7 мая - день памяти Бориса Рыжего
Погадай мне, цыганка, на медный грoш,
растoлкуй, отчегo умру.
Отвечает цыганка, мoл, ты умрешь,
не живут такие в миру.
Станет сын чужим и чужой жена,
отвернутся друзья-враги.
Что убьет тебя, молодой? Вина.
Но вину свою береги.
Перед кем вина? Перед тем, что жив.
И смеется, глядит в глаза.
И звучит с базара блатной мотив,
проясняются небеса.
2001
Погадай мне, цыганка, на медный грoш,
растoлкуй, отчегo умру.
Отвечает цыганка, мoл, ты умрешь,
не живут такие в миру.
Станет сын чужим и чужой жена,
отвернутся друзья-враги.
Что убьет тебя, молодой? Вина.
Но вину свою береги.
Перед кем вина? Перед тем, что жив.
И смеется, глядит в глаза.
И звучит с базара блатной мотив,
проясняются небеса.
2001
Борис Рыжий
На окошке на фоне заката
дрянь какая-то жёлтым цвела.
В общежитии жиркомбината
некто Н., кроме прочих, жила.
И в легчайшем подпитье являясь,
я ей всякие розы дарил.
Раздеваясь, но не разуваясь,
несмешно о смешном говорил.
Трепетала надменная бровка,
матерок с алой губки слетал.
Говорить мне об этом неловко,
но я точно стихи ей читал.
Я читал ей о жизни поэта,
чётко к смерти поэта клоня.
И за это, за это, за это
эта Н. целовала меня.
Целовала меня и любила.
Разливала по кружкам вино.
О печальном смешно говорила.
Михалкова ценила кино.
Выходил я один на дорогу,
чуть шатаясь мотор тормозил.
Мимо кладбища, цирка, острога
вёз меня молчаливый дебил.
И грустил я, спросив сигарету,
что, какая б любовь ни была,
я однажды сюда не приеду.
А она меня очень ждала.
2000
На окошке на фоне заката
дрянь какая-то жёлтым цвела.
В общежитии жиркомбината
некто Н., кроме прочих, жила.
И в легчайшем подпитье являясь,
я ей всякие розы дарил.
Раздеваясь, но не разуваясь,
несмешно о смешном говорил.
Трепетала надменная бровка,
матерок с алой губки слетал.
Говорить мне об этом неловко,
но я точно стихи ей читал.
Я читал ей о жизни поэта,
чётко к смерти поэта клоня.
И за это, за это, за это
эта Н. целовала меня.
Целовала меня и любила.
Разливала по кружкам вино.
О печальном смешно говорила.
Михалкова ценила кино.
Выходил я один на дорогу,
чуть шатаясь мотор тормозил.
Мимо кладбища, цирка, острога
вёз меня молчаливый дебил.
И грустил я, спросив сигарету,
что, какая б любовь ни была,
я однажды сюда не приеду.
А она меня очень ждала.
2000
Борис Рыжий
Ты почему-то покраснела,
а я черёмухи нарвал,
ты целоваться не умела,
но я тебя поцеловал.
Ребята в сквере водку пили,
играли в свару и буру,
крутили Токарева Вилли
и матерились на ветру.
Такой покой в волнах эфира,
ну а пока не льётся кровь,
нет ничего уместней, Ира*,
чем настоящая любовь.
1999
Ира-школьная любовь, ставшая женой и матерью единственного сына Рыжего
Ты почему-то покраснела,
а я черёмухи нарвал,
ты целоваться не умела,
но я тебя поцеловал.
Ребята в сквере водку пили,
играли в свару и буру,
крутили Токарева Вилли
и матерились на ветру.
Такой покой в волнах эфира,
ну а пока не льётся кровь,
нет ничего уместней, Ира*,
чем настоящая любовь.
