самый нелепый литературный дисс этого к концу подходящего месяца — неожиданно в журнале «Искусство кино». Д.Л. Быков написал гневную статью «ЖЗЛ, или Жалкая Замена Литературы» — про то, что русские писатели предпочли «современности» уютное гетто пузатой биографии по заказу «Молодой гвардии». это, конечно, самострел: автор «Пастернака», сделавший жанр особенно ходким, вдруг от него отрекается — в пользу живой жизни (и не на русском желательно материале). странный текст, рыхлый текст — Быков, у которого обычно здорово выходят программные высказывания, тут явно боксирует с пустотой: да нет ведь никакой утечки гениев в ЖЗЛ — или он ждет, что Л.А. Данилкин после «Пантократора» сочинит роман про ключи и телегу? чем дольше про этот наброс думаю, тем больше он напоминает тизер англоязычного быковского романа «Ocean» — только вот с таким странным предисловием.

стоючи в вокругмосковских пробках (хороший зачин для романа под «Русский Букер», а), прочитал «О чем говорят бестселлеры» Галины Юзефович — сборник ее ранее публиковавшихся статей (местами в новой редакции), которые так или иначе касаются темы массового чтения: есть и про Фандорина, и про Ханью, и про переводы. прочитал и вот на каком чувстве себя поймал: автор, наверное, проговаривает самые общие места, и, пожалуй, не с текстами ГЮ я сверяюсь, когда берусь за модную беллетристику и нон-ф., но вот эта в отношении нее позиция — «подмяла под себя литкритику», «дальше книжек «РЕШ» и Corpus не ходит», — она говорящего в первую очередь унижает (а среди них случаются не вовсе последние авторы). потому что ничего, совершенно ничего не мешает писать и думать эффектнее и азартнее, чем она, и из своего угла назначить гениями не Шишкина — Сальникова —Иванова, а, не знаю, Бренера —Пепперштейна — Байтова, и некоторые критики в центральных газетах исключительно про такие «сложные приколы» и рассказывают; за что и любим. а культура ресентимента, предполагающая, что «либералы опять оттерли локтями» и вообще литературные иерархии плод заговора и мухлежа, — ну она непродуктивная совсем. если вас не вштыривает А. Иванов, то всегда можно влюбиться в В. Петрова, Джеффри Евгенидиса променять на Джозефа Макэлроя, а вместо «Медузы» читать «Пыльцу» и «Крота»; «старших», «главных», «важных» — не существует. перестаньте, короче, делегировать поиск (и описание) изящной, чтобы не как всегда, прозы кому-то другому, и не придется больше злиться, что Букера, Пулитцера и «Большую книгу» дали кому-то не тому. Бренер супер, Сальников переоценен, музыка фразы — только у вас в голове.

очень люблю эту фотографию: Саша Соколов, Алексей Цветков и Эдуард Лимонов. русская литература — это когда все на одном диване

за пару недель до марксовского юбилея прочитал наконец «Манифест коммунистической партии» с предисловием британского историка Эрика Хобсбаума — на редкость удачное сочетание основного текста и служебного, картины и рамы.

что сказать — это здорово впечатляет даже в переводе: ничего нет удивительного, что такой логичный, остроумный, страшно бодрящий вирус поразил в свое время многих честных ребят по всей Европе. «все так», «нечем крыть», «до сих пор актуально» — Маркс правда понял (и убедительно объяснил), что история рукотворна, навсегда предзаданной судьбы нет, и то, что люди считают незыблемо отвратительным, может исчезнуть — да что там, исчезнет буквально завтра. перефразируя маркиза де Сада, французы (немцы, русские, американцы), еще одно усилие, и этот противный, на лжи и эксплуатации построенный мир изменится — вашими причем силами.

в «Манифесте» много бахвальства, вообще свойственного XIX веку с его железной дорогой, теорией эволюции и отрытой Троей. это не столько дорожная карта, сколько тизер разумного и справедливого будущего — и кто возьмется упрекнуть студентов-идеалистов позапрошлого столетия за то, что ради этих идей они были готовы идти в народ, на каторгу, за границу.

в последние годы есть ощущение, что из оспы, по вине которой дражайшая родина слиняла в два дня, марксизм — в самых разных аспектах — снова превращается в крайне действенный способ помыслить угнетение (экономическое, политическое, гендерное) и попробовать его устранить; признаться сегодня, что ночами вникаешь в «Капитал» или «Происхождение семьи, частной собственности и государства», — значит скорее расположить к себе собеседника, продемонстрировать похвальную широту взглядов и интерес к альтернативным точкам зрения. Маркса, Энгельса и, до некоторой степени, Ленина уже не свести к «совчине», не обозвать как-нибудь позабористее, приобняв Айн Рэнд и какого-нибудь другого статусного писателя-эмигранта; «товар-деньги-товар», «прибавочная стоимость» и обман пролетариата, ставшего в новых условиях прекариатом, — это все про нас, про за окном.

