в продолжение темы: петербургский издатель Владимир Вертинский запостил интересное — статью американского писателя Эдмунда Уайта, из которой можно узнать, что пинчоновский, условно, круг не очень ценил ВВН, но, по-моему, заслуживает внимания и магистральный сюжет этого эссе.

автор «Бледного огня» с фальшивым, как кажется, великодушием называл геев «сексуальными левшами», не вполне хладнокровно переживал вкусы своего дяди и брата — и вместе с тем поместил охочего до шершавых подбородков и мужественных торсов героя-параноика в центр своей лучшей книги. Уайт указывает на любопытное: как и в случае с Гумбертом Гумбертом, Набоков конструирует персонажа с далеким от него страстями, опираясь исключительно на литературные мемы. Чарльз Кинбот — похотливый эрудит-нарцисс — насквозь синтетическая фигура; и чтобы обнаружить в нем высокий трагизм, Набоков делится с героями своими собственными (предполагает Уайт) эмоциями — чувством вины перед терпящей измены женой. здесь возникает тень Ирины Гуаданьини, парижской зазнобы VN, из-за которой он чуть было не расторг самый гармоничный брак в истории русской литературы, но я бы так в лоб не сопоставлял. чем-то вся эта мимикрия напоминает прустовский метод: в письмах и лекциях о «Поисках» Набоков говорил, что Марсель описывает Альбертину, держа в голове смазливого мальчишку, — так за мнимой объективностью проступает биографический автор, не делавший из своих предпочтений большого секрета.

и еще одно соображение — на правах птички на полях: до чего же странно, что на русский до сих пор не перевели уайтовский дебют «Forgetting Elena». тут даже с аннотацией мудрить не надо: из прозы, написанной в 1970-е, Набоков ценил ровно две вещи — «Школу для дураков» и этот роман; экземпляр — в ближайшем к вам книжном.

за последние сутки прочитал, кажется, все, что написано про нового Триера, которого после осенней поездки в Оденсе постоянно хочется пригреть и утешить — но, судя по первым (иногда изнуряюще подробным) рецензиям на «Дом...», на ручки он точно не просится. замученные женщины, отрезанная утиная лапка, эстетическое измерение тоталитаризма и страшное количество автоцитат — «ты че, дядя», спрашивают редакторы отдела культуры от Лондона до ЛА, отвыкшие за пять лет от его кучерявой софистики. местные, в свою очередь, обозреватели защищают ЛФТ, как археологи — потускневшую вазу бесконечной далекой от нас эпохи, и только С.И. Зельвенский пытается увидеть в Триере что-то кроме чудом сохранившейся рептилии — не слишком, вообще-то, старого автора, который второй фильм кряду выясняет отношения с фестивальным истеблишментом. понятно, что по наскоро сочиненным статьям трудно составить о «Доме» какое-то стереоскопическое впечатление, но уже на этом (трейлер, отрывок, контуры сюжета и выбор тем) этапе чувствуется, что огромный художник продолжает двумя ногами стоять в компосте из перверсивной дидактики XVIII века — пусть и в дантовском теперь плаще. интересно будет сравнить свои спекулятивные ощущения с тем, что привезут в Россию через полгода, но есть подозрение, что дигрессионизм, создававший в «Нимфоманке» почти уютное романное пространство, — не лучшая рамка для этого повествования в отмеренных сроках. вот бы ошибиться.

в новой экранизации «451° по Фаренгейту» декриминализированы ровно три книги — Библия, «Моби Дик» и «На маяк». совсем не убогий набор, если подумать.

настроение

Джон Барт (р.1930), Роберт Кувер (р.1932), Кормак Маккарти (р.1933), Дон Делилло (р.1936), Томас Пинчон (р.1937) и другие наши любимые американские (и не только) писатели — вы там себя берегите, пожалуйста

Любопытный разговор с Авдотьей Смирновой из свежего «Сеанса» о ее новом фильме «История одного поручения» — про то, как 38-летний граф Толстой вписался за писаря Шабунина, который ударил своего ротного командира и мог лишиться за это жизни:

«Сегодня Толстой для нас — родитель всех наших рефлексий. Но когда вчитываешься в его дневники, поражает глубина той духовной работы, которую он ведет с самого раннего возраста. Вечно недоволен собой, постоянно ставит перед собой каких-то немыслимые задачи. Первое переживание — что за гигант! Как же он в себе ковырялся! Отодвигаешься немного и понимаешь, что ко всему прочему это был человек колоссальной гордыни. Себя самого он судил совершенно особым, библейским судом. Знал, что он особенный. Очень большой, очень сложный человек. Когда мы его нащупывали, поняли, что ключ к образу — сочетание эмпатии, бешеного темперамента и столь же бешеного эгоизма».

