Одной из отправных точек теоретического труда на этом канале может стать эссе Сьюзен Сонтаг "Против интерпретации", а именно -- ее тезис, что интерпретация есть насилие над текстом, желание приручить его, сделать удобным для восприятия. То есть: интерпретация -- следствие страха подлинной встречи с объектом, страха опытного, непосредственного переживания его природы.

Но мы не хотим приручить текст. Наоборот -- мы желаем встретиться с ним. Мы предполагаем, что текст -- поле пересечения сил, задающих пространство и отношения не только внутри текста, но и вокруг него. Иными словами, мы считаем, что текст имеет доступ и ключ к материи. Что коммуникация, производимая текстом, материальна. Что текст -- существует.

Под этим углом мы будем публиковать теорию. Самую разную, но призванную (нами) к тому, чтобы помыслить и текст, и отношения, производимые им, во времени и пространстве.

На изображении -- пиксельный Филон Александрийский, один из первых интерпретаторов Ветхого Завета, истолковавший исторические сказания Библии как духовные парадигмы.

#медитации

УМИРАНИЕ БРОНТЕ

Умирая, Эмили Бронте ("Грозовой перевал") отказалась позвать врача -- об этом пишет Жорж Батай в сборнике эссе "Литература и зло". Напрашивается аналогия с отказом от последнего Причастия (Кьеркегор, Юм и многие-многие). Такой отказ всегда этически/политически/философски фундирован, но если отказ от Причастия выглядит привычно, то отказ от врачебной помощи (призванной, конечно, не спасти, но облегчить) -- весьма любопытно.

Ключ к пониманию Бронте, на мой взгляд, кроется в двух философиях: Батая и Фуко. Батай мыслит смерть как опыт трансгрессии, опыт выхода за пределы границ, установленных обществом, и -- как интимный, эротический опыт. Мишель Фуко ("Рождение биополитики") выделяет механизмы политического контроля, способные вторгаться в тело и контролировать его процессы, связанные в том числе с сексуальностью и умиранием. Потому врач, призванный упорядочить, проконтролировать и направить процесс умирания, оказывается фигурой насилия по отношению к умирающему. Он отнимает последнее: возможность пережить интимный опыт смерти без посредников в виде медицинских или религиозных институций. Он сводит опыт смерти, его бездну, к сумме медицинских показаний и процедур. Так осуществляется некрополитика, власть институций над смертью. Потому Бронте умирает сама, в окружении вересковых пустошей и семьи.

#медитации

ПОЭЗИЯ И АСКЕТИЧЕСКИЕ ПРАКТИКИ АНТИЧНОСТИ

В “Герменевтике субъекта” Мишель Фуко говорит интересную вещь об античных аскетических практиках. Субъект, желающий познать истину, должен изменить себя, трансформироваться, то есть -- подготовиться к встрече с истиной, к ее посещению и ответному действию на субъект. Чистый гносис (умственное познание истины) в то время не возможен: необходима антропологическая трансформация субъекта, совершаемая через действенное, преобразующее познание себя (gnōthi seauton). Позже, в европейской культуре, акт познания освободится от необходимости предварительной трансформации познающего. На сцену выйдет рациональный субъект, способный умом схватывать природу вещей, оставаясь при этом прежним, таким, какой есть.

Все это имеет прямое отношение к поэтической практике, субъект которой может быть очень разным, как и природа созданных им текстов. Текст может быть рациональным проектом, результатом умственного созерцания вещей (того самого гносиса). Может быть плодом внутренней работы субъекта над собственной ψυχή (душой), над отношением себя к пространству, себя к другим (и здесь же всегда желания, эрос), то есть следствием или причиной внутренней перемены субъекта, той самой метанойи (μετάνοια, перемена ума). Текст может быть и сложным продуктом синтеза познавательного (гносис) и чувственного (эрос) опыта. Все это критически важно, поскольку отсылает к вопросу о точке, из которой говорит поэтический субъект, и о способе его действия. То есть: к вопросу коммуникации и разворачивания пространства -- ключевым свойствам-функциям текста, как и искусства вообще.

#медитации

ПРУСТ: АПОФАТИКА И ТЕМНОТА

...тут же я вновь обретал зрение и немало удивлялся, обнаружив вокруг темноту, сладостную и отдохновенную для глаз, но, может быть, еще больше для ума, которому она представлялась беспричинной, непостижимой, воистину темной. -- "В сторону Свана", пер. Е. Баевской

Есть наблюдение о потенциальном влиянии апофатического богословия, и в частности -- Псевдо-Дионисия Ареопагита, на творчество Марселя Пруста. В этом пассаже мы наблюдаем следующее: познающий субъект Пруста (мы видим: глаза, зрение) сталкивается с темнотой, то есть с пространством, в котором привычные когнитивные практики не работают. Здесь еще следует оговориться, что во французском языке темнота -- obscurité -- понимается не только как отсутствие света, но и как неясность, неявленность, отсутствие доступа. То есть: субъект Пруста сталкивается с чем-то непознаваемым -- тем, что Псевдо-Дионисий называл Божественным мраком: непостижимым, неназываемым, беспричинным, воистину темным, как пишет и сам Пруст.

Но более любопытно другое. Прустианская темнота оказывается сладостной и отдохновенной для глаз и ума. То есть, будучи до-умственной и до-чувственной, становится источником чувственного удовольствия. И это, кажется, тоже в духе Ареопагита, который в сочинении "О мистическом богословии" отводит небольшую главу тому, что "Ничем из чувственного не является, превосходя его, -- Причине всего чувственного".

Кстати, о причине, в формате post-noscriptum. Говоря "беспричинная", Пруст использует слово sans cause. Во французском для обозначения беспричинности есть еще одно слово -- sans raison. Но эти слова фундаментально разные. Sans raison обслуживает всю профанную, повседневную беспричинность, тогда как sans cause -- отсылает к беспричинности фундаментальной, к беспричинности как отсутствию оснований. И Пруст, описывая темноту, прибегает только к sans cause, где cause -- это та самая causa (лат.), о которой Фома Аквинский писал: то, от чего вещь берет свое начало, и в этом смысле происходит только из него и, следовательно, зависит от него в бытии и действии (Sum. Theol.1, q.33, a.1, ad71).

Как вы работаете с темнотой в своей поэтической (или иной) практике?

#медитации

МЕТАФОРА КАК СРЕДСТВО ПОЗНАНИЯ (1)

Заканчивается первая неделя ежедневного постинга, давшаяся не так уж и просто (кстати, как вам?), поэтому сегодня ограничимся легким, в формате набросков, размышлением о метафоре как инструменте познания.

Есть семиотическая триада: знак (означающее) -- означаемое -- референт. Слово "море" -- это знак, используемый для обозначения реально существующего объекта, моря. Означаемым здесь выступает ментальная проекция моря, наше представление о нем со всеми его свойствами: цветом, запахом, глубиной, температурой воды. И, наконец, референт -- то, к чему относится знак, то есть: настоящее море, море как физический объект.

Возьмем, например, метафору выхода в открытое море. Одним из ее значений, приходящих на ум, может быть взросление и прощание с домом: человек покидает тихую гавань (еще одна метафора) и отправляется в качественно иное пространство, предполагающее иной образ жизни. И вот, через метафору открытого моря человек познает это пространство (взрослую жизнь) с его свойствами: изменчивостью, непредсказуемостью, необозримостью -- и познает как: до непосредственной встречи, до опыта, a priori.

Это, однако, не все. С помощью метафоры открытого моря человек познает не только взрослую жизнь, но и тихую гавань (детство), из которой оказывается исторгнутым, и которую, в отличие от моря, он знает на личном опыте. Но именно противопоставление со взрослой жизнью формирует окончательный образ детства во всей его сакральной силе: образ потерянного божественного царства, как пишет Батай, куда взрослому ходу нет.

Так, через метафору, человек не только познает новый объект/явление, но и переживает новое чувство (здесь: ностальгию, тоску по ушедшему), а значит -- и новое желание (здесь: вернуть это ушедшее, испытать вновь). Такое натяжение между открытым морем и тихой гаванью подводит человека к проблеме нарушения запрета и, соответственно, к выбору: нарушить запрет (совершить нечто, табуированное для взрослых) или отречься от сакрального, манящего объекта (совершить усилие воли; хотя, кстати, не нужно ли усилие воли для нарушения табу -- или это иное?).

И вот -- ситуация: мы начали с метафоры как устройства познания, закончили тем, что обрели себя в поле пересечения сил, желаний и напряжений, и даже -- на границе двух конфликтных пространств: запретного и разрешенного. Это, на мой взгляд, точка, из которой уже возможно какое-никакое письмо.

#медитации

МЕТАФОРА КАК СРЕДСТВО ПОЗНАНИЯ (2)

Ранее мы говорили о метафоре как о средстве познания. В качестве примера мы брали метафору выхода в открытое море, означающую (в рамках поста) начало взрослой жизни, и метафору тихой гавани, означающую детство. Эти метафоры схожи тем, что относятся к реальным объектам/процессам: и детство, и взрослая жизнь существуют -- их можно зафиксировать на биологическом уровне (развитие организма), на социальном уровне (социальные роли) и, разумеется, на темпоральном уровне (первая и последующая части жизни). То есть: через эти метафоры мы познаем то, что действительно существует и было зафиксировано.

Так -- не всегда. Метафора может быть призвана, чтобы познать то, что потенциально не существует или о существовании чего нет данных. Например, сфера божественного. В таких условиях иначе работает семиотическая триада, о которой мы говорили: исчезает (ставится под сомнение, не мыслится) референт, то есть реальный объект, к которому относится знак.

Возьмем метафору "Бог есть свет", где слово свет -- это знак; означаемым является концепция Бога, основанная на том, что он есть свет (со всеми качествами, свойственными свету и, по логике метафоры, Богу), а референт, реальный Бог, остается невыявленным (в отличие от той метафоры с морем). При таком раскладе легко стираются границы между познанием и ангажированной интерпретацией. Иными словами, становится невозможно установить: Бог действительно обладает качествами света (и потому удобно мыслить его через свет) или я навязываю Богу качества, присущие свету?

Потому справедлив вопрос: как создать метафору, которая позволит схватывать (конечно, частично) природу того, к чему нет доступа? Схватывать, но не навязывать. Размышлению над этой проблемой мы посвятим ряд постов на предстоящей неделе.

#медитации

МЕТАФОРА КАК СРЕДСТВО ПОЗНАНИЯ (3)

Сложно с вопросом, поставленным накануне. Но -- ряд находок:

Непознаваемое -- больше, чем может вместить наш актуальный язык и способность переживать опыт. Следовательно, мы не можем познать это как единство, тотальность, целостность. Но: мы можем познать это как дискретность, прерывистость фрагментарность. Метафора "Бог есть свет" -- тому пример: с ее помощью мы познаем не всего Бога, но лишь часть его качеств (созвучных качествам света). Осознание этого есть первое противоядие от навязывания объекту желаемых свойств. Мы не утверждаем, что Бог есть свет целиком, и только он, но мы предполагаем: Бог есть в том числе и свет (но значит, возможно, и тьма etc).

Итак, наша метафора более не претендует на тотальность. Потенциал насилия, заложенный в ней (а метафора может быть и насилием!), снижен. Что дальше?

Дальше вопрос: всякая ли метафора, не претендующая на тотальность, отныне не только оправдана, но и продуктивна?

Могу ли я сказать, что Бог есть мрак (как бы в том числе и) -- и утверждать, что через эту метафору совершил акт познания части его качеств? Думаю, нет. Такая метафора -- слепая предикативная операция, из которой не следует ничего, кроме факта создания очередной метафоры. Чтобы познавать, метафора должна быть мифом. К мифу мы и обратимся.

Аристотель рассматривает миф как подражание действию. Свое формальное воплощение миф обретает в трагедии. Трагедии, подражающей действию, свойственно членение. Сильно упрощая: она имеет начало, середину, конец (каждому этапу соответствует ряд ощущений и трансформаций, которые должен испытать зритель). Однако ни одно действие, ни одно событие в мире, подражаемое трагедией, не имеет точно установленного начала, продолжения и конца -- их невозможно зафиксировать эмпирически. Потому трагедия (движимая мифом), подражая, разделяет действие. Привносит дискретность в континуум. Значит: в акте подражания происходит дискретное, фрагментарное выделение вещей без претензии на тотальность и всеохватность (подражать значит последовательно обучаться каждой единице из множества, но только одной в настоящий момент).

И здесь мы подходим к главному. Трагедия членит действие (а метафора-миф -- объект) не для того, чтобы усилием ума постичь все его части по отдельности, присвоив значения-ярлыки, но чтобы дать возможность чувственно пережить каждую часть того, что в целости своей не вмещается в человеческий опыт.Потому вопрос метафоры заключается не в том, схватывает она истину или нет, но в том, позволяет ли ее пережить. Об этом -- завтра.

#медитации

Сегодня проведу два коротких опроса, чтобы оптимизировать работу на канале. Вижу, что последний пост не добрался до аудитории, а между тем — он один из важнейших. Потому:

1. Уместно спросить, в какое время удобнее получать посты. Большинство, как я понимаю, живет по московскому времени (чего не скажешь обо мне).

2. Узнать, что вы думаете о форме, в которой информация подается.

МЕТАФОРА КАК СРЕДСТВО ПОЗНАНИЯ (4)

Вчера мы пришли к этому: метафора, чтобы познавать, должна быть мифом. Мы также поняли, что метафора-миф (обращенная к недоступному, например, божественному) позволяет скорее не познать, но опытно пережить (лишь часть познаваемого объекта). Метафора-миф -- это как бы окно, через которое природа объекта проливается на того, кто готов ее пережить. Готов -- ключевое слово, потому что субъект должен себя подготовить к знанию, которое с ним потенциально произойдет. Такая подготовка происходит с человеком в том числе во время письма -- одной из практик, технологий себя, выражаясь словами Фуко (об античной форме которых мы уже говорили здесь).

В основе любой практики лежит желание. Практика использования метафоры-мифа строится на желании подражания (mimesis). Но я бы сказал -- на желании подобия. Вопрос: что чему желает быть подобным? Ответ: познающий субъект -- тому, что он познает (объекту). Механика такого взаимодействия проясняется следующим образом. Познающий не способен в полной мере познать природу непознаваемого -- это очевидно; акт познания части его качеств (Бог есть свет) невозможно верифицировать и определить как подлинно познавательный акт. То есть: умственное созерцание не дает ничего, кроме самого себя. Остается -- сфера чувственного. Остается: спровоцировать познаваемый объект "пролиться" на познающего, чтобы тот получил ряд качеств, присущих объекту. Чтобы уподобился и через это -- познал. Что: метафора -- эпифания?

На этом, пожалуй, временно прекратим размышления о метафоре.

#медитации