Борис Рыжий

Над саквояжем в чёрной арке
Всю ночь играл саксофонист.
Пропойца на скамейке в парке
Спал, подстелив газетный лист.

Я тоже стану музыкантом
И буду, если не умру,
В рубахе белой с чёрным бантом
Играть ночами на ветру.

Чтоб, улыбаясь, спал пропойца
Под небом, выпитым до дна.
Спи, ни о чем не беспокойся,
Есть только Музыка одна.
1997

Памяти Александра Ерёменко

— Культура = система запретов, —
сказала Марина, а я
ответил ей что-то на это,
но выглядел я как свинья.

Долой из культуры поэтов?
Конечно, поскольку они
такая система отпретов,
что Боже, Марин, сохрани!

Культура — система запретов.
Наверно, Марина права,
но я-то не знаю об этом,
и кругом стоит голова.

Я думал, система запретов —
закон и тюрьма…
Раздолбай!
Культура — система запретов!
Ну ёханый ты же бабай…

Я думал: система сонетов,
кларнетов, квартетов,
и как это там… триолетов,
изысканных поз.
А это система запретов.
Ну прямо по коже мороз.

Да в этой системе запретов
мы прожили тысячи лет!
И где же культура при этом?
Да нет её, попросту нет.

Борис Рыжий

Я не люблю твои цветочки,
вьюнки и кактусы, болван.
И у меня растет в горшочке
на подоконнике тюльпан.
Там, за окном, дымят заводы,
там умирают и живут,
идут больные пешеходы,
в ногах кораблики плывут,
там жизнь ужасна, смерть банальна,
там перегибы серых стен,
там улыбается печально
живущий вечно манекен,
там золотые самолеты
бомбят чужие города,
на облака плюют пилоты,
горит зеленая звезда.
И никого, и никого не
волнует, господи прости,
легко ль ему на этом фоне,
такому стройному, цвести.
1996

Борис Рыжий

Три дня я ладошки твои целовал
И плакал от счастья и горя.
Три дня я «Столичной» хрусталь обливал
И клялся поехать на море.

Парила три дня за окошком сирень,
И гром грохотал за окошком.
Рассказами тень наводя на плетень,
Я вновь возвращался к ладошкам.

Три дня пронеслись, ты расплакалась вдруг.
Я выпил и опохмелился.
...И томик Григорьева выпал из рук,
С подушки Полонский свалился.

И не получилось у нас ничего,
Как ты иногда предрекала.
И Чёрное море три дня без меня,
Как я, тяжело тосковало.

По Чёрному морю носились суда,
И чайки над морем кричали:
«Сначала его разлюбила она,
Он умер потом от печали...»
1997

Борис Рыжий

Июньский вечер. На балконе
Уснуть, взглянув на небеса.
На бесконечно синем фоне
Горит заката полоса.

А там, за этой полосою,
Что к полуночи догорит,
Угадываемая мною
Музыка некая звучит.

Гляжу туда и понимаю,
В какой надёжной пустоте
Однажды буду и узнаю:
Где проиграл, сфальшивил где.
1998

Борис Рыжий

Сын, подойди к отцу.
Милый, пока ты зряч.
Ближе склонись к лицу.
Сын, никогда не плачь.
Бойся собственных слёз,
Как боятся собак.
Пьян ты или тверёз,
Свет в окне или мрак.
Старым стал твой отец,
Сядь рядом со мной.
Видишь этот рубец —
Он оставлен слезой.
1994 

Семён Пегов

Засыпал как будто курок на взводе,
Сначала извёлся телом, потом извился,
Разливался свет по закону, что нет в природе -
Ангел, наверно, какой-то в мой дом вселился.
Но тосковалось вовсе не по тоске вселенской -
Тайны как раз-то выстроились на поверхность,
Потому не хотелось совсем анестезии мерзкой
И обещаний хранить тебе суеверность.
Кто ты такая, в общем? Но, в общем, слушай,
Раз уж тебе не свезло, чтобы меня услышать:
«Может, не будем снова лазить друг другу в душу?
Ясно же кто, чем дышит.
Не хотелось всуе, но всё же - побойся Бога.
Сколько таких иисусов в миниатюрах...
Сказано много? Это ещё немного.
Много нас душевных по плотским тюрьмам...»

Мысленно для тебя вот такие пишу пассажи,
Даже если ангелы в доме разводят свет.
Мысли мои просты, жить - это просто также,
Как, например, умереть во сне.
2012

Борис Рыжий

ИЗ ФОТОАЛЬБОМА
Тайга — по центру, Кама — с краю,
с другого края, пьяный в дым,
с разбитой харей, у сарая
стою с Григорием Данским.

Под цифрой 98
слова: деревня Сартасы.
Мы много пили в эту осень
«Агдама», света и росы.

Убита пятая бутылка.
Роится над башками гнус.
Заброшенная лесопилка.
Почти что новый «Беларусь».

А ну, давай-ка, ай-люли,
в кабину лезь и не юли,
рули вдоль склона неуклонно,
до неба синего рули.

Затарахтел. Зафыркал смрадно.
Фонтаном грязь из-под колес.
И так вольготно и отрадно,
что деться некуда от слёз.

Как будто кончено сраженье,
и мы, прожжённые, летим,
прорвавшись через окруженье,
к своим.

Авария. Башка разбита.
Но фотографию найду
и повторяю, как молитву,
такую вот белиберду:

Душа моя, огнём и дымом,
путём небесно-голубым,
любимая, лети к любимым
своим.
1998

Игорь Караулов

Мне нравится нормальный русский царь
немецкой и немного датской крови.
Прилежный сын, похожий на отца,
его жену и все его любови.

Обычный русский, любящий езду
и вдоль дорог желтеющие снóпы.
Задумчиво мотающий уду
перед лицом досадливой Европы.

Царь, милости ударною волной
сметающий врагов густые нивы.
Царь, задушевной верою одной
берущий долгожданные проливы.

Солдат, шпион, сапожник и портной -
всё есть у нас в простом наборе LEGO.
Пожарный "форд" и заяц заводной,
но нет царя, как нет в Сахаре снега.

Как ум поволокли на фонари,
так не уняться взрослым русским дядям:
то выберем рептилию в цари,
то бессловесный пень на трон посадим.

Помазанник, проснись в своём ларце,
тебя весь вечер ждут за гаражами,
где мужики гадали об Отце,
свинину жгли и смертных провожали.

Помазанник, включай свой звездолёт,
активизируй пушки лучевые,
а там посмотрим, кто кого убьёт
на этот раз, при свете звёзд России.
2021

Борис Рыжий

Не черемухе в сквере
и не роще берез, –
только музыке верил,
да и то не всерьез.

Хоть она и рыдала
у меня на плече,
хоть и не отпускала
никуда вообще.

Я отдергивал руку
и в лицо ей кричал:
ты продашь меня, сука,
или нет отвечай?..

Проводник хлопал дверью,
грохотал паровоз.
Только в музыку верил,
да и то не до слёз.
2000

Борис Рыжий

Оркестр играет на трубе.
И ты идёшь почти вслепую
от пункта А до пункта Б
под мрачную и духовую.
Тюрьма стеной окружена.
И гражданам свободной воли
оттуда музыка слышна.
И ты поморщился от боли.
А ты по холоду идёшь
в пальто осеннем нараспашку.
Ты папиросу достаёшь
и хмуро делаешь затяжку.
Но снова ухает труба.
Всё рассыпается на части
от пункта Б до пункта А.
И ты поморщился от счастья.
Как будто только что убёг,
зарезал суку в коридоре.
Вэвэшник выстрелил в висок,
и ты лежишь на косогоре.
И путь-дорога далека.
И пахнет прелою листвою.
И пролетают облака
над непокрытой головою.
1999

Борис Рыжий

Досадно, но сколько ни лгу,
пространство, где мы с тобой жили,
учились любить и любили,
никак сочинить не могу:

детали, фрагменты, куски,
сирень у чужого подъезда,
ржавеющее неуместно
железо у синей реки.

Вдали похоронный оркестр
(теперь почему-то их нету).
А может быть, главное – это
не время, не место, а жест,

когда я к тебе наклонюсь,
небольно сжимая ладони,
на плохо прописанном фоне,
моя неумелая грусть...
1999

Борис Рыжий

Двенадцать ночи. Выпить не с кем.
Ковбой один летит над Невским
и курит «Мальборо» ковбой.
Ты тоже закурил устало.
Пожалуй, времечко настало,
чтоб побеседовать с собой.
А если не о чем с собою
беседовать, скажи ковбою,
что он ублюдок и г….
Зачем, ты спросишь? Я не знаю.
Но сколь его ни оскорбляю,
ему, конечно, все равно.
Он курит «Мальборо», он мчится.
Ему поможет заграница.
Он на коне сам чёрт не брат,
он на закат глядит с тоскою,
он ночью спит с твоей женою,
он курит, глядя на закат.
Он сукин сын, он грязь и падаль.
Он на коне, и он не падал
в дерьмо со своего коня.
А ты всегда на ровном месте
готов споткнуться с жизнью вместе, ковбоя даже не виня
1997

Анатолий Сорокин

Будет буря. Брызги. Визги.
Рыбы ползают по дну.
В небе тучи-обелиски.
Сплошь посудины в порту.
Аварийные постройки
В полосе береговой.
Тополя стоят по стойке
Между дичкой и айвой.
По путям трамвайных тропок
Тельца гусениц ползут.
Вдоль заброшенных раскопок
Дети мидии несут.
Пахнет солью и мускатом,
Кукурузой, балыком.
Провожать бы здесь закаты,
Когда стану стариком.

Борис Рыжий

Поехать в августе на юг
на десять дней, трястись в плацкарте,
играя всю дорогу в карты
с прелестной парочкой подруг.
Проститься, выйти на перрон
качаясь, сговориться с первым
о тихом домике фанерном
под тенью шелестящих крон.
Но позабыть вагонный мат,
тоску и чай за тыщу двести,
вдруг повстречавшись в том же месте,
где расставались жизнь назад.
А вечером в полупустой
шашлычной с пустотой во взоре
глядеть в окно и видеть море,
что бушевало в жизни той.
1997

Семён Пегов

ГУМИЛЁВ
То не хлещет толпа разъярённая
От жестокости влажный рецепт,
То музы́ка ревёт похоронная -
Из отряда ушёл офицер.