Несколько наблюдений за шорт-листом «Большой книги»:

— «лучший за 10 лет» Пелевин (кажется, впервые за долгие годы, но могу ошибаться) не попал из длинного списка в короткий;

— авторы, которые (по разным причинам) могли бы пройти в финал — и которых там все-таки нет: Петрушевская, Глуховский, Вишневецкий, Вагнер, Кузнецов, Носов, Понизовский, Смирнов. При этом ощущения, что русская литература наконец набрала воздуха в легкие и сейчас одолеет разом десять бассейнов — не возникает;

— игнор года: «Рассказы» Наталии Мещаниновой;

— текст, который почти наверняка будет в тройке победителей: «Июнь» Дмитрия Быкова;

— текст, за который хочется болеть: «Памяти памяти» Марии Степановой

​​Nabokov-Daily: выясняется, что «Азбука» выпускает на русском Strong Opinions — надо полагать, чтобы заместить этим изданием пиратско-мельниковское «Набоков о Набокове и прочем», которую среди волхвов принято презирать. в связи с чем очень интересно, а) переводили ли интервью заново (и если да, то кто); б) «многие из которых на русском прежде не выходили» — откуда новый материал? а вообще пока замечательный в этом смысле год получается: переписка с Карповичем х «Письма к Вере» х Insomniac Dreams х публикации Бабикова про Набокова и советскую литературу. ждем, когда «Новое издательство» анонсирует долининские комментарии к «Дару», а на «Полке» появятся статьи о «Защите Лужина», «Приглашении на казнь», «Даре» и «Лолите».

сразу два блистательных выхода обозревателя «Коммерсанта» и сооснователя «Носорога» Игоря Гулина — про задачи литературной критики (все три слова уже давно надо писать в кавычках, но тут, кажется, сказано что-то важное, что-то размыкающее насмешливую пунктуацию) и некоторые особенности лирики Пастернака (вызывающе бесстыдной) и шестидесятников (непроизвольно комичной). всегда считал, что И.Г. — что ситуативный, как в фейсбуке, что тщательный, как на Literratura, — способен при желании убрать вообще всех: приятно было в очередной раз в этом убедиться. кстати, в новой книге Павла Улитина, только что вышедшей в НЛО, есть гулинская статья — очень тоже хорошая.

внимание, шокирующее предложение: а что если не ставить одну и ту же фотографию на обложку набоковских/посвященных Набокову книг

«Азбука», 2018 || Corpus, 2016

и да: если кто забыл

в офис приехал коллега из Великобритании и первым буквально делом выложил: «Читаю сейчас книжку русского журналиста со странным названием, что-то там про опыты над людьми» — и дальше довольно подробно пересказал повесть Олега Кашина «Роисся вперде». что сказать — воистину вперде.

​​застал на Beat Film Festival-2018 два фильма — про симбиотические отношения совриска и крупного капитала (по-моему, довольно выдающийся) и «Серые сады» братьев Майзелс — документальную классику 1975 года выпуска, про которую хочется отдельно. во многом это такое decline porn: мать и дочь делят знатное имя (Эдит Бувье Бил) и запущенную жилплощадь — родовое поместье с кошками, клопами и енотами. большая Эдди вспоминает свою музыкальную карьеру, Эдди-младшая — богатых женихов, все — в истеричном и вместе с тем очень артистичном регистре. перечень взаимных болей, бед и обид кажется бесконечным: оставшись наедине, две немолодые уже аристократки день за днем изводят друг друга упреками и жалобами: ах, маменька, если бы вы тогда не прогнали графа Тышкевича, ох, доченька, да ведь он же был невоспитанным нищебродом (почти цитата) — и так где-то полтора часа. незначащие детали, никчемные подробности, перевранные фамилии и даты, подхваченные на середине споры — можно понять людей, которых под звуки этой густой, замкнутой на себе речи тянет в сон, но я, если честно, смотрел во все глаза. кажется, это ближайший аналог прозы Александра Ильянена; мамблкор за 30 лет до мамблкора; нефильтрованный, с повторами, запинками, помехами и рябью, язык. а еще — торжественное увядание, героическое растворение «бывших людей» — блистательно-поверхностных, безнадежно зацикленных на себе и совершенно неприспособленных к жизни — в пейзаже, памяти, собственном голосе. не самое, короче, занимательное кино на свете, но есть в этом всем что-то по-настоящему пронзительное: and then there were none.

​​сложнейшую задачу поставило перед нами великое издание «Арзамас»: из 55 русских писателей ХХ века выбрать пять самых любимых — да еще и ранжировать их между собой. получилось то, что получилось, — хотя в другую минуту вполне могло выйти что-то вроде «Бабель-Газданов-Искандер-Лимонов-Трифонов» или там «Белый-Шаламов-Ерофеев-Шкловский-Ильф/Петров». короче, голосуйте, чтобы послушать аудиокурс про близких уму и сердцу, — и обязательно нажимайте на «i»: узнаете, как Пришвин отличал хорошего автора от посредственного, что за книга спасла Улитину жизнь и какой Пелевин повеса.

