначает "несчастный", "обездоленный", "жалкий"".

#Нерваль
#Кристева
#Кралечкин

Вчера я спал и видел Вас во сне.
Вы были сиры, босы и горбаты.
А я летел до дому и до хаты,
чтоб показать свой профиль при луне.

Я покружил над Вами, ощущая власть,
хоть на ответы Ваши все забыл вопросы.
Сел. Почесал подмышку острым носом.
И тихо квакнул. Шутка удалась.

Так и остались запечатлены:
я — пасть разинул, Вы — в нервическом припадке,
увековечены из-за угла, украдкой,
художником несостоявшейся войны.

#Горчев

"В этой сети тоскливых отношений, где нет больше абсолютной ценности, а только функциональная совместимость, речь не идет о том, чтобы "брать на себя ответственность", "испытать себя" (испытание, Bewahrung), а о том, чтобы найти контакт с другими и получить их одобрение, заботиться об их оценке и о позитивной близости к ним. Мистика одобрения заменила собой повсюду мистику испытания. Цель трансцендентного свершения, существовавшая у традиционного индивида, уступает место процессу взаимной озабоченности (в том смысле, как мы его выше определили (Werbung). Каждый "заботится" и манипулирует, каждый является объектом заботы и манипуляции. Таков фундамент новой морали, где индивидуалистские или идеологические ценности уступают место общей относительности, восприимчивости и связи, озабоченной коммуникации, — нужно, чтобы другие с вами "говорили" (в двойном смысле глагола "говорить" , непереходном: чтобы они адресовались к вам, и переходном: чтобы они на вас реагировали и говорили, кем вы являетесь), вас любили, вас окружали".

См. "Общество потребления".

#Бодрийяр
#Entwurf

В целом все описанное Бодрийяром относится не только к конкретному историческому периоду, наступившему после войны, а в принципе к миру, в котором человек всегда жил, живет и будет жить — к миру, выстроенному принципом удовольствия. Другое дело, что послевоенная конфигурация либидинальной экономики сделала эти процессы ну слишком явными.

"В жизни единственно значимыми событиями являются разрывы. Именно они последними стираются из нашей памяти".

См. "Признания и проклятия"

#Сиоран
#Чоран

"Определяя истоки лингвистической дисциплины, мы скажем, что истоки эти — как и у всякой другой науки в современном смысле слова — следует искать в конституирующем моменте лежащего в ее основе алгоритма. Алгоритм это следующий: S/s, что означает: означающее над означаемым, где предлогу "над" соответствует черта, эти две позиции разделяющая… представляют собой два отдельных ряда, изначально разделенных чертой, сопротивляющейся означиванию… не бывает значения, которое самим существованием своим не отсылало бы к другому значению. В итоге окажется, что языка, неспособного охватить сферу означаемого, не существует, поскольку само существование его в качестве языка предполагает удовлетворение любых потребностей... пока мы не освободимся от иллюзии, будто означающее выполняет функцию репрезентации означаемого; другими словами, будто означающее обязано оправдать свое существование ссылкой на какое бы то ни было значение".

См. "Инстанция буквы в бессознательном, или судьба разума после Фрейда"

#Лакан
#Entwurf

Черта "/", соответствующая "над", черта означения — это черта цензуры, вытесняющей Реальное из реальности. В психоаналитическом учении Лакана реальность предстает лоскутным одеялом — с некоторыми оговорками здесь можно вспомнить знаменитое покрывало майи, — которое неустанно сшивается рядом защитных механизмов. Означающее в этом полотне отсылает между всего к другому означающему, а по означаемому, по сути, остается возможной лишь тоска.

Фрагмент, завершающий дневники последних лет жизни Чарльза Буковски:

"Как писателю... я что, единственный? Ну что ж. Как писателю мне невмоготу читать чужую писанину. Для меня в ней ничего нет. Для начала: они и строчку родить не в состоянии, не говоря уж об абзаце. Пробежал глазами нудно. Начинаешь вчитываться - еще хуже. Никакого темпа. Ничего поразительного или свежего. Ни азарта, ни искры, ни страсти. Чем они занимаются? Судя по всему, тяжким трудом. Не странно, что большинство писателей отзывается о творчестве как о чем-то болезненном. Теперь понятно. Порой, когда моя писанина не пылает, я обращаюсь к другим средствам.

