так бывает: читал на InLiberty сапрыкинскую статью про птиц, змей и русскую свободу с интерлюдией из философа Федотова — а потом, полчаса спустя, обнаружил на книжном развале около работы сборник его эссе, включая процитированное «Россия и свобода». мы привыкли вздрагивать, когда фейсбук, или инстаграм, или какой-нибудь фуд-сервис вдруг подсовывает в ленту ровно то, о чем минуту назад говорили вслух перед телефоном или ноутбуком, но такие нейросети мне по нраву. книжку я, конечно, взял.
разжился книжкой про луну русской литературы Владимира Сорокина: 700 страниц высокооктановой (от Липовецкого до Калинина) филологии, мы-памятник-ему-нерукотворный, ищите во всех диссертациях страны. начать, однако, рекомендую с помещенных в конец интервью с писателем. это очень осмысленный, очень показательный и, боюсь, не слишком лестный для автора выбор — по крайней мере, для того «всадника апокалипсиса в футуристическом шлеме», обнаружившего когда-то извечную репрессивность любой структурно организованной речи.
тот, ранний (страшный, отвратительный, гениальный), ВГС представлен тремя беседами: он удивляется тому, что его собственные психосоматическое отношения с текстом могут быть кому-то интересны, и так пишет о писателях-соцреалистах: «Они там вырыли гигантские теплицы и, используя энергию земли, стали разводить какие-то невиданные фрукты». или вот — из 1992 года — про СССР: «Для меня, например, советский мир не ужасен. Напротив — он интересен и красив той нечеловеческой красотой, о которой мы говорили. Все это и красиво, и страшно». притязания тридцати-сорокалетнего Сорокина не ограничиваются бичеванием свежего в памяти тоталитаризма — ему бытие подавай, «онкологическую больницу», которой заканчивается всякая, в России или на Западе, жизнь.
а теперь попробуйте отличить Сорокина-2015 от шишкинских, к примеру, трелей: «Сейчас понятно, что в ХХ веке произошли такие мутации, сопровождающиеся массовым террором, что, собственно, генетическая жертва этой страшной селекции — постсоветский человек не только не хочет выдавливать из себя этот советский гной, а, напротив, осознает его как новую кровь. Но с такой кровью он становится зомби. Он не способен создать вокруг себя нормальный социум. Он создает театр абсурда». вся эта риторика, стилистически напоминающая оппозиционных комментаторов третьего ряда, — уже в статусе главного национального пророка, обозревающего через свой бинокль середину нынешнего столетия, но давайте наконец скажем это вслух: даже Пелевин, который год вещающий откуда-то из лазарета, больше угадал со своей Уркаиной и сексом с куклами. грандиозные языковые компетенции Сорокина, его ухо, глаз и нюх, давно обеспечившие ему зал славы и статую в полный рост, — все это удручающим образом тривиализируется, когда он берется за «сейчас» и «завтра».
я не хочу сказать, что автор кончился, «жидкая мать» — испарилась, и мы уже дождемся того вибрирующего ощущения, которое вызывали «Норма», «Тридцатая любовь Марины» и «Роман». даже став доступным и безнадежно внятным, этот литературный роллер еще может выбросить кубики на ледяное поле — если откажется от разоблачения «генетики» и «зомби». свойства сорокинского таланта, параметры этой имморальной, в лучшем смысле, машины не сводятся к производству расхожих политических смыслов. ночная, неуютная фигура, змееуст, повелитель черных букв — Сорокину подобает бодаться с небосводом и ловить ладонями красное смещение; давать жару, а не шуму; сногсшибать. и когда не вернуться к прежним мощностям, как не в сборнике под названием «Белый квадрат». будем наблюдать.
тот, ранний (страшный, отвратительный, гениальный), ВГС представлен тремя беседами: он удивляется тому, что его собственные психосоматическое отношения с текстом могут быть кому-то интересны, и так пишет о писателях-соцреалистах: «Они там вырыли гигантские теплицы и, используя энергию земли, стали разводить какие-то невиданные фрукты». или вот — из 1992 года — про СССР: «Для меня, например, советский мир не ужасен. Напротив — он интересен и красив той нечеловеческой красотой, о которой мы говорили. Все это и красиво, и страшно». притязания тридцати-сорокалетнего Сорокина не ограничиваются бичеванием свежего в памяти тоталитаризма — ему бытие подавай, «онкологическую больницу», которой заканчивается всякая, в России или на Западе, жизнь.
а теперь попробуйте отличить Сорокина-2015 от шишкинских, к примеру, трелей: «Сейчас понятно, что в ХХ веке произошли такие мутации, сопровождающиеся массовым террором, что, собственно, генетическая жертва этой страшной селекции — постсоветский человек не только не хочет выдавливать из себя этот советский гной, а, напротив, осознает его как новую кровь. Но с такой кровью он становится зомби. Он не способен создать вокруг себя нормальный социум. Он создает театр абсурда». вся эта риторика, стилистически напоминающая оппозиционных комментаторов третьего ряда, — уже в статусе главного национального пророка, обозревающего через свой бинокль середину нынешнего столетия, но давайте наконец скажем это вслух: даже Пелевин, который год вещающий откуда-то из лазарета, больше угадал со своей Уркаиной и сексом с куклами. грандиозные языковые компетенции Сорокина, его ухо, глаз и нюх, давно обеспечившие ему зал славы и статую в полный рост, — все это удручающим образом тривиализируется, когда он берется за «сейчас» и «завтра».