другое дело, что в изложении Гройса, Жижека, Иглтона, Бадью, Цветкова и других современных комментаторов советский проект выглядит куда эффектнее и — немаловажное обстоятельство — безопаснее, чем для тех, кто был его непосредственным современником-соучастником. рассуждать о благотворной парадоксальности диалектического материализма, Сталине-философе и не вполне реализованных потенциях 1920-х удобнее отсюда, когда «под игом грязи и мерзости запустения» никакие потенции уже не просматриваются. и это, конечно, главная задача новых левых, претендующих на великое интеллектуальное наследство, — придумать, как обустроить рай без ГУЛАГа, карательной психиатрии и того непроходящего ожога, который остался на каждом из нас. очень интересно, как они с ней справятся.

как выглядит кайф

"Бледный огонь" Владимира Набокова. Версия без бессовестно уморительных комментариев от Чарльза Кинбота. Gingko Press, 2011.

в продолжение темы: петербургский издатель Владимир Вертинский запостил интересное — статью американского писателя Эдмунда Уайта, из которой можно узнать, что пинчоновский, условно, круг не очень ценил ВВН, но, по-моему, заслуживает внимания и магистральный сюжет этого эссе.

автор «Бледного огня» с фальшивым, как кажется, великодушием называл геев «сексуальными левшами», не вполне хладнокровно переживал вкусы своего дяди и брата — и вместе с тем поместил охочего до шершавых подбородков и мужественных торсов героя-параноика в центр своей лучшей книги. Уайт указывает на любопытное: как и в случае с Гумбертом Гумбертом, Набоков конструирует персонажа с далеким от него страстями, опираясь исключительно на литературные мемы. Чарльз Кинбот — похотливый эрудит-нарцисс — насквозь синтетическая фигура; и чтобы обнаружить в нем высокий трагизм, Набоков делится с героями своими собственными (предполагает Уайт) эмоциями — чувством вины перед терпящей измены женой. здесь возникает тень Ирины Гуаданьини, парижской зазнобы VN, из-за которой он чуть было не расторг самый гармоничный брак в истории русской литературы, но я бы так в лоб не сопоставлял. чем-то вся эта мимикрия напоминает прустовский метод: в письмах и лекциях о «Поисках» Набоков говорил, что Марсель описывает Альбертину, держа в голове смазливого мальчишку, — так за мнимой объективностью проступает биографический автор, не делавший из своих предпочтений большого секрета.

и еще одно соображение — на правах птички на полях: до чего же странно, что на русский до сих пор не перевели уайтовский дебют «Forgetting Elena». тут даже с аннотацией мудрить не надо: из прозы, написанной в 1970-е, Набоков ценил ровно две вещи — «Школу для дураков» и этот роман; экземпляр — в ближайшем к вам книжном.

за последние сутки прочитал, кажется, все, что написано про нового Триера, которого после осенней поездки в Оденсе постоянно хочется пригреть и утешить — но, судя по первым (иногда изнуряюще подробным) рецензиям на «Дом...», на ручки он точно не просится. замученные женщины, отрезанная утиная лапка, эстетическое измерение тоталитаризма и страшное количество автоцитат — «ты че, дядя», спрашивают редакторы отдела культуры от Лондона до ЛА, отвыкшие за пять лет от его кучерявой софистики. местные, в свою очередь, обозреватели защищают ЛФТ, как археологи — потускневшую вазу бесконечной далекой от нас эпохи, и только С.И. Зельвенский пытается увидеть в Триере что-то кроме чудом сохранившейся рептилии — не слишком, вообще-то, старого автора, который второй фильм кряду выясняет отношения с фестивальным истеблишментом. понятно, что по наскоро сочиненным статьям трудно составить о «Доме» какое-то стереоскопическое впечатление, но уже на этом (трейлер, отрывок, контуры сюжета и выбор тем) этапе чувствуется, что огромный художник продолжает двумя ногами стоять в компосте из перверсивной дидактики XVIII века — пусть и в дантовском теперь плаще. интересно будет сравнить свои спекулятивные ощущения с тем, что привезут в Россию через полгода, но есть подозрение, что дигрессионизм, создававший в «Нимфоманке» почти уютное романное пространство, — не лучшая рамка для этого повествования в отмеренных сроках. вот бы ошибиться.

в новой экранизации «451° по Фаренгейту» декриминализированы ровно три книги — Библия, «Моби Дик» и «На маяк». совсем не убогий набор, если подумать.

настроение

Джон Барт (р.1930), Роберт Кувер (р.1932), Кормак Маккарти (р.1933), Дон Делилло (р.1936), Томас Пинчон (р.1937) и другие наши любимые американские (и не только) писатели — вы там себя берегите, пожалуйста

Любопытный разговор с Авдотьей Смирновой из свежего «Сеанса» о ее новом фильме «История одного поручения» — про то, как 38-летний граф Толстой вписался за писаря Шабунина, который ударил своего ротного командира и мог лишиться за это жизни:

«Сегодня Толстой для нас — родитель всех наших рефлексий. Но когда вчитываешься в его дневники, поражает глубина той духовной работы, которую он ведет с самого раннего возраста. Вечно недоволен собой, постоянно ставит перед собой каких-то немыслимые задачи. Первое переживание — что за гигант! Как же он в себе ковырялся! Отодвигаешься немного и понимаешь, что ко всему прочему это был человек колоссальной гордыни. Себя самого он судил совершенно особым, библейским судом. Знал, что он особенный. Очень большой, очень сложный человек. Когда мы его нащупывали, поняли, что ключ к образу — сочетание эмпатии, бешеного темперамента и столь же бешеного эгоизма».