1999
Ира-школьная любовь, ставшая женой и матерью единственного сына Рыжего
С большим удовольствием всегда узнаю о событиях посвященных Борису Рыжему да и в целом современной русской поэзии. Вот как раз питерский Невидимый театр поставил спектакль «Как хорошо мы плохо жили» по стихам и дневникам Рыжего. Кто в Петербурге решит сходить, во-первых, очень вам завидуем, во-вторых, расскажите потом, что из стихов вошло в постановку. Билеты (гуманные, мы проверили) тут. Напомню, в этом канале никогда не будет коммерческой рекламы, только искренние рекомендации.
А вот, кстати, и стих, строчка из которого стала названием спектакля.
А вот, кстати, и стих, строчка из которого стала названием спектакля.
ateatra.net
Невидимый театр
Борис Рыжий
Спотыкаюсь на ровном месте,
Беспокоен и тороплив:
Мы с тобою погибнем вместе,
Я держусь за простой мотив.
Это скрипочка злая-злая
На плече нарыдалась всласть.
Это частная жизнь простая
С вечной музыкой обнялась.
Это в частности, ну а в целом -
Оказалась всерьёз игра.
Было синим, а стало белым,
Белым-белым та-ра-ра-ра
1997
Спотыкаюсь на ровном месте,
Беспокоен и тороплив:
Мы с тобою погибнем вместе,
Я держусь за простой мотив.
Это скрипочка злая-злая
На плече нарыдалась всласть.
Это частная жизнь простая
С вечной музыкой обнялась.
Это в частности, ну а в целом -
Оказалась всерьёз игра.
Было синим, а стало белым,
Белым-белым та-ра-ра-ра
1997
Денис Новиков
Давай молчать с тобой на равных,
Коль разговор утратил смысл.
Нет ран, и соли нет на ранах.
Дождь голубей с балкона смыл.
Нет денег. В сотый раз обшарил
Карманы куртки — денег нет.
И, судя по всему, не шарик
Земля, а колющий предмет.
1992
Давай молчать с тобой на равных,
Коль разговор утратил смысл.
Нет ран, и соли нет на ранах.
Дождь голубей с балкона смыл.
Нет денег. В сотый раз обшарил
Карманы куртки — денег нет.
И, судя по всему, не шарик
Земля, а колющий предмет.
1992
Борис Рыжий
Давай, стучи, моя машинка,
неси, старуха, всякий вздор,
о нашем прошлом без запинки
не умолкая тараторь.
Колись давай, моя подруга,
тебе, пожалуй, сотня лет,
прошла через какие руки,
чей украшала кабинет?
Торговца, сыщика, чекиста?
Ведь очень даже может быть,
отнюдь не все с тобою чисто
и страшных пятен не отмыть.
Покуда литеры стучали,
каретка сонная плыла,
в полупустом полуподвале
вершились темные дела.
Тень на стене чернее сажи
росла и уменьшалась вновь,
не перешагивая даже
через запекшуюся кровь.
И шла по мраморному маршу
под освещеньем в тыщу ватт
заплаканная секретарша,
ломая горький шоколад.
1998
Давай, стучи, моя машинка,
неси, старуха, всякий вздор,
о нашем прошлом без запинки
не умолкая тараторь.
Колись давай, моя подруга,
тебе, пожалуй, сотня лет,
прошла через какие руки,
чей украшала кабинет?
Торговца, сыщика, чекиста?
Ведь очень даже может быть,
отнюдь не все с тобою чисто
и страшных пятен не отмыть.
Покуда литеры стучали,
каретка сонная плыла,
в полупустом полуподвале
вершились темные дела.
Тень на стене чернее сажи
росла и уменьшалась вновь,
не перешагивая даже
через запекшуюся кровь.
И шла по мраморному маршу
под освещеньем в тыщу ватт
заплаканная секретарша,
ломая горький шоколад.
1998
Борис Рыжий
Утро, и город мой спит.
