Борис Рыжий

Досадно, но сколько ни лгу,
пространство, где мы с тобой жили,
учились любить и любили,
никак сочинить не могу:

детали, фрагменты, куски,
сирень у чужого подъезда,
ржавеющее неуместно
железо у синей реки.

Вдали похоронный оркестр
(теперь почему-то их нету).
А может быть, главное – это
не время, не место, а жест,

когда я к тебе наклонюсь,
небольно сжимая ладони,
на плохо прописанном фоне,
моя неумелая грусть...
1999

Борис Рыжий

Двенадцать ночи. Выпить не с кем.
Ковбой один летит над Невским
и курит «Мальборо» ковбой.
Ты тоже закурил устало.
Пожалуй, времечко настало,
чтоб побеседовать с собой.
А если не о чем с собою
беседовать, скажи ковбою,
что он ублюдок и г….
Зачем, ты спросишь? Я не знаю.
Но сколь его ни оскорбляю,
ему, конечно, все равно.
Он курит «Мальборо», он мчится.
Ему поможет заграница.
Он на коне сам чёрт не брат,
он на закат глядит с тоскою,
он ночью спит с твоей женою,
он курит, глядя на закат.
Он сукин сын, он грязь и падаль.
Он на коне, и он не падал
в дерьмо со своего коня.
А ты всегда на ровном месте
готов споткнуться с жизнью вместе, ковбоя даже не виня
1997

Анатолий Сорокин

Будет буря. Брызги. Визги.
Рыбы ползают по дну.
В небе тучи-обелиски.
Сплошь посудины в порту.
Аварийные постройки
В полосе береговой.
Тополя стоят по стойке
Между дичкой и айвой.
По путям трамвайных тропок
Тельца гусениц ползут.
Вдоль заброшенных раскопок
Дети мидии несут.
Пахнет солью и мускатом,
Кукурузой, балыком.
Провожать бы здесь закаты,
Когда стану стариком.

Борис Рыжий

Поехать в августе на юг
на десять дней, трястись в плацкарте,
играя всю дорогу в карты
с прелестной парочкой подруг.
Проститься, выйти на перрон
качаясь, сговориться с первым
о тихом домике фанерном
под тенью шелестящих крон.
Но позабыть вагонный мат,
тоску и чай за тыщу двести,
вдруг повстречавшись в том же месте,
где расставались жизнь назад.
А вечером в полупустой
шашлычной с пустотой во взоре
глядеть в окно и видеть море,
что бушевало в жизни той.
1997

Семён Пегов

ГУМИЛЁВ
То не хлещет толпа разъярённая
От жестокости влажный рецепт,
То музы́ка ревёт похоронная -
Из отряда ушёл офицер.

Впредь его косогорые контуры
Оголтело сьедает земля.
Между клетями вечные конкурсы,
Для создания мифа и для

Утверждения прочной геральдики -
Символ Веры и верная степь.
От Урги до кочующей Балтики
Всё пытался потрогать успеть.

Вдоль пути испражнения вечности
Помещались в резервуар
Отчужденности. В дыме Отечества
Тьму Отечества прозевал.

Его будто на прочность проверили,
Сколько в степь от себя ни беги -
Мы избили природу империи,
Как в походе свои сапоги.

Падаль века легла увертюрами
Прямо в рьяную оперу дней.
Где-то между Китаем и тюрками,
Где-то между зеленых огней -

Кроме чести и знака нагрудного,
Были стать и солдатский анфас.
То, что стало победой для Унгерна -
То не стало победой для нас.

Вот он - правильный мир утопический
Перемноженный во сто крат
На неправильный жест ученический -
Это крест твой, аристократ.

Пусть трещат их умы саблезубые
В самый злой и зашоренный век,
Чье больное тобой самолюбие
Ты в грядущую пропасть поверг.
2021

Борис Рыжий

Вот и кончилось лето — как тихо оно шелестело на прощанье листвой.
Потому и стою оробело в голом сквере моем, на засыпанной снегом дорожке, по колено в любви и тоске.

Подожди хоть немножко, хоть немного, прошу.
Я еще не успел оглядеться и прижаться щекой.
Потому и хватаюсь за сердце,
что не видел цветов твоих синих, и желтых, и алых —
не срывал их в бою комарином, в руках не держал их.

Думал все, что успею еще, добегу и успею,
На последней пустой электричке доеду, успею.
Оказалось, что я опоздал. Оказалось иначе.

Потому и за сердце держусь я.
И видимо, плача:
«Все могло быть иначе, неделю назад оглянись я —
и цветы и, не знаю, такие зеленые, листья»
1996

8 сентября - день рождения Бориса Рыжего. Ему могло бы исполниться 47 лет.

Нет, главное, пожалуй, не воспеть,
Но главное, ни словом не обидеть —
И ласточку над городом увидеть,
И бабочку в руках своих согреть.

О, сколько лет я жил, не замечал
Ни веточек, ни листьев, ни травинок.
Я, сам с собой вступивший в поединок,
Сам пред собою был и слаб и мал.

И на исходе сумрачного дня
Я говорю вам, реки, травы, птицы:
Я в мир пришёл, чтоб навсегда проститься.
И мнится, вы прощаете меня.
1996

Борис Рыжий

Осенью в старом парке
Листик прижат к плечу.
Ах, за Твои подарки
Я ещё заплачу.

Это такая малость —
Пятнышко на душе.
Летом ещё казалось,
Что заплатил уже.

Облачко на дорожке,
Пар от сырой земли.
Кожаные сапожки
В синий туман ушли.

Долго стучал, как сердце,
Крошечный каблучок.
Стоит лишь оглядеться —
Видишь, как одинок.

И остаётся росчерк
Веточки на ветру —
Я этот мелкий почерк
В жизни не разберу.
1996

Борис Рыжий

Прости меня, мой ангел, просто так —
за то, что жил в твоей квартире.
За то, что пил. За то, что я — чужак —
так горячо, легко судил о мире.
Тот умница, — твердил, — а тот дурак.

Я в двадцать лет был мальчиком больным
и строгим стариком одновременно.
Я говорил: «Давай поговорим
о том, как жизнь страшна и как мгновенна.
И что нам ад — мы на земле сгорим».

И всяким утром, пробудившись, вновь
я жить учился — тяжко, виновато.
Во сне была и нежность и любовь.
А ты, а ты была так яви рада.
А я, я видел грязь одну да кровь.

Меня прости. Прощением твоим
я буду дорожить за тем пределом,
где все былое — только отблеск, дым.
…за то, что не любил как ты хотела,
но был с тобой, и был тобой любим!
1995

Борис Рыжий

До утра читали Блока,
Говорили зло, жестоко.
Залетал в окошко снег
с неба синего как море.
Тот, со шрамом, Рыжий Боря.
Этот – Дозморов Олег –

филолóг, развратник, Дельвиг,
с виду умница, бездельник.
Первый – жлоб и скандалист,
бабник, пьяница, зануда.
Боже мой, какое чудо
Блок, как мил, мой друг, как чист.

Говорили, пили, ели.
стоп, да кто мы в самом деле?
Может, девочек позвать?
Двух прелестниц ненаглядных
в чистых платьицах нарядных,
двух москвичек, твою мать.

Перед смертью вспомню это,
как стояли два поэта
у открытого окна:
утро, молодость, усталость.
И с рассветом просыпалась
вся огромная страна.
1997

Борис Рыжий

Есть в днях осенних как бы недомолвка,
намёк печальный есть в осенних днях,
но у меня достаточно сноровки
сказать «пустяк», махнуть рукой — пустяк.

Шурует дождь, намокли тротуары,
последний лист кружится и летит.
Под эти тары-бары-растабары
седой бродяга на скамейке спит.

Ещё не смерть, а упражненье в смерти,
да вот уже рифмует рифмоплёт,
кто понаивней «черти», а «в конверте»
кто похитрей. Хочу наоборот.

Вот подступает смутное желанье
купить дешёвой водочки такой,
да сочинить на вечное прощанье
о том, как жили-были, боже мой.

Да под гитару со шпаной по парку
на три аккорда горя развести.
Пошли по парку, завернули в арку,
да под гитарку: «не грусти — прости»
1998

Борис Рыжий

Пройди по улице пустой -
Морозной, ветреной, ночной.
Закрыты бары, магазины...
Как эти дамы, господа,
Прекрасны. Яркие витрины.
Не бойся, загляни туда.

Не ад ли это? Высший свет
Телесных? Да. А впрочем, нет.
Она, как ангел, человечна.
Ладони повернула так,
Как будто плачет, плачет вечно.
И смотрит милая во мрак.

О, этот темно-синий взор -
Какая боль, какой укор.
И гордость, друг мой, и смиренье.
Поджаты тонкие уста.
Она - сплошное сожаленье.
Она - сплошная доброта.

...Прижмись небритою щекой
К стеклу холодному. Какой
Морозный ветер. Переливы
Созвездий чудных на снегу.
И повторяй неторопливо:
«Я тоже больше не могу...»
1996

Борис Рыжий

В те баснословные года нам пиво воздух заменяло, оно, как воздух, исчезало, но появлялось иногда.

За магазином ввечеру стояли, тихо говорили. Как хорошо мы плохо жили, прикуривали на ветру.

И, не лишенная прикрас, хотя и сотканная грубо, жизнь отгораживалась тупо рядами ящиков от нас.

И только небо, может быть, глядело пристально и нежно на относившихся небрежно к прекрасному глаголу ЖИТЬ.
1997 г.

Борис Рыжий

...Звёзд на небе хоровод -
Это праздник, Новый год.
За столом с тобой болтая,
Засидимся до утра.
Ну, снимайся, золотая
С мандарина кожура.

Так, пузатая бутыль,
Открывайся - мир мне мил -
Заливай хрусталь бокала.
Ты, бесстыдница-свеча,
Загорайся вполнакала -
Оттени мою печаль.

Вот и сочинил стишок -
Так, безделку, восемь строк.
Пьян, ты скажешь? Ну и что же?
Выпить я всегда не прочь.
Только вот на что похожа,
Дай-ка вспомню, эта ночь.

Снег кружится за окном,
За окошком синий гном
Ловит белую снежинку,
Рот кривит да морщит лоб.
Да, на детскую картинку,
На открытку за 3 коп.
1995

Борис Рыжий

- Пойдёмте, друг, вдоль улицы пустой,
где фонари висят, как мандарины,
и снег лежит, январский снег простой,
и навсегда закрыты магазины.

Рекламный блеск, витрины, трубы, рвы.
- Так грустно, друг, так жутко, так буквально.
А вы? Чего от жизни ждёте вы?
- Печаль, мой друг, прекрасное – печально.
 
Всё так, и мы идём вдоль чёрных стен.
- Скажите мне, что будет завтра с нами? -
И безобразный вечный манекен
глядит нам вслед красивыми глазами.

- Что знает он? Что этот мир жесток?
Что страшен? Что мертвы в витринах розы?
- Что счастье есть, но вам его, мой бог,
холодные – увы – затмили слёзы.
1995

Борис Рыжий

В феврале на Гран-канале
в ночь тринадцатого дня
на венцьанском карнавале
вы станцуете для меня.

Я в России, я в тревоге
за столом пишу слова:
не-устали-ль-ваши-ноги-
не-кружится-ль-голова?

Предвкушаю ваши слезы
в робких ямочках у рта:
вы в России, где морозы,
ночь, не видно ни черта.

Вы на Родине, в печали.
Это, деточка, фигня –
вы на этом карнавале
потанцуйте для меня.
1999

Борис Рыжий

В России расстаются навсегда.
В России друг от друга города
столь далеки,
что вздрагиваю я, шепнув «прощай».
Рукой своей касаюсь невзначай
её руки.

Длиною в жизнь любая из дорог.
Скажите, что такое русский Бог?
«Конечно, я приеду».
Не приеду никогда.
В России расстаются навсегда.
«Душа моя,

приеду». Через сотни лет вернусь.
Какая малость, милость, что за грусть —
мы насовсем
прощаемся. «Дай капельку сотру».
Да, не приеду. Видимо, умру
скорее, чем».

В России расстаются навсегда.
Ещё один подкинь кусочек льда
в холодный стих.
…И поезда уходят под откос,
…И самолёты, долетев до звёзд,
сгорают в них.
1996

7 мая - день памяти Бориса Рыжего

Красавица, в осьмнадцать лет,
смотри, как тихо мы стареем:
всё тише музыка и свет
давно не тот, и мы робеем,

но всё ж идём в кромешный мрак.
Но, слышишь музыка иная
уже звучит...негромко так,
едва-едва, моя родная.

Когда-нибудь, когда-нибудь,
когда-не знаю; но,наверно,
окажется прекрасным путь,
казавшийся когда-то скверным.

В окно ворвутся облака,
прольётся ливень синеокий.
И музыка издалека
сольётся с музыкой далёкой.

В сей музыкальный кавардак
войдут две маленькие тени -
от летней музыки на шаг,
на шаг от музыки осенней.
1997

Борис Рыжий

Не жалей о прошлом, будь что было,
даже если дело было дрянь.
Штора с чем-то вроде носорога.
На окне какая-то герань.

Вспоминаю, с вечера поддали,
вынули гвоздики из петлиц,
в городе Перми заночевали
у филологических девиц.

На комоде плюшевый мишутка.
Стонет холодильник “Бирюса”.
Потому так скверно и так жутко,
что банальней выдумать нельзя.

Я хочу сказать тебе заранее,
милый друг, однажды я умру
на чужом продавленном диване,
головой болея поутру.

Если правда так оно и выйдет,
кто-то тихо вскрикнет за стеной-
это Аня Кузина увидит
светлое сиянье надо мной.
1998

Борис Рыжий

Да, с пустотою я знаком.

Как с ночью – Фрост. Я помню дом.

Вернее ряд пустых домов.

Как полусгнивших черепов

глазницы, окна голубой

взгляд останавливали мой.

И я, слепец, всю жизнь подряд

поймать чужой пытаюсь взгляд.

Мне б там стоять, замкнув уста,

и слушать ливень, в волосах

шуршащий, как в соломе крыши,

как в вечеру скребутся мыши,

как ветер, выдувая ночь,

копается в душе и прочь

уносит клочья тихих слов,

как выносили из домов

добро, что кое-как нажили,

оставив пряди белой пыли...

...Скорей для памяти своей,

а не для сумрачных гостей

замки повесив. Помню дом.

Да, с пустотою я знаком.
1993

Борис Рыжий

Я скажу тебе тихо так, чтоб не услышали львы,
ибо знаю их норов, над обсидианом Невы.

Ибо шпиль-перописец выводит на небе “прощай”,
я скажу тебе нежно, мой ангел, шепну невзначай.

Все темней и темней и страшней и прохладней вокруг.
И туда, где теплей, — скоро статуи двинут на юг.

Потому и скажу, что мы вместе останемся здесь:
вся останешься ты, и твой спутник встревоженный — весь.

Они грузно пройдут, на снегу оставляя следы,
мимо нас навсегда, покидая фасады, сады.

Они жутко пройдут, наши смертные лица презрев.

Снисходительней будь, не к лицу нам, любимая, гнев.
Мы проводим их молча и после не вымолвим слов,
ибо с ними уйдет наше счастье и наша любовь.

Отвернемся, заплачем, махнув им холодной рукой
в Ленинграде — скажу — в Петербурге над черной рекой.
1994