​​то, о чем так долго говорили большевики, — в конце сентября. расшифровка выступления ББ на набоковедческом, ммм, симпозиуме — здесь.

можно понять!

все говорят, а они делают: на «Полке» на этой неделе вышел прекрасный подкаст про последние, почти синхронно опубликованные книги Сорокина и Пелевина — соответственно, сборник народной мудрости (кажется, по-прежнему никем толком не отрецензированный; поправьте, если не прав) и беспрецедентно длинный роман (вызвавший стандартную, в общем, реакцию). параллельность текстов, авторов и рецепций и стала основной темой выпуска — особенно мне полюбилась мысль Полины Рыжовой про взаимозаменяемость фабул ВГС и ПВО и соображение Юрия Сапрыкина о том, что оба писателя претендуют на толстовское наследство, воспринимают его как центральную фигуру русского интеллектуального мира, с которой нужно если не сверяться, то признавать ее гравитационную, так сказать, значимость; раньше, напомню, считалось, что Толстой у нас только один, во Внукове, а Пелевин так — Щедрин, только без саморазрушительных привычек.

ну а что сами новые тексты, которые уже не первый год находятся где-то на заднем плане дискуссии о том, не пора ли ветеранам московского концептуализма и чертановского постмодернизма обналичить уже пенсионную книжку — и уступить место писателям побойчее и прогрессивнее?

на первый взгляд кажется, что задача, поставленная перед собой Сорокиным, амбициознее: исследовав всевозможные литературные стили и регистры, нырнуть в примордиальные речевые слои, сформулировать правила жизни русского человека, обрисовать его космос, добавив (на самом деле — восстановив в правах) туда телесный низ — бздёх, жопу, пизду. 350 страниц довольно остроумных народных афоризмов пролетают быстрее, чем вы сможете выговорить слово «морфофобия», — но почему-то они оставляют сложное, почти неприятное ощущение. в подкасте предположили, что автор в этой книге воспроизводит строй мысли героев «Опричника» и «Теллурии», работает в несколько толкиновском жанре, но вообще ничто не указывает на металитературные игры. в 2020 году крупнейший русский писатель современности зачем-то решает фальсифицировать отечественный фольклор, описать тороватый, угловатый, уютно-опасный мир Анохи, его жены, тещи, коня, макарёка — и, бегая глазами слева направо, силишься понять, чтобы что. в невероятной способности писателя выдувать целые миры из своей головы никто не сомневается даже после сомнительной во многих отношениях «Манараги» — но здесь он выдает свое подсознание за какое-то тотальное миросозерцание, «воззрения славян на природу»; странное, пугающее мессианство. можно, конечно, сказать, что новый сборник — не более чем концептуальный эксперимент в духе Льва Рубинштейна, способ чем-то занять себя в холостой год, но и это, в общем, неудовлетворительное объяснение, если мы исходим из того, что в 2008-м Сорокин с концептуализмом вроде бы красиво порвал.

«чтобы что» — вопрос, который редко возникает в связи с Пелевиным: перед нами, как всегда, двуплановая, играющая с памятью площадно-интеллектульного жанра, конструкция, которая претендует на то, чтобы снова объяснить мир на актуальном, по мнению автора, языке. наверное, решить эту задачу — несмотря на то что повествование на этот раз ведется от лица ироничной москвички-феминистки, — не удалось; пожалуй, это не смешно; конечно, книга могла быть на четверть короче, — но все это почему-то снова неважно. в «Солнце» есть несколько предложений, сцен, абзацев, проникнутые тем чувством, за которые мы его единственно и любим: «многие знания — многие печали», мир отвратителен, но есть что-то — кто-то — способное это скрасить. такую эмоцию не поставишь на аватарку, чтобы показать миру, что ты занял правильную сторону истории, она вообще по умолчанию асоциальна, укромна, одинока — и великая трагедия момента состоит в том, что ее не способен вызвать никто, кроме 58-летнего ерника, который злоупотребляет многоточиями. понятно, почему всем хочется лишний раз указать на его ошибки, брюзжащую интонацию, сомнительность его позиции (разоблачитель мировых конфессий от буддизма до психоанализа, критик западного монетаризма — и при этом неотъемлемая часть этого интеллектуального рынка, много лет занимающий нишу этакого македонского критика), — но, по-моему, честнее публичных ламентаций («все пишут, а я показательно, на весь фейсбук, промолчу») выпустить в день выхода очередной книги ту самую статью про картошку или, вообще недостижимая высота, услышать абсолютную тишину. наверное, это и будет означать, что вы наконец выпустились из пелевинской школы, достигли той замечательной чистоты (= пустоты) ума, которую его протагонисты отчаянно ищут.

Подкаст «Полки»: https://polka.academy/materials/720
Разговор Владимир Сорокина и Николая Шептулина: http://moscowartmagazine.com/issue/22/article/344
Моя рецензия на «Непобедимое солнце»: https://style.rbc.ru/impressions/5f476cd49a7947d462149784

не раз откладывавшаяся смерть романа все-таки наступила — да здравствует романс.

​​респектабельная антисоветскость — может быть, единственное и вместе с тем главное, что сближает два самых обсуждаемых российских фильма этого года. и если про «Дорогих товарищей» Андрея Кончаловского — экранизацию расстрела Новочеркасского восстания от лица партработницы-сталинистки — пока приходится только читать сочувствующую прессу (и гадать, что это: предательство своего класса, о котором писали Ленин и Данилкин про Толстого и Франзена соответственно, или брутальный анонс десоветизации как центрального идеологического события 2020-х), то «Спутник» Егора Абраменко — вот он, крути в любую сторону. понятно, «что хотел сказать автор»: существо, терзающее героя СCCР Константина Вешнякова, — коммунистический вирус, который не разорвал тело носителя (в этом смысле сага Ридли Скотта предлагает куда более пессимистичный взгляд на человеческий материал и его резистентность), но сосуществует с ним в интригующем симбиозе. что такое советская власть, как не склизкий монстр, тетешкающий неваляшку и питающийся кортизолом, экстрактом человеческого горя и страха; сентиментальное чудище; инопланетяная форма жизни и сознания? штука в том, что в рамках системы ее невозможно раз и навсегда выблевать: убить вирус можно только убив себя — что, собственно, и произошло в 1985-1991 гг. так у вполне дюжинной, залюбленной сверх всяких приличий картины появляется странное (стивен-коткиновское, я бы сказал) измерение — кажется, не предусмотренное оригинальным хай-концептом.

​​последнего Кауфмана хотелось уничтожить: окказиональный двойник Нолана, в «Думаю, как все закончить» он показался ничуть не тоньше или умнее автора «Довода» (который у меня все никак не получается возненавидеть — довольно честное, осознающее свои достоинства и просчеты кино). но, как я успел заметить на личном опыте, в подкасте Леши Филиппова не получается рубить сплеча, взрывать мосты, клеймить и припечатывать — так что говорили мы в основном про Дэвида Марксона, кризис аутеризма и напряжение формы (по-своему блестяще переданное Кауфманом); яд тут на правах постороннего, не относящегося к заказу ведра.

Four pieces pay tribute to Corsica, weaving elegiacally between past and present. Sebald also examines the works of writers such as Kafka, Nabokov, and Günter Grass, showing both how literature can provide restitution for the injustices of the world and how such literature came to have so great an influence on him.

очень хорошо — и, надо полагать, очень скоро.

​​«Полка» опубликовала интервью с составителями сборника, посвященного Владимиру Шарову — неутомимому искателю «первовещества русской истории», который пользовался постмодернистским («несерьезным») инструментарием для ответов на проклятые («серьезные») вопросы. на мой вкус, в тексте многовато водки, «спасибо, Саша» и вообще вот этой задушевности, которая слишком назойливо сообщает об отсутствующей, по-видимому, дистанции между собеседниками: не «Пушкинский дом», а «Дом 12». впрочем, панибратство это искупает некая потаенная минорность всего разговора: есть подозрение, что ВШ был гением, но ему катастрофически недодали внимания и славы — печальный вывод, контрастирующий с расхожим «хороший текст сам себя продаст»; вовсе необязательно. и почему-то вспомнилось, что в 2015 году Шарову вручили премию GQ — та еще фантасмагория: представьте себе Джозефа Макэлроя на Met Gala или вдумчивый профайл Уильяма Гэсса в «Татлере».

​​поучаствовал в финальной битве между «ЗДК» и «ЗКД» — так, одними согласными, можно выразить состояние и конфликт российских сериалов 2010-х; поучаствовал — но сделал выбор в пользу усмешки Елены Лядовой, дымного взгляда Глафиры Тархановой, челки Надежды Борисовой. «Измены» в свое время выходили осенью и как-то исправно в нее переносят: разглядываешь произвольный кадр — и сразу вот этот знаменитый сентябрьский озноб, нервное возбуждение, дружеское пожатие обморока. Дарья Грацевич, спасибо.

во-первых, goodbye, sweet prince, во-вторых, включайте скорее курс Сергея Хоружего про «Улисса», ну а в-третьих, стоит ли удивляться, что главный наш джойсовед (богослов, директор Института синергийной антропологии) был отчасти на JJ похож. «Всегда выйдет что-то равно чему-то — симметрия. Симертия. Смерть».

​​неторопливое, держащееся от героев на орнитологической дистанции — «Гнездо» стало бы куда более симпатичным фильмом, если бы там было меньше многозначительных лошадей и не включи туда автор разговор с таксистом, который совсем уж бесстыдно разоблачает смысл и нравственный урок этой семейной драмы на фоне дерегуляции. зато хочется как-то отдельно выделить Кэрри Кун, чье неброское величие (ярче всего явленное в «Оставленных» и «Фарго») давно заслужило самостоятельного влюбленного эссе. тут через нее просвечивает и Кейт Бланшетт в «Кэрол», и Дженнифер Лоуренс в American Hustle, но много и своего — в моей любимой, может быть, сцене «Гнезда» она забрасывает домашней скотине корм и что-то мастеровито копает, убедительно, бесповоротно превращаясь из жены на выход в героиню советского пропагандистского кино — если бы его снимали в графстве Суррей.

у пытливого конспиролога-утенка этот скриншот, конечно, вызвал бы истерику: самый медийный отечественный лениновед сидит в футболке, которая отсылает к подлинной советско-российской метрополии; эврика. мы не утята — и потому тихонько порадовались, узнав, что наши кумиры Л.А. Данилкин и А.В. Юрчак снялись в новом выпуске «Редакции»; да что там — в голову бы не пришло включить, если бы не они.

​​один из самых успешных российских литературных коммерсантов, Борис Акунин решил максимально диверсифицировать свое присутствие — в ход пошел даже его старый аватар Анна Борисова, от лица которой он написал роман «Там…» (за туманами). новости про телепроекты БА ложатся так кучно, что впору ждать известий о двух других как минимум запусках — «Аристономии» (копродукция телеканала «Дождь» и «Радио Свобода») и «Девятного спаса» (разумеется, на «Царьграде»).

одна из самых странных, мало относящихся к предмету мыслей, которая пронзила ближе к финалу третьего сезона «Сопрано» — какой замечательно невротичный Франц Кафка вышел бы из Майкла Империоли.

не помню, чтобы Ad Marginem когда-то давало зарок не издавать больше фикшн, но все равно — трудно игнорировать потепление редакторов издательства к художественной прозе — что бы эти слова сегодня ни значили. «Покой» и «Средняя Азия в Средние века» — это, положим, архив, похвальное заполнение лакун; «Crudo» Оливии Лэнг – книга во всех смыслах из другого теста: с точки зрения условий производства — фаст-фуд, какие-то семь недель труда; на уровне тем — свежая The Guardian в соответствующей идеологической оправе. особенно интересно это читается из России, где все нулевые выращивалась и тщательно описывалась целая цайтгайст-литература — но (тут проступают различия) в чужую шкуру авторы отечественных передовиц, кажется, не залезали: Александру Архангельскому не пришло бы в голову писать «Цену отсечения» от лица, скажем, Евгения Харитонова, а Дмитрию Быкову — притворяться Виктором Соснорой; а Лэнг, представьте себе, сподобилась — и вот уже русский перевод кэти-акеровского Empire of the Senseless) перестает казаться такой фантастикой.

между карантинами у меня вышла и другая статья в журнале AM — про чудовищную экранизацию нашего любимого романа Remainder, которая вроде как ничего не оставила от меланхолии оригинала, но высветила одну из потаенных тем книги — двойное преображение героя, которого произошло с ним в результате аварии и упавших на голову миллионов.

мы сопереживаем драме Кармелы. симпатизируем меланхоличному Энтони-младшему. волнуемся за доктора Мелфи, полюбившей опасного пациента. мысленно аплодируем остротам капризного Джуниора. сочувствуем Тони — который, конечно, всегда хочет как лучше. но если и есть в «Сопрано» кто-то абсолютно бескорыстный, терпеливо сносящий несправедливые упреки, не требующий за свою доброту ничего взамен, то это Бобби Баккальери. думается, именно он — пнинианской комплекции рохля — и есть тот «положительный идеал», с которым положено соотносить себя зрителю, ищущему в этой истории моральный урок.

​​Батай в пещере, Фуко с волосами, Беккет в отпуске, Жижек ест два хот-дога одновременно, Хомский с гномом (тоже Хомским) — твиттер «writers doing normal shit», положим, развлечение на десять минут, ну и что теперь, лишать себя его?

Луиза Глюк «Вечерня»

В своё отсутствие ты позволил мне
пользоваться землей, ожидая хоть какую-то
прибыль от своих инвестиций. Докладываю:
я потерпела полнейший крах, особенно
в том, что касается помидоров.
Похоже, мне нельзя доверять помидоры.
А если уж доверил, то давай обойдёмся
без ливней, без вечных ночных холодов:
другим же краям достается двенадцать недель лета.
Ты здесь, конечно, хозяин, и всё же
семена посадила я, и я же следила, как побеги
пробиваются сквозь землю, словно крылья, и когда они покрылись
чёрной сыпью и увяли, сердце моё разбилось. Вряд ли
у тебя есть сердце в нашем понимании
этого слова. Живые и мёртвые равны пред тобою,
а значит, тебя не трогают предзнаменования,
и тебе не понять, как пугает нас сыпь на листве,
и алый клен, что осыпается в августе,
когда наступает тьма: я же
в ответе за эти листья.

1992, перевод Дарьи Горяниной

​​«Я все время хотел почувствовать себя настоящим. Все мое существование наполнено было ложью, потому что я всегда был очень хорошо защищен, я никогда не страдал по-настоящему. Я натравливал себя на страдание, от которого тут же ускользал с помощью нехитрого защитного маневра. Я играл с собой во всякие игры: в признательность, в жалость, в любовь, в заинтересованность, но всегда где-то во мне оставался твердый, холодный, нерастворимый осадок. И смутно ощущая его в себе, я думал: нет, это еще не я, это еще не моя жалость, любовь, заинтересованность».

новый мастерпис любимого нашего автора: Игорь Гулин про переиздание «Дневника» Юрия Нагибина, который несколько недель назад материализовался в «Фаланстере»; очень точный текст о том, каково это — беспробудно грезить о величии, будучи умеренно талантливым, завистливым, дурным, судя по всему, человеком.

​​еще не знаю, что там «Эксгибиционист» (с одной стороны, провозглашенный отличной книгой, с другой — трудно не согласиться с Валентином Дьяконовым, которого цитировала Яна Сидоркина: «Павел Пепперштейн — объект совершенно некритической любви в профессиональном и зрительском сообществе. Эдакий талантливый двоечник, окруженный учителями, выдающими бесконечные кредиты на будущее. И пока всеобщее внимание не прекратит его развращать, мы так и будем смотреть на недодуманные и недоделанные работы»), — зато удалось посмотреть два эпизода сериала «Пепперштейн. Сюрреалити-шоу», в которых ПП пьет вино и вспоминает, как Тимоти Лири оснастил Сергея Бугаева таблеткой ЛСД, чтобы тот начал здесь психоделическую революцию, а русский патриот Владимир Солоухин вызывал тень американского классика Владимира Набокова. занятное, естественно, зрелище, — но и какое-то подозрительно безопасное, по умолчанию обреченное на любовь: немногих, но сильную. почему-то осенью 2020-го эта пепперштейновская неуязвимость, невозможность поражения (см. также интервью на «Полке», в котором сквозит — ну, не самодовольство, конечно, но какая-то неприятная вескость) начинает раздражать.