Счастья и гордости полон,
нищий на свалке стоит –
глаз не отводит, глядит
на пустячок, что нашел он.
Эдак посмотрит и так –
старый и жалкий до боли.
Милый какой-то пустяк.
Странный какой-то пустяк.
Баночка, скляночка, что ли.
Жаль ему баночки, жаль.
Что ж ей на свалке пылиться.
Это ведь тоже деталь
жизни – ах, скляночки жаль –
может, на что и сгодится.
Что если вот через миг
наши исчезнут могилы,
божий разгладится лик?
Значит, пристроил, старик?
Где-то приладил, мой милый
1996
Утро, и город мой спит.
Счастья и гордости полон,
нищий на свалке стоит –
глаз не отводит, глядит
на пустячок, что нашел он.
Эдак посмотрит и так –
старый и жалкий до боли.
Милый какой-то пустяк.
Странный какой-то пустяк.
Баночка, скляночка, что ли.
Жаль ему баночки, жаль.
Что ж ей на свалке пылиться.
Это ведь тоже деталь
жизни – ах, скляночки жаль –
может, на что и сгодится.
Что если вот через миг
наши исчезнут могилы,
божий разгладится лик?
Значит, пристроил, старик?
Где-то приладил, мой милый
1996
Борис Рыжий
Над саквояжем в чёрной арке
Всю ночь играл саксофонист.
Пропойца на скамейке в парке
Спал, подстелив газетный лист.
Я тоже стану музыкантом
И буду, если не умру,
В рубахе белой с чёрным бантом
Играть ночами на ветру.
Чтоб, улыбаясь, спал пропойца
Под небом, выпитым до дна.
Спи, ни о чем не беспокойся,
Есть только Музыка одна.
1997
Над саквояжем в чёрной арке
Всю ночь играл саксофонист.
Пропойца на скамейке в парке
Спал, подстелив газетный лист.
Я тоже стану музыкантом
И буду, если не умру,
В рубахе белой с чёрным бантом
Играть ночами на ветру.
Чтоб, улыбаясь, спал пропойца
Под небом, выпитым до дна.
Спи, ни о чем не беспокойся,
Есть только Музыка одна.
1997
Памяти Александра Ерёменко
сказала Марина, а я
ответил ей что-то на это,
но выглядел я как свинья.
Долой из культуры поэтов?
Конечно, поскольку они
такая система отпретов,
что Боже, Марин, сохрани!
Культура — система запретов.
Наверно, Марина права,
но я-то не знаю об этом,
и кругом стоит голова.
закон и тюрьма…
Раздолбай!
Культура — система запретов!
Ну ёханый ты же бабай…
Я думал: система сонетов,
кларнетов, квартетов,
и как это там… триолетов,
изысканных поз.
А это система запретов.
Ну прямо по коже мороз.
Да в этой системе запретов
мы прожили тысячи лет!
И где же культура при этом?
Да нет её, попросту нет.
запретов, —сказала Марина, а я
ответил ей что-то на это,
но выглядел я как свинья.
Долой из культуры поэтов?
Конечно, поскольку они
такая система отпретов,
что Боже, Марин, сохрани!
Культура — система запретов.
Наверно, Марина права,
но я-то не знаю об этом,
и кругом стоит голова.
закон и тюрьма…
Раздолбай!
Культура — система запретов!
Ну ёханый ты же бабай…
Я думал: система сонетов,
кларнетов, квартетов,
и как это там… триолетов,
изысканных поз.
А это система запретов.
Ну прямо по коже мороз.
Да в этой системе запретов
мы прожили тысячи лет!
И где же культура при этом?
Да нет её, попросту нет.
Борис Рыжий
Я не люблю твои цветочки,
вьюнки и кактусы, болван.
И у меня растет в горшочке
на подоконнике тюльпан.
Там, за окном, дымят заводы,
там умирают и живут,
идут больные пешеходы,
в ногах кораблики плывут,
там жизнь ужасна, смерть банальна,
там перегибы серых стен,
там улыбается печально
живущий вечно манекен,
там золотые самолеты
бомбят чужие города,
на облака плюют пилоты,
горит зеленая звезда.
И никого, и никого не
волнует, господи прости,
легко ль ему на этом фоне,
такому стройному, цвести.
1996
Я не люблю твои цветочки,
вьюнки и кактусы, болван.
И у меня растет в горшочке
на подоконнике тюльпан.
Там, за окном, дымят заводы,
там умирают и живут,
идут больные пешеходы,
в ногах кораблики плывут,
там жизнь ужасна, смерть банальна,
там перегибы серых стен,
там улыбается печально
живущий вечно манекен,
там золотые самолеты
бомбят чужие города,
на облака плюют пилоты,
горит зеленая звезда.
И никого, и никого не
волнует, господи прости,
легко ль ему на этом фоне,
такому стройному, цвести.
1996
Борис Рыжий
Три дня я ладошки твои целовал
И плакал от счастья и горя.
Три дня я «Столичной» хрусталь обливал
И клялся поехать на море.
Парила три дня за окошком сирень,
И гром грохотал за окошком.
Рассказами тень наводя на плетень,
Я вновь возвращался к ладошкам.
Три дня пронеслись, ты расплакалась вдруг.
Я выпил и опохмелился.
...И томик Григорьева выпал из рук,
С подушки Полонский свалился.
И не получилось у нас ничего,
Как ты иногда предрекала.
И Чёрное море три дня без меня,
Как я, тяжело тосковало.
По Чёрному морю носились суда,
И чайки над морем кричали:
«Сначала его разлюбила она,
Он умер потом от печали...»
1997
Три дня я ладошки твои целовал
И плакал от счастья и горя.
Три дня я «Столичной» хрусталь обливал
И клялся поехать на море.
Парила три дня за окошком сирень,
И гром грохотал за окошком.
Рассказами тень наводя на плетень,
Я вновь возвращался к ладошкам.
Три дня пронеслись, ты расплакалась вдруг.
Я выпил и опохмелился.
...И томик Григорьева выпал из рук,
С подушки Полонский свалился.
И не получилось у нас ничего,
Как ты иногда предрекала.
И Чёрное море три дня без меня,
Как я, тяжело тосковало.
По Чёрному морю носились суда,
И чайки над морем кричали:
«Сначала его разлюбила она,
Он умер потом от печали...»
1997
Борис Рыжий
Июньский вечер. На балконе
Уснуть, взглянув на небеса.
На бесконечно синем фоне
Горит заката полоса.
А там, за этой полосою,
Что к полуночи догорит,
Угадываемая мною
Музыка некая звучит.
Гляжу туда и понимаю,
В какой надёжной пустоте
Однажды буду и узнаю:
Где проиграл, сфальшивил где.
1998
Июньский вечер. На балконе
Уснуть, взглянув на небеса.
На бесконечно синем фоне
Горит заката полоса.
А там, за этой полосою,
Что к полуночи догорит,
Угадываемая мною
Музыка некая звучит.
Гляжу туда и понимаю,
В какой надёжной пустоте
Однажды буду и узнаю:
Где проиграл, сфальшивил где.
1998
Борис Рыжий
Сын, подойди к отцу.
Милый, пока ты зряч.
Ближе склонись к лицу.
Сын, никогда не плачь.
Бойся собственных слёз,
Как боятся собак.
Пьян ты или тверёз,
Свет в окне или мрак.
Старым стал твой отец,
Сядь рядом со мной.
Видишь этот рубец —
Он оставлен слезой.
1994
Сын, подойди к отцу.
Милый, пока ты зряч.
Ближе склонись к лицу.
Сын, никогда не плачь.
Бойся собственных слёз,
Как боятся собак.
Пьян ты или тверёз,
Свет в окне или мрак.
Старым стал твой отец,
Сядь рядом со мной.
Видишь этот рубец —
Он оставлен слезой.
1994
Семён Пегов
Засыпал как будто курок на взводе,
Сначала извёлся телом, потом извился,
Разливался свет по закону, что нет в природе -
Ангел, наверно, какой-то в мой дом вселился.
Но тосковалось вовсе не по тоске вселенской -
Тайны как раз-то выстроились на поверхность,
Потому не хотелось совсем анестезии мерзкой
И обещаний хранить тебе суеверность.
Кто ты такая, в общем? Но, в общем, слушай,
Раз уж тебе не свезло, чтобы меня услышать:
«Может, не будем снова лазить друг другу в душу?
Ясно же кто, чем дышит.
Не хотелось всуе, но всё же - побойся Бога.
Сколько таких иисусов в миниатюрах...
Сказано много? Это ещё немного.
Много нас душевных по плотским тюрьмам...»
Мысленно для тебя вот такие пишу пассажи,
Даже если ангелы в доме разводят свет.
Мысли мои просты, жить - это просто также,
Как, например, умереть во сне.
2012
Засыпал как будто курок на взводе,
Сначала извёлся телом, потом извился,
Разливался свет по закону, что нет в природе -
Ангел, наверно, какой-то в мой дом вселился.
Но тосковалось вовсе не по тоске вселенской -
Тайны как раз-то выстроились на поверхность,
Потому не хотелось совсем анестезии мерзкой
И обещаний хранить тебе суеверность.
Кто ты такая, в общем? Но, в общем, слушай,
Раз уж тебе не свезло, чтобы меня услышать:
«Может, не будем снова лазить друг другу в душу?
Ясно же кто, чем дышит.
Не хотелось всуе, но всё же - побойся Бога.
Сколько таких иисусов в миниатюрах...
Сказано много? Это ещё немного.
Много нас душевных по плотским тюрьмам...»
Мысленно для тебя вот такие пишу пассажи,
Даже если ангелы в доме разводят свет.
Мысли мои просты, жить - это просто также,
Как, например, умереть во сне.
2012
Борис Рыжий
ИЗ ФОТОАЛЬБОМА
Тайга — по центру, Кама — с краю,
с другого края, пьяный в дым,
с разбитой харей, у сарая
стою с Григорием Данским.
Под цифрой 98
слова: деревня Сартасы.
Мы много пили в эту осень
«Агдама», света и росы.
Убита пятая бутылка.
Роится над башками гнус.
Заброшенная лесопилка.
Почти что новый «Беларусь».
А ну, давай-ка, ай-люли,
в кабину лезь и не юли,
рули вдоль склона неуклонно,
до неба синего рули.
Затарахтел. Зафыркал смрадно.
Фонтаном грязь из-под колес.
И так вольготно и отрадно,
что деться некуда от слёз.
Как будто кончено сраженье,
и мы, прожжённые, летим,
прорвавшись через окруженье,
к своим.
Авария. Башка разбита.
Но фотографию найду
и повторяю, как молитву,
такую вот белиберду:
Душа моя, огнём и дымом,
путём небесно-голубым,
любимая, лети к любимым
своим.
1998
ИЗ ФОТОАЛЬБОМА
Тайга — по центру, Кама — с краю,
с другого края, пьяный в дым,
с разбитой харей, у сарая
стою с Григорием Данским.
Под цифрой 98
слова: деревня Сартасы.
Мы много пили в эту осень
«Агдама», света и росы.
Убита пятая бутылка.
Роится над башками гнус.
Заброшенная лесопилка.
Почти что новый «Беларусь».
А ну, давай-ка, ай-люли,
в кабину лезь и не юли,
рули вдоль склона неуклонно,
до неба синего рули.
Затарахтел. Зафыркал смрадно.
Фонтаном грязь из-под колес.