Лью на страницы вино, держу листы над спичкой и прожигаю в них дырки.
- Что ты там ДЕЛАЕШЬ? Пахнет дымом.
- Нет, все в порядке, крошка, все в порядке...
Однажды вспыхнула мусорная корзина, и я сбросил ее с балкона, полив сверху пивом.

Хорошо пишется под боксерские матчи. Люблю наблюдать, как проходит прямой по корпусу, левый хук, апперкот, контрвыпад. Люблю наблюдать, как они вонзаются друг в друга, отлетают к канатам. У них есть чему поучиться, чему-то, применимому в искусстве письма. Тебе дается всего один шанс. Раз и нету. Даются только страницы, а ты способен их разжечь.

Классическая музыка, сигары, компьютер - все это пускает писанину в пляс, повергает в хохот, в крик. Кошмарная жизнь тоже способствует. День за днем я спускаю время в сортир. Но ночи все еще мои. Чем занимаются другие писатели? Стоят перед зеркалом, изучая мочки ушей? А потом о них пишут. Или о матерях. Или о том, как Спасти Мир. Ну, для меня-то они его спасти могут - перестав пороть эту нудятину. Эту дряблую и сухую чушь. Стоп! Стоп! Стоп! Мне необходимо что-то почитать. Неужели ничего нет? Не думаю. Найдете - дайте знать. Хотя не стоит. Знаю: это ваше творение. Забудем. Отдыхайте.

Помню то длинное неистовое письмо, которое я однажды получил. Парень писал, что я не имею права утверждать, что не стою Шекспира. Слишком много молодых верит мне и не заморачиваются чтением Шекспира. А вот принять их позицию я действительно права и не имею. Каждый раз одно и то же. Тогда я ему не ответил. Зато отвечу сейчас. Иди на хуй, дружок. И Толстого я тоже не стою".

#Буковски

"Наше место где-то между бытием и небытием, меж двумя вымыслами".

См. "Признания и проклятия"

#Сиоран
#Чоран

"Философия имеет дело не с организацией вещей, а с ямой на дне человеческого существа. Философия сидит в яме. Она оттуда никогда не выберется, потому что ей там место. Я уж не знаю что лучше, не совсем ли выбросить ее на свалку, где ей природное место, чем пытаться как-то ее пристроить. Нищета и брошеность… Нищета и брошеность. Мысль на дне потому, что нет такого края человеческого положения, где бы она захотела чтобы там ее подстраховали: скажем, вера пусть будет занята смертью, а мысль освободится для высоких целей. Если самое плохое делают с философией, когда ею что-то делают, зачем она тогда нужна? Не надо хитрить и лавировать: она не нужна. Пусть на нее перестанут выделять деньги инстанции, которые имеют каким-то образом деньги и умеют их распределять. Будет хуже если эти инстанции начнут выделять деньги тем, кто объявит что нашел новую идеологию, которая будет приносить народнохозяйственную пользу — а иначе как же, целая страна без современной философии; надо постараться чтобы и философия у нее была, быстро сделать ее чтобы с ее помощью что-то сделать".

См. "Нищета философии"

#Бибихин

Философия, несмотря на те или иные приятные бонусы, которые могут быть с ней связаны в конкретный исторический момент, является по своей сути импотентной. От нее ожидают решения, вернее, разрешения предвечной тревоги, но ни на какое окончательное решение, пока она еще остается собой, философия не способна. В лекциях, которые были изданы под заглавием "Чтение философии", В. Бибихин сказал: "Философия — это как раз такая уникальная вещь в культуре, которая для отчаянного положения, для безвыходности, для крайности, а не для выхода из положения. Выйти из положения можно и без философии". Философия раз за разом начинается там, где становится ясно, что никакого выхода из положения нет. Философия, в конечном счете, тем, кто выдержал верность ей, не дает ничего кроме разочарования. Лишь бесконечный тупик, встречать который перед своим носом можно либо со слезами, либо с саркастической улыбкой. За тысячелетия человеческой истории этот тупик был испещрен разнообразными следами ногтей, а, может быть, даже зубов. Аподиктическая истина смерти без конца реактуализирует его, не дает надолго о нем забывать. Смерть кроется буквально за каждым словом, она всегда уже присутствует в структуре любого проекта, её фатальность вписана в логику любой системы, и чем ближе проект к тотальности, к операциональному совершенству, тем ближе он к распаду.