«В другой раз мы с женой обедали с ним у Леонов, после чего целый вечер беседовали. Я ни слова не помню из этой беседы, но жена моя вспоминает, что Джойса интересовал рецепт меда, русского напитка, и каждый отвечал ему по-своему».

Из интервью Владимира Набокова Альфреду Аппелю


Всех с Блумсдэеем!

В.Н. Курицын на протяжении всей статьи старался — по понятным причинам — не забираться в «американские годы», но ответ, кажется, стоит расширить: первым делом на ум приходит «возглавляющий чрезмерно раздутую русскую кафедру» профессор Пнин в «Бледном огне» — ну и, конечно, пожилой «шармёр» Губерт Г. Губерт в «Лауре» (впрочем, полновесным камео это назвать трудно). да и сама мысль о том, что набоковские персонажи двигаются параллельными курсами, по-моему, очень продуктивная — в том числе в свете будущих экранизаций: берлинскую, скажем, трилогию («Король, дама, валет», «Камера обскура» и «Отчаяние») хорошо бы снимать именно как цикл, со сквозными мотивами и отражающимися друг в друге сценами.

https://polka.academy/articles/524?block=1654

самое многообещающее многоточие в новейшей русской литературе

​​так бывает: читал на InLiberty сапрыкинскую статью про птиц, змей и русскую свободу с интерлюдией из философа Федотова — а потом, полчаса спустя, обнаружил на книжном развале около работы сборник его эссе, включая процитированное «Россия и свобода». мы привыкли вздрагивать, когда фейсбук, или инстаграм, или какой-нибудь фуд-сервис вдруг подсовывает в ленту ровно то, о чем минуту назад говорили вслух перед телефоном или ноутбуком, но такие нейросети мне по нраву. книжку я, конечно, взял.

​​​​разжился книжкой про луну русской литературы Владимира Сорокина: 700 страниц высокооктановой (от Липовецкого до Калинина) филологии, мы-памятник-ему-нерукотворный, ищите во всех диссертациях страны. начать, однако, рекомендую с помещенных в конец интервью с писателем. это очень осмысленный, очень показательный и, боюсь, не слишком лестный для автора выбор — по крайней мере, для того «всадника апокалипсиса в футуристическом шлеме», обнаружившего когда-то извечную репрессивность любой структурно организованной речи.

тот, ранний (страшный, отвратительный, гениальный), ВГС представлен тремя беседами: он удивляется тому, что его собственные психосоматическое отношения с текстом могут быть кому-то интересны, и так пишет о писателях-соцреалистах: «Они там вырыли гигантские теплицы и, используя энергию земли, стали разводить какие-то невиданные фрукты». или вот — из 1992 года — про СССР: «Для меня, например, советский мир не ужасен. Напротив — он интересен и красив той нечеловеческой красотой, о которой мы говорили. Все это и красиво, и страшно». притязания тридцати-сорокалетнего Сорокина не ограничиваются бичеванием свежего в памяти тоталитаризма — ему бытие подавай, «онкологическую больницу», которой заканчивается всякая, в России или на Западе, жизнь.

а теперь попробуйте отличить Сорокина-2015 от шишкинских, к примеру, трелей: «Сейчас понятно, что в ХХ веке произошли такие мутации, сопровождающиеся массовым террором, что, собственно, генетическая жертва этой страшной селекции — постсоветский человек не только не хочет выдавливать из себя этот советский гной, а, напротив, осознает его как новую кровь. Но с такой кровью он становится зомби. Он не способен создать вокруг себя нормальный социум. Он создает театр абсурда». вся эта риторика, стилистически напоминающая оппозиционных комментаторов третьего ряда, — уже в статусе главного национального пророка, обозревающего через свой бинокль середину нынешнего столетия, но давайте наконец скажем это вслух: даже Пелевин, который год вещающий откуда-то из лазарета, больше угадал со своей Уркаиной и сексом с куклами. грандиозные языковые компетенции Сорокина, его ухо, глаз и нюх, давно обеспечившие ему зал славы и статую в полный рост, — все это удручающим образом тривиализируется, когда он берется за «сейчас» и «завтра».

я не хочу сказать, что автор кончился, «жидкая мать» — испарилась, и мы уже дождемся того вибрирующего ощущения, которое вызывали «Норма», «Тридцатая любовь Марины» и «Роман». даже став доступным и безнадежно внятным, этот литературный роллер еще может выбросить кубики на ледяное поле — если откажется от разоблачения «генетики» и «зомби». свойства сорокинского таланта, параметры этой имморальной, в лучшем смысле, машины не сводятся к производству расхожих политических смыслов. ночная, неуютная фигура, змееуст, повелитель черных букв — Сорокину подобает бодаться с небосводом и ловить ладонями красное смещение; давать жару, а не шуму; сногсшибать. и когда не вернуться к прежним мощностям, как не в сборнике под названием «Белый квадрат». будем наблюдать.