И так вольготно и отрадно,
что деться некуда от слёз.
Как будто кончено сраженье,
и мы, прожжённые, летим,
прорвавшись через окруженье,
к своим.
Авария. Башка разбита.
Но фотографию найду
и повторяю, как молитву,
такую вот белиберду:
Душа моя, огнём и дымом,
путём небесно-голубым,
любимая, лети к любимым
своим.
1998
Игорь Караулов
Мне нравится нормальный русский царь
немецкой и немного датской крови.
Прилежный сын, похожий на отца,
его жену и все его любови.
Обычный русский, любящий езду
и вдоль дорог желтеющие снóпы.
Задумчиво мотающий уду
перед лицом досадливой Европы.
Царь, милости ударною волной
сметающий врагов густые нивы.
Царь, задушевной верою одной
берущий долгожданные проливы.
Солдат, шпион, сапожник и портной -
всё есть у нас в простом наборе LEGO.
Пожарный "форд" и заяц заводной,
но нет царя, как нет в Сахаре снега.
Как ум поволокли на фонари,
так не уняться взрослым русским дядям:
то выберем рептилию в цари,
то бессловесный пень на трон посадим.
Помазанник, проснись в своём ларце,
тебя весь вечер ждут за гаражами,
где мужики гадали об Отце,
свинину жгли и смертных провожали.
Помазанник, включай свой звездолёт,
активизируй пушки лучевые,
а там посмотрим, кто кого убьёт
на этот раз, при свете звёзд России.
2021
Мне нравится нормальный русский царь
немецкой и немного датской крови.
Прилежный сын, похожий на отца,
его жену и все его любови.
Обычный русский, любящий езду
и вдоль дорог желтеющие снóпы.
Задумчиво мотающий уду
перед лицом досадливой Европы.
Царь, милости ударною волной
сметающий врагов густые нивы.
Царь, задушевной верою одной
берущий долгожданные проливы.
Солдат, шпион, сапожник и портной -
всё есть у нас в простом наборе LEGO.
Пожарный "форд" и заяц заводной,
но нет царя, как нет в Сахаре снега.
Как ум поволокли на фонари,
так не уняться взрослым русским дядям:
то выберем рептилию в цари,
то бессловесный пень на трон посадим.
Помазанник, проснись в своём ларце,
тебя весь вечер ждут за гаражами,
где мужики гадали об Отце,
свинину жгли и смертных провожали.
Помазанник, включай свой звездолёт,
активизируй пушки лучевые,
а там посмотрим, кто кого убьёт
на этот раз, при свете звёзд России.
2021
Борис Рыжий
Не черемухе в сквере
и не роще берез, –
только музыке верил,
да и то не всерьез.
Хоть она и рыдала
у меня на плече,
хоть и не отпускала
никуда вообще.
Я отдергивал руку
и в лицо ей кричал:
ты продашь меня, сука,
или нет отвечай?..
Проводник хлопал дверью,
грохотал паровоз.
Только в музыку верил,
да и то не до слёз.
2000
Не черемухе в сквере
и не роще берез, –
только музыке верил,
да и то не всерьез.
Хоть она и рыдала
у меня на плече,
хоть и не отпускала
никуда вообще.
Я отдергивал руку
и в лицо ей кричал:
ты продашь меня, сука,
или нет отвечай?..
Проводник хлопал дверью,
грохотал паровоз.
Только в музыку верил,
да и то не до слёз.
2000
Борис Рыжий
Оркестр играет на трубе.
И ты идёшь почти вслепую
от пункта А до пункта Б
под мрачную и духовую.
Тюрьма стеной окружена.
И гражданам свободной воли
оттуда музыка слышна.
И ты поморщился от боли.
А ты по холоду идёшь
в пальто осеннем нараспашку.
Ты папиросу достаёшь
и хмуро делаешь затяжку.
Но снова ухает труба.
Всё рассыпается на части
от пункта Б до пункта А.
И ты поморщился от счастья.
Как будто только что убёг,
зарезал суку в коридоре.
Вэвэшник выстрелил в висок,
и ты лежишь на косогоре.
И путь-дорога далека.
И пахнет прелою листвою.
И пролетают облака
над непокрытой головою.
1999
Оркестр играет на трубе.
И ты идёшь почти вслепую
от пункта А до пункта Б
под мрачную и духовую.
Тюрьма стеной окружена.
И гражданам свободной воли
оттуда музыка слышна.
И ты поморщился от боли.
А ты по холоду идёшь
в пальто осеннем нараспашку.
Ты папиросу достаёшь
и хмуро делаешь затяжку.
Но снова ухает труба.
Всё рассыпается на части
от пункта Б до пункта А.
И ты поморщился от счастья.
Как будто только что убёг,
зарезал суку в коридоре.
Вэвэшник выстрелил в висок,
и ты лежишь на косогоре.
И путь-дорога далека.
И пахнет прелою листвою.
И пролетают облака
над непокрытой головою.
1999
Борис Рыжий
Досадно, но сколько ни лгу,
пространство, где мы с тобой жили,
учились любить и любили,
никак сочинить не могу:
детали, фрагменты, куски,
сирень у чужого подъезда,
ржавеющее неуместно
железо у синей реки.
Вдали похоронный оркестр
(теперь почему-то их нету).
А может быть, главное – это
не время, не место, а жест,
когда я к тебе наклонюсь,
небольно сжимая ладони,
на плохо прописанном фоне,
моя неумелая грусть...
1999
Досадно, но сколько ни лгу,
пространство, где мы с тобой жили,
учились любить и любили,
никак сочинить не могу:
детали, фрагменты, куски,
сирень у чужого подъезда,
ржавеющее неуместно
железо у синей реки.
Вдали похоронный оркестр
(теперь почему-то их нету).
А может быть, главное – это
не время, не место, а жест,
когда я к тебе наклонюсь,
небольно сжимая ладони,
на плохо прописанном фоне,
моя неумелая грусть...
1999
Борис Рыжий
Двенадцать ночи. Выпить не с кем.
Ковбой один летит над Невским
и курит «Мальборо» ковбой.
Ты тоже закурил устало.
Пожалуй, времечко настало,
чтоб побеседовать с собой.
А если не о чем с собою
беседовать, скажи ковбою,
что он ублюдок и г….
Зачем, ты спросишь? Я не знаю.
Но сколь его ни оскорбляю,
ему, конечно, все равно.
Он курит «Мальборо», он мчится.
Ему поможет заграница.
Он на коне сам чёрт не брат,
он на закат глядит с тоскою,
он ночью спит с твоей женою,
он курит, глядя на закат.
Он сукин сын, он грязь и падаль.
Он на коне, и он не падал
в дерьмо со своего коня.
А ты всегда на ровном месте
готов споткнуться с жизнью вместе, ковбоя даже не виня
1997
Двенадцать ночи. Выпить не с кем.
Ковбой один летит над Невским
и курит «Мальборо» ковбой.
Ты тоже закурил устало.
Пожалуй, времечко настало,
чтоб побеседовать с собой.
А если не о чем с собою
беседовать, скажи ковбою,
что он ублюдок и г….
Зачем, ты спросишь? Я не знаю.
Но сколь его ни оскорбляю,
ему, конечно, все равно.
Он курит «Мальборо», он мчится.
Ему поможет заграница.
Он на коне сам чёрт не брат,
он на закат глядит с тоскою,
он ночью спит с твоей женою,
он курит, глядя на закат.
Он сукин сын, он грязь и падаль.
Он на коне, и он не падал
в дерьмо со своего коня.
А ты всегда на ровном месте
готов споткнуться с жизнью вместе, ковбоя даже не виня
1997