я не хочу сказать, что автор кончился, «жидкая мать» — испарилась, и мы уже дождемся того вибрирующего ощущения, которое вызывали «Норма», «Тридцатая любовь Марины» и «Роман». даже став доступным и безнадежно внятным, этот литературный роллер еще может выбросить кубики на ледяное поле — если откажется от разоблачения «генетики» и «зомби». свойства сорокинского таланта, параметры этой имморальной, в лучшем смысле, машины не сводятся к производству расхожих политических смыслов. ночная, неуютная фигура, змееуст, повелитель черных букв — Сорокину подобает бодаться с небосводом и ловить ладонями красное смещение; давать жару, а не шуму; сногсшибать. и когда не вернуться к прежним мощностям, как не в сборнике под названием «Белый квадрат». будем наблюдать.
не очень доволен, что этот канал превратился в Nabokov Online Journal (как говорил Волобуев о почившем Gawker: не переходите, вы не вернетесь), но вот — написал про четыре новые книжки вокруг Набокова. в первую очередь рекомендую добыть Insomniac Dreams — от нее хороший такой метафизический холодок по спине, — ну и остальные под стать, хотя от русских «Суждений» я, признаться, ждал большей редакторской воли.
какой грустный материал вышел в The NY Times про Джонатана Франзена — и совсем даже не потому, что он якобы карьеру заканчивает. после того как Showtime анонсировал 20-серийную экранизацию Purity с Дэниелом Крейгом, я регулярно проверял новости, ожидая пополнения каста; когда два года назад Франзен сообщил, что дело спорится и нас ждут совершенные новые, специально для сериала написанные сцены, я ликовал. теперь мы знаем, что телеверсия «Безгрешности» — как и «Поправки» шесть лет назад — заморожена, и любимый наш писатель потратил 30 месяцев своей жизни на никому уже не нужные файлы purity49ed..docx — или в каком там формате сохраняет текстовые документы его ветхий DELL.
да и вообще: в самом этой статье, где так много «литературы» и неосознанно комичных зарисовок с натуры (напоминающих авторские вкрапления в одном недавнем интервью с Ксенией Собчак, которая — вдруг вам интересно — «снимает туфли, поджимает ноги, просит принести ассорти сашими»), чувствуется интонация человека, разглядывающего необычную — и как она дожила до наших дней? — зверюшку. глядите-ка, оставил свой телефон в другой комнате! смотрите, пишет про социальные сети, а у самого ни одного аккаунта нет! вроде не любит капитализм, а как в чес по стране, так с радостью! через тихое восхищение, которое драпирует эту экзотизацию размеренного калифорнийского бытия — с походами в зал, птичками через бинокль и сериалом Orphan Black на диване, — просвечивает все-таки главное. White Male Great American Literary Novelist for the 21st Century, ненавидящий интернет, магазин Whole Foods и чужую тупость, сейчас Джонатан Франзен — почетный пенсионер, к которому наведываются раз в пару лет, чтобы удостовериться: от входной двери не смердит, таблетки — на прикроватной тумбочке, на прохожих не бросается. очень я надеюсь, что в своем шестом (восьмом, десятом) романе ДФ, которому через год исполнится 60, всем нам еще покажет. граф Толстой в этом примерно возрасте заканчивал «Смерть Ивана Ильича» — и начал «Воскресение».
да и вообще: в самом этой статье, где так много «литературы» и неосознанно комичных зарисовок с натуры (напоминающих авторские вкрапления в одном недавнем интервью с Ксенией Собчак, которая — вдруг вам интересно — «снимает туфли, поджимает ноги, просит принести ассорти сашими»), чувствуется интонация человека, разглядывающего необычную — и как она дожила до наших дней? — зверюшку. глядите-ка, оставил свой телефон в другой комнате! смотрите, пишет про социальные сети, а у самого ни одного аккаунта нет! вроде не любит капитализм, а как в чес по стране, так с радостью! через тихое восхищение, которое драпирует эту экзотизацию размеренного калифорнийского бытия — с походами в зал, птичками через бинокль и сериалом Orphan Black на диване, — просвечивает все-таки главное. White Male Great American Literary Novelist for the 21st Century, ненавидящий интернет, магазин Whole Foods и чужую тупость, сейчас Джонатан Франзен — почетный пенсионер, к которому наведываются раз в пару лет, чтобы удостовериться: от входной двери не смердит, таблетки — на прикроватной тумбочке, на прохожих не бросается. очень я надеюсь, что в своем шестом (восьмом, десятом) романе ДФ, которому через год исполнится 60, всем нам еще покажет. граф Толстой в этом примерно возрасте заканчивал «Смерть Ивана Ильича» — и начал «Воскресение».
Два подкаста, которые нужно послушать, пока вