​​последнего Кауфмана хотелось уничтожить: окказиональный двойник Нолана, в «Думаю, как все закончить» он показался ничуть не тоньше или умнее автора «Довода» (который у меня все никак не получается возненавидеть — довольно честное, осознающее свои достоинства и просчеты кино). но, как я успел заметить на личном опыте, в подкасте Леши Филиппова не получается рубить сплеча, взрывать мосты, клеймить и припечатывать — так что говорили мы в основном про Дэвида Марксона, кризис аутеризма и напряжение формы (по-своему блестяще переданное Кауфманом); яд тут на правах постороннего, не относящегося к заказу ведра.

Four pieces pay tribute to Corsica, weaving elegiacally between past and present. Sebald also examines the works of writers such as Kafka, Nabokov, and Günter Grass, showing both how literature can provide restitution for the injustices of the world and how such literature came to have so great an influence on him.

очень хорошо — и, надо полагать, очень скоро.

​​«Полка» опубликовала интервью с составителями сборника, посвященного Владимиру Шарову — неутомимому искателю «первовещества русской истории», который пользовался постмодернистским («несерьезным») инструментарием для ответов на проклятые («серьезные») вопросы. на мой вкус, в тексте многовато водки, «спасибо, Саша» и вообще вот этой задушевности, которая слишком назойливо сообщает об отсутствующей, по-видимому, дистанции между собеседниками: не «Пушкинский дом», а «Дом 12». впрочем, панибратство это искупает некая потаенная минорность всего разговора: есть подозрение, что ВШ был гением, но ему катастрофически недодали внимания и славы — печальный вывод, контрастирующий с расхожим «хороший текст сам себя продаст»; вовсе необязательно. и почему-то вспомнилось, что в 2015 году Шарову вручили премию GQ — та еще фантасмагория: представьте себе Джозефа Макэлроя на Met Gala или вдумчивый профайл Уильяма Гэсса в «Татлере».

​​поучаствовал в финальной битве между «ЗДК» и «ЗКД» — так, одними согласными, можно выразить состояние и конфликт российских сериалов 2010-х; поучаствовал — но сделал выбор в пользу усмешки Елены Лядовой, дымного взгляда Глафиры Тархановой, челки Надежды Борисовой. «Измены» в свое время выходили осенью и как-то исправно в нее переносят: разглядываешь произвольный кадр — и сразу вот этот знаменитый сентябрьский озноб, нервное возбуждение, дружеское пожатие обморока. Дарья Грацевич, спасибо.

во-первых, goodbye, sweet prince, во-вторых, включайте скорее курс Сергея Хоружего про «Улисса», ну а в-третьих, стоит ли удивляться, что главный наш джойсовед (богослов, директор Института синергийной антропологии) был отчасти на JJ похож. «Всегда выйдет что-то равно чему-то — симметрия. Симертия. Смерть».

​​неторопливое, держащееся от героев на орнитологической дистанции — «Гнездо» стало бы куда более симпатичным фильмом, если бы там было меньше многозначительных лошадей и не включи туда автор разговор с таксистом, который совсем уж бесстыдно разоблачает смысл и нравственный урок этой семейной драмы на фоне дерегуляции. зато хочется как-то отдельно выделить Кэрри Кун, чье неброское величие (ярче всего явленное в «Оставленных» и «Фарго») давно заслужило самостоятельного влюбленного эссе. тут через нее просвечивает и Кейт Бланшетт в «Кэрол», и Дженнифер Лоуренс в American Hustle, но много и своего — в моей любимой, может быть, сцене «Гнезда» она забрасывает домашней скотине корм и что-то мастеровито копает, убедительно, бесповоротно превращаясь из жены на выход в героиню советского пропагандистского кино — если бы его снимали в графстве Суррей.

у пытливого конспиролога-утенка этот скриншот, конечно, вызвал бы истерику: самый медийный отечественный лениновед сидит в футболке, которая отсылает к подлинной советско-российской метрополии; эврика. мы не утята — и потому тихонько порадовались, узнав, что наши кумиры Л.А. Данилкин и А.В. Юрчак снялись в новом выпуске «Редакции»; да что там — в голову бы не пришло включить, если бы не они.

​​один из самых успешных российских литературных коммерсантов, Борис Акунин решил максимально диверсифицировать свое присутствие — в ход пошел даже его старый аватар Анна Борисова, от лица которой он написал роман «Там…» (за туманами). новости про телепроекты БА ложатся так кучно, что впору ждать известий о двух других как минимум запусках — «Аристономии» (копродукция телеканала «Дождь» и «Радио Свобода») и «Девятного спаса» (разумеется, на «Царьграде»).

одна из самых странных, мало относящихся к предмету мыслей, которая пронзила ближе к финалу третьего сезона «Сопрано» — какой замечательно невротичный Франц Кафка вышел бы из Майкла Империоли.

не помню, чтобы Ad Marginem когда-то давало зарок не издавать больше фикшн, но все равно — трудно игнорировать потепление редакторов издательства к художественной прозе — что бы эти слова сегодня ни значили. «Покой» и «Средняя Азия в Средние века» — это, положим, архив, похвальное заполнение лакун; «Crudo» Оливии Лэнг – книга во всех смыслах из другого теста: с точки зрения условий производства — фаст-фуд, какие-то семь недель труда; на уровне тем — свежая The Guardian в соответствующей идеологической оправе. особенно интересно это читается из России, где все нулевые выращивалась и тщательно описывалась целая цайтгайст-литература — но (тут проступают различия) в чужую шкуру авторы отечественных передовиц, кажется, не залезали: Александру Архангельскому не пришло бы в голову писать «Цену отсечения» от лица, скажем, Евгения Харитонова, а Дмитрию Быкову — притворяться Виктором Соснорой; а Лэнг, представьте себе, сподобилась — и вот уже русский перевод кэти-акеровского Empire of the Senseless) перестает казаться такой фантастикой.

между карантинами у меня вышла и другая статья в журнале AM — про чудовищную экранизацию нашего любимого романа Remainder, которая вроде как ничего не оставила от меланхолии оригинала, но высветила одну из потаенных тем книги — двойное преображение героя, которого произошло с ним в результате аварии и упавших на голову миллионов.

мы сопереживаем драме Кармелы. симпатизируем меланхоличному Энтони-младшему. волнуемся за доктора Мелфи, полюбившей опасного пациента. мысленно аплодируем остротам капризного Джуниора. сочувствуем Тони — который, конечно, всегда хочет как лучше. но если и есть в «Сопрано» кто-то абсолютно бескорыстный, терпеливо сносящий несправедливые упреки, не требующий за свою доброту ничего взамен, то это Бобби Баккальери. думается, именно он — пнинианской комплекции рохля — и есть тот «положительный идеал», с которым положено соотносить себя зрителю, ищущему в этой истории моральный урок.

​​Батай в пещере, Фуко с волосами, Беккет в отпуске, Жижек ест два хот-дога одновременно, Хомский с гномом (тоже Хомским) — твиттер «writers doing normal shit», положим, развлечение на десять минут, ну и что теперь, лишать себя его?

Луиза Глюк «Вечерня»

В своё отсутствие ты позволил мне
пользоваться землей, ожидая хоть какую-то
прибыль от своих инвестиций. Докладываю:
я потерпела полнейший крах, особенно
в том, что касается помидоров.
Похоже, мне нельзя доверять помидоры.
А если уж доверил, то давай обойдёмся
без ливней, без вечных ночных холодов:
другим же краям достается двенадцать недель лета.
Ты здесь, конечно, хозяин, и всё же
семена посадила я, и я же следила, как побеги
пробиваются сквозь землю, словно крылья, и когда они покрылись
чёрной сыпью и увяли, сердце моё разбилось. Вряд ли
у тебя есть сердце в нашем понимании
этого слова. Живые и мёртвые равны пред тобою,
а значит, тебя не трогают предзнаменования,
и тебе не понять, как пугает нас сыпь на листве,
и алый клен, что осыпается в августе,
когда наступает тьма: я же
в ответе за эти листья.

1992, перевод Дарьи Горяниной

​​«Я все время хотел почувствовать себя настоящим. Все мое существование наполнено было ложью, потому что я всегда был очень хорошо защищен, я никогда не страдал по-настоящему. Я натравливал себя на страдание, от которого тут же ускользал с помощью нехитрого защитного маневра. Я играл с собой во всякие игры: в признательность, в жалость, в любовь, в заинтересованность, но всегда где-то во мне оставался твердый, холодный, нерастворимый осадок. И смутно ощущая его в себе, я думал: нет, это еще не я, это еще не моя жалость, любовь, заинтересованность».

новый мастерпис любимого нашего автора: Игорь Гулин про переиздание «Дневника» Юрия Нагибина, который несколько недель назад материализовался в «Фаланстере»; очень точный текст о том, каково это — беспробудно грезить о величии, будучи умеренно талантливым, завистливым, дурным, судя по всему, человеком.

​​еще не знаю, что там «Эксгибиционист» (с одной стороны, провозглашенный отличной книгой, с другой — трудно не согласиться с Валентином Дьяконовым, которого цитировала Яна Сидоркина: «Павел Пепперштейн — объект совершенно некритической любви в профессиональном и зрительском сообществе. Эдакий талантливый двоечник, окруженный учителями, выдающими бесконечные кредиты на будущее. И пока всеобщее внимание не прекратит его развращать, мы так и будем смотреть на недодуманные и недоделанные работы»), — зато удалось посмотреть два эпизода сериала «Пепперштейн. Сюрреалити-шоу», в которых ПП пьет вино и вспоминает, как Тимоти Лири оснастил Сергея Бугаева таблеткой ЛСД, чтобы тот начал здесь психоделическую революцию, а русский патриот Владимир Солоухин вызывал тень американского классика Владимира Набокова. занятное, естественно, зрелище, — но и какое-то подозрительно безопасное, по умолчанию обреченное на любовь: немногих, но сильную. почему-то осенью 2020-го эта пепперштейновская неуязвимость, невозможность поражения (см. также интервью на «Полке», в котором сквозит — ну, не самодовольство, конечно, но какая-то неприятная вескость) начинает раздражать.

​​новая «Корона» выглядит дороже, амбициознее и, что ли, широкоугольнее, чем три предыдущих сезона — хотя, казалось бы, куда; на ум, среди прочего, приходят промо-материалы к «Карточному домику», от которых стыла кровь и стекленели глаза — и в таком фарфоровом состоянии ты и сидел сквозь тринадцать серий стыда и скуки. что десять раз завизированная главными героями «Корона» умнее и острее вымышленных записок об Ундервудах, стало понятно еще год назад, когда протагонистом сделался Чарльз; надо полагать, в четвертой части курс останется более-менее тем же, а на месте обаятельного премьера-социалиста окажется человек, которую ненавидят такие разные люди, как Алан Мур и Джулиан Барнс, — отсюда, похоже, и лед.

популярное мнение, которое только прикидывается непопулярным: Светлана Кириленко (sic!) из «Сопрано» — унопед, веб-разработчица, резонер, «Грета Гарбо» — один из лучших русских персонажей в истории телевидения; еще один альтернативный центр силы в сериале — не столько моральная инстанция, сколько носительница цельного, принципиально не-западного мировоззрения.

рубрика «теперь живите с этим» – ее сыграла белорусская актриса Алла Клюка, которую тут больше знают по роли Евлампии Романовой.

добрался до камео Мэттью Вайнера в первой серии пятого сезона «Сопрано», в которой он играет эксперта по гангстерам; невинная мета-штука — учитывая, что ровно с этого эпизода и началась его работа над сериалом.

при этом, как ретроспективно кажется, «Два Тони» в чем-то предсказывает собственное шоу МВ. например, вот эта замечательная находка с черным медведем у бассейна — очень простой вроде бы символ (ну да, Тони таким же шатуном расхаживает по дому Кармелы) — но удачно встраивающийся в бестиарный ряд сериала (многозначительные утки, рыбы, собаки). или динамичный, игривый, обаятельно-угрожающий образ Тони-холостяка, предвосхищающий живчика Дона после разрыва с женой. или то, что позорная для серьезных гангстеров история про неудачную охоту на русского в лесу превратилась в богатый на подробности анекдот в курилке: вспомним восьмую серию седьмого сезона Mad Men, когда Дон так же ухарски рассказывает случайным знакомым про свое детство в борделе — стыдное прошлое, которое он старательно оберегал.

давненько не брал он в руки шашек: олды, конечно, помнят, что Глеб Морев готовил к изданию собрание сочинений Андрея Николева, «Дневник 1934 года» Михаила Кузмина и «Под домашним арестом» Евгения Харитонова — ну, это если брать верхний слой русского модернизма; теперь он планирует опустить голову в пасть к большой крокодиле — так, по крайней мере, автор обложки «Поэта и царя» представляет себе русского левиафана.

не буду выдумывать, что дочитав книгу Дмитрия Хаустова про Уильяма Берроуза (как по мне, лучшую у него: тут, наверное, стоит сказать, что ее редактировала Ольга Серебряная — переводчица берроузовских эссе, которые вошли в «Счетную машину»), я тут же выписал себе Wild Boys (их в этом сезоне читает герой «Мы те, кто мы есть») или Soft Machine, — вытянул из виска эссе о том, как тяжело жить без талантливых авторов, которые-всегда-будут-против: даже не в смысле каких-то тревожных крайностей, а просто чтобы без изнурительных антиномий, старых интеллектуальных ходов, вот этого самодовольства, свойственного людям, которые двадцать лет произносят одно и то же — при безоговорочной («как точно!») публичной поддержке.

продержался 24 минуты «Хода королевы». что сказать — «Защиту Лужина» мы Скотту Фрэнку не доверим.