Несколько наблюдений за шорт-листом «Большой книги»:

— «лучший за 10 лет» Пелевин (кажется, впервые за долгие годы, но могу ошибаться) не попал из длинного списка в короткий;

— авторы, которые (по разным причинам) могли бы пройти в финал — и которых там все-таки нет: Петрушевская, Глуховский, Вишневецкий, Вагнер, Кузнецов, Носов, Понизовский, Смирнов. При этом ощущения, что русская литература наконец набрала воздуха в легкие и сейчас одолеет разом десять бассейнов — не возникает;

— игнор года: «Рассказы» Наталии Мещаниновой;

— текст, который почти наверняка будет в тройке победителей: «Июнь» Дмитрия Быкова;

— текст, за который хочется болеть: «Памяти памяти» Марии Степановой

​​Nabokov-Daily: выясняется, что «Азбука» выпускает на русском Strong Opinions — надо полагать, чтобы заместить этим изданием пиратско-мельниковское «Набоков о Набокове и прочем», которую среди волхвов принято презирать. в связи с чем очень интересно, а) переводили ли интервью заново (и если да, то кто); б) «многие из которых на русском прежде не выходили» — откуда новый материал? а вообще пока замечательный в этом смысле год получается: переписка с Карповичем х «Письма к Вере» х Insomniac Dreams х публикации Бабикова про Набокова и советскую литературу. ждем, когда «Новое издательство» анонсирует долининские комментарии к «Дару», а на «Полке» появятся статьи о «Защите Лужина», «Приглашении на казнь», «Даре» и «Лолите».

сразу два блистательных выхода обозревателя «Коммерсанта» и сооснователя «Носорога» Игоря Гулина — про задачи литературной критики (все три слова уже давно надо писать в кавычках, но тут, кажется, сказано что-то важное, что-то размыкающее насмешливую пунктуацию) и некоторые особенности лирики Пастернака (вызывающе бесстыдной) и шестидесятников (непроизвольно комичной). всегда считал, что И.Г. — что ситуативный, как в фейсбуке, что тщательный, как на Literratura, — способен при желании убрать вообще всех: приятно было в очередной раз в этом убедиться. кстати, в новой книге Павла Улитина, только что вышедшей в НЛО, есть гулинская статья — очень тоже хорошая.

внимание, шокирующее предложение: а что если не ставить одну и ту же фотографию на обложку набоковских/посвященных Набокову книг

«Азбука», 2018 || Corpus, 2016

и да: если кто забыл

в офис приехал коллега из Великобритании и первым буквально делом выложил: «Читаю сейчас книжку русского журналиста со странным названием, что-то там про опыты над людьми» — и дальше довольно подробно пересказал повесть Олега Кашина «Роисся вперде». что сказать — воистину вперде.

​​застал на Beat Film Festival-2018 два фильма — про симбиотические отношения совриска и крупного капитала (по-моему, довольно выдающийся) и «Серые сады» братьев Майзелс — документальную классику 1975 года выпуска, про которую хочется отдельно. во многом это такое decline porn: мать и дочь делят знатное имя (Эдит Бувье Бил) и запущенную жилплощадь — родовое поместье с кошками, клопами и енотами. большая Эдди вспоминает свою музыкальную карьеру, Эдди-младшая — богатых женихов, все — в истеричном и вместе с тем очень артистичном регистре. перечень взаимных болей, бед и обид кажется бесконечным: оставшись наедине, две немолодые уже аристократки день за днем изводят друг друга упреками и жалобами: ах, маменька, если бы вы тогда не прогнали графа Тышкевича, ох, доченька, да ведь он же был невоспитанным нищебродом (почти цитата) — и так где-то полтора часа. незначащие детали, никчемные подробности, перевранные фамилии и даты, подхваченные на середине споры — можно понять людей, которых под звуки этой густой, замкнутой на себе речи тянет в сон, но я, если честно, смотрел во все глаза. кажется, это ближайший аналог прозы Александра Ильянена; мамблкор за 30 лет до мамблкора; нефильтрованный, с повторами, запинками, помехами и рябью, язык. а еще — торжественное увядание, героическое растворение «бывших людей» — блистательно-поверхностных, безнадежно зацикленных на себе и совершенно неприспособленных к жизни — в пейзаже, памяти, собственном голосе. не самое, короче, занимательное кино на свете, но есть в этом всем что-то по-настоящему пронзительное: and then there were none.