#Entwurf

Jakob Auer, "Apollo and Daphne"

"Деловитость работника, вышедшего в необъятную область, выразилась в приеме Гуссерля думать на бумаге, протокольно записывая движения своей мысли стенографическим письмом. В его архиве 40000 страниц таких записей. Рассказывают, что, получив от нового национал-социалистического режима повестку о явке для регистрации евреев, Гуссерль тут же заполнил ее обратную сторону развитием своего очередного размышления"

См. курс "История современной философии"

#Гуссерль
#Бибихин

Из текста Михаила Рыклина "Роман с фотографией", являющегося комментарием к "Camera lucida" Барта:

"Роль свидетеля неактуального, которую берет на себя автор «Светлой камеры», не случайна — именно отрефлексированная неактуальность его взгляда придает книге особый интерес. Меланхолия лишь оттеняет то обстоятельство, что люди принадлежат не столько современности (в том виде, в каком она маркируется здравым смыслом), сколько времени куда более раннему, времени своих первых воспоминаний, и состояние сущностного одиночества лишь заставляет эти подлинно соприродные человеку мысли проявиться, выступить наружу; подобно тому как первые дагерротипы запечатлялись на покрытых раствором серебра пластинах. Поэтому история фотографии не может существовать для ее последнего свидетеля; время коллапсирует в ней, она лишена истории, в которой усматривался бы хоть какой-то намек на развитие. Фото ценно слепыми пятнами, уколами, рипсшт’ами, тем, что непроизвольно «вылетает» из него навстречу взгляду — что смотрящий, не преминет заметить скептик, вносит в нее от себя — «вылетает», беря под сомнение очевидную для историков фотографии идею мастерства, ставя случайного любителя на одну доску с великим профессионалом (глубокая филологическая культура Барта, впрочем, и здесь дает о себе знать — он делает исключение для Надара, Аведона и немногих "великих портретистов", как бы поставивших себя в особые отношения с рипсшт’ом, т.е. со смертью, разгадавших ее «код»). Фотография придает смерти все внешние признаки жизни, поэтому ее можно рассматривать бесконечно без надежды ее углубить. Она бесконечна в своей мгновенности, но в качестве образа, отменяющего, декодирующего все другие образы, она принадлежит истории; к настоящему моменту революционные последствия ее изобретения полностью впитались в ткань социума, а к ее безумию настолько привыкли, что его просто не замечают. Появились изображения (прежде всего компьютерного происхождения), которые играют по отношению к фотографии ту же самую декодирующую роль, какую сама она сыграла в отношении картины, рисунка, гравюры. Любопытно, что книги Зонтаг, Фрейнда, Барта, настаивающие на вездесущности фотографии, на ее демоническом, фальсифицирующем любые основания всеприсутствии в культуре потребления, появляются во второй половине 70-х гг., когда этот способ изображения приобретает вторичные признаки маргинальности (выражающиеся в числе прочего в фальсификации ее референтов при компьютерной обработке в масштабах, которые и не снились кустарям-ретушерам). Утратив часть своего демонизма в культуре в пользу демонов более сильных, фотография окончательно обрела его в воспоминании; возможно именно исчерпанность ее актуальных проявлений оставляет нас наедине с ее ноэмой, придает ее продуктам ностальгический и одновременно антикварный статус. В этом плане работа траура завершает работу истории, ставит в ней последнюю точку".

См. "Camera lucida"

#Рыклин
#Барт

Фотографы 10-й стрелковой дивизии, 1915–1916 гг. Фотография неизвестного автора.

"Книга о человеке-машине пишется самыми разными авторами, и пишется она «одновременно в двух регистрах: анатомо-метафорическом - первые страницы были написаны Декартом, последующие медиками и философами; и технико-политическом, образованном совокупностью военных, школьных и больничных уставов, а также эмпирических и рассчитанных процедур контроля над действиями тела или их исправления. Это совершенно разные регистры, поскольку речь в них идет, с одной стороны, о подчинении и использовании, с другой - о функционировании и объяснении: теле полезном и понимаемом. И все-таки у них есть точки пересечения. "Человек-машина" Ламетри - одновременно материалистическая редукция души и общая теория муштры, где в центре правит понятие "послушности", добавляющее к телу анализируемому тело манипулируемое. Послушное тело можно подчинить, использовать, преобразовать и усовершенствовать".

См. "Надзирать и наказывать"

#Фуко

К проблеме различения шизоидных и обсессивно-компульсивных пациентов из Нэнси Мак-Вильямс:

"В эпоху, предшествующую созданию антипсихотических препаратов, единственная возможность провести дифференциальную диагностику между крайне ригидной непсихотической обсессивно-компульсивной личностью и шизофреником-параноиком, просто использующим обсессивные защиты, состояла в следующем: следовало завести такого пациента в изолированную комнату и подчеркнуть, что теперь он в безопасности и может расслабиться. В данном случае шизофреник, получив возможность временно отложить обсессивные защиты, начнет излагать свой паранойяльный бред, тогда как обсессивно-компульсивный пациент займется уборкой помещения".

См. "Психоаналитическая диагностика"

#МакВильямс

Золото Рима. Нас ожидает смерть.
Ты выбираешь иссиня-черное, белый диск, золотой.
Равнодушие, послесмертие, чистый риск.
Частную жизнь, русский алкоголизм.
Я не верю, что все это правда, мой жадный друг,
Мы из иного мира, другой войны,
Мы здесь любили и убивали не для других.
Преданность мертвым не значит любви к стране.

2013.

Стихотворение посвящено Григорию Дашевскому, поэту, переводчику и литературному критику. 17 декабря 2013 года он скончался от продолжительной болезни.

#Фанайлова

У позднего Фрейда есть фрагмент, который можно было бы охарактеризовать как критику эмансипации. Как ни бейся, как ни изменяй формы социального порядка, агрессивность, изначально присущая культуре, человеческим взаимоотношениям в принципе, сохранится. Иначе говоря, дискриминация остается постоянной, меняется лишь ее перераспределение:

"Ничего не меняется в различиях во власти и влиянии; которые предполагают использование агрессивности в своих целях. Не меняется и сущность агрессивности. Она не была создана собственностью, она царила почти безраздельно в древнейшие времена, когда собственность была еще жалкой. Она заявляет о себе уже в детском возрасте, едва собственность утрачивает свои первоначальные анальные формы. Собственность – это осадок всех отношений нежности и любви между людьми, быть может, за единственным исключением любви матери к своему ребенку мужского пола. Даже с устранением личных прав на материальные блага остаются еще привилегии в области сексуальных отношений, способные сделаться источником сильнейшего неудовольствия и самой резкой вражды среди в остальном уравненных людей. Если устранить даже это, путем полного освобождения сексуальной жизни, т. е. посредством уничтожения семьи, зародыша культуры, тогда, конечно, становятся непредвидимыми новые пути развития культуры; но одного следует ожидать наверняка – агрессивность, эта неискоренимая черта человеческой натуры, последует за ней и по этим путям".

См. "Недовольство культурой"

#Фрейд
#Entwurf

Фрагмент из Сиорана о народе как приглашении к деспотизму:

"А что народ?" — спросите вы. Мыслитель или историк, употребляющий это слово без иронии, выдает свою низкую квалификацию. Слишком уж хорошо известно, каково предназначение "народа": сносить все, что происходит, сносить причуды правителей и быть готовым к осуществлению любых планов, призванных обескровить его и сделать его положение еще более тяжелым. Любой политический эксперимент, каким бы "прогрессивным" он ни был, проводится за его счет и обращается против него: он носит стигматы рабства, результат божеского или дьявольского проклятия. Жалеть его бесполезно: его дело безнадежно. Нации и империи формируются из-за его потворства беззаконию, объектом которого он оказывается. Нет ни главы государства, ни завоевателя, который не презирал бы его, но он принимает это презрение и даже живет им. Если бы народ перестал быть мягкотелым, перестал бы приносить себя в жертву и пошел бы наперекор своей судьбе, общество исчезло бы, а вместе с ним и собственно история. Не будем, однако, чересчур оптимистичны: ничто в нем не предвещает такой во хитительной возможности. Народ как таковой представляет собой приглашение к деспотизму. Он переносит свои испытания, порой их домогается и восстает против них лишь для того, чтобы подвергнуться новым, более суровым, чем прежде. Так как революция является для него единственной роскошью, он устремляется в нее, причем даже не столько ради того, чтобы извлечь какие-то выгоды или улучшить свою судьбу, сколько с тем, чтобы обрести и самому тоже право быть наглым, преимущество, которое утешает его, являясь реваншем за его привычные неудачи, и которое он, однако, теряет сразу же после устранения привилегий смутного времени. Поскольку ни один режим не обеспечивает ему никакого спасения и избавления, народ приспосабливается ко всем им и не приемлет никакого. И всё, на что он может притязать во временном отрезке от Всемирного потопа до Страшного суда, так это честно исполнять свою миссию побежденного».

См. "История и утопия"

#Сиоран
#Чоран

«Что-то преследовало меня, и это на каждом шагу усиливало мою тревогу. А тут поле моего зрения одно за другим стали заслонять полупрозрачные зубчатые колеса. В страхе, что наступила моя последняя минута, я шел, стараясь держать голову прямо. Зубчатых колес становилось все больше, они вертелись все быстрей. В то же время справа сосны с застывшими переплетенными ветвями стали принимать такой вид, как будто я смотрел на них сквозь мелко граненное стекло. Я чувствовал, что сердце у меня бьется все сильнее, и много раз пытался остановиться на краю дороги. Но, словно подталкиваемый кем-то, никак не мог этого сделать.
Через полчаса я лежал у себя в мезонине, крепко закрыв глаза, с жестокой головной болью. И вот под правым веком появилось крыло, покрытое, точно чешуей, серебряными перьями. Оно ясно отражалось у меня на сетчатке. Я открыл глаза, посмотрел на потолок и, разумеется, убедившись, что на потолке ничего похожего нет, опять закрыл глаза. Но снова серебряное крыло отчетливо обозначилось во тьме. Я вдруг вспомнил, что на радиаторе автомобиля, на котором я недавно ехал, тоже были изображены крылья...
Тут кто-то торопливо взбежал по лестнице и сейчас же опять побежал вниз. Я понял, что это моя жена, испуганно вскочил и бросился в полутемную комнату под лестницей. Жена сидела, низко опустив голову, с трудом переводя дыхание, плечи ее вздрагивали.
— Что такое?
— Ничего.
Жена наконец подняла лицо и, с трудом выдавив улыбку, сказала:
— В общем, право, ничего, только мне почему-то показалось, что вы вот-вот умрете...
Это было самое страшное, что мне приходилось переживать за всю мою жизнь. Писать дальше у меня нет сил. Жить в таком душевном состоянии — невыразимая мука! Неужели не найдется никого, кто бы потихоньку задушил меня, пока я сплю?»

7 апреля 1927 г.

См. «Зубчатые колеса»

#Акутагава
#Entwurf

По швам Я идут трещины, оно распадается на фрагменты и теряет свои последние очертания: внутреннее и внешнее, сон и явь, слова и вещи смешиваются и вместе тонут в черной вязкой воде. Настроения короткие и они сменяются резко, с перехлестом: от интенсивного возбуждения к тоскливой апатии. Силы тают. Зубчатые колеса — псевдогаллюцинации, которые переживал Рюноскэ — затянули писателя, измололи его. Последние тексты Акутагавы («Жизнь идиота», «Зубчатые колеса», «Письмо к старому другу») — это фактически протоколирование феноменологии распада Я, проваливания в психоз. Не выдержав напряжения, 24 июля 1927 года Рюноскэ покончил с собой, приняв смертельную дозу веронала.