Впредь его косогорые контуры
Оголтело сьедает земля.
Между клетями вечные конкурсы,
Для создания мифа и для

Утверждения прочной геральдики -
Символ Веры и верная степь.
От Урги до кочующей Балтики
Всё пытался потрогать успеть.

Вдоль пути испражнения вечности
Помещались в резервуар
Отчужденности. В дыме Отечества
Тьму Отечества прозевал.

Его будто на прочность проверили,
Сколько в степь от себя ни беги -
Мы избили природу империи,
Как в походе свои сапоги.

Падаль века легла увертюрами
Прямо в рьяную оперу дней.
Где-то между Китаем и тюрками,
Где-то между зеленых огней -

Кроме чести и знака нагрудного,
Были стать и солдатский анфас.
То, что стало победой для Унгерна -
То не стало победой для нас.

Вот он - правильный мир утопический
Перемноженный во сто крат
На неправильный жест ученический -
Это крест твой, аристократ.

Пусть трещат их умы саблезубые
В самый злой и зашоренный век,
Чье больное тобой самолюбие
Ты в грядущую пропасть поверг.
2021

Борис Рыжий

Вот и кончилось лето — как тихо оно шелестело на прощанье листвой.
Потому и стою оробело в голом сквере моем, на засыпанной снегом дорожке, по колено в любви и тоске.

Подожди хоть немножко, хоть немного, прошу.
Я еще не успел оглядеться и прижаться щекой.
Потому и хватаюсь за сердце,
что не видел цветов твоих синих, и желтых, и алых —
не срывал их в бою комарином, в руках не держал их.

Думал все, что успею еще, добегу и успею,
На последней пустой электричке доеду, успею.
Оказалось, что я опоздал. Оказалось иначе.

Потому и за сердце держусь я.
И видимо, плача:
«Все могло быть иначе, неделю назад оглянись я —
и цветы и, не знаю, такие зеленые, листья»
1996

8 сентября - день рождения Бориса Рыжего. Ему могло бы исполниться 47 лет.

Нет, главное, пожалуй, не воспеть,
Но главное, ни словом не обидеть —
И ласточку над городом увидеть,
И бабочку в руках своих согреть.

О, сколько лет я жил, не замечал
Ни веточек, ни листьев, ни травинок.
Я, сам с собой вступивший в поединок,
Сам пред собою был и слаб и мал.

И на исходе сумрачного дня
Я говорю вам, реки, травы, птицы:
Я в мир пришёл, чтоб навсегда проститься.
И мнится, вы прощаете меня.
1996

Борис Рыжий

Осенью в старом парке
Листик прижат к плечу.
Ах, за Твои подарки
Я ещё заплачу.

Это такая малость —
Пятнышко на душе.
Летом ещё казалось,
Что заплатил уже.

Облачко на дорожке,
Пар от сырой земли.
Кожаные сапожки
В синий туман ушли.

Долго стучал, как сердце,
Крошечный каблучок.
Стоит лишь оглядеться —
Видишь, как одинок.

И остаётся росчерк
Веточки на ветру —
Я этот мелкий почерк
В жизни не разберу.
1996

Борис Рыжий

Прости меня, мой ангел, просто так —
за то, что жил в твоей квартире.
За то, что пил. За то, что я — чужак —
так горячо, легко судил о мире.
Тот умница, — твердил, — а тот дурак.

Я в двадцать лет был мальчиком больным
и строгим стариком одновременно.
Я говорил: «Давай поговорим
о том, как жизнь страшна и как мгновенна.
И что нам ад — мы на земле сгорим».

И всяким утром, пробудившись, вновь
я жить учился — тяжко, виновато.
Во сне была и нежность и любовь.
А ты, а ты была так яви рада.
А я, я видел грязь одну да кровь.

Меня прости. Прощением твоим
я буду дорожить за тем пределом,
где все былое — только отблеск, дым.
…за то, что не любил как ты хотела,
но был с тобой, и был тобой любим!
1995

Борис Рыжий

До утра читали Блока,
Говорили зло, жестоко.
Залетал в окошко снег
с неба синего как море.
Тот, со шрамом, Рыжий Боря.
Этот – Дозморов Олег –

филолóг, развратник, Дельвиг,
с виду умница, бездельник.
Первый – жлоб и скандалист,
бабник, пьяница, зануда.
Боже мой, какое чудо
Блок, как мил, мой друг, как чист.

Говорили, пили, ели.
стоп, да кто мы в самом деле?
Может, девочек позвать?
Двух прелестниц ненаглядных
в чистых платьицах нарядных,
двух москвичек, твою мать.

Перед смертью вспомню это,
как стояли два поэта
у открытого окна:
утро, молодость, усталость.
И с рассветом просыпалась
вся огромная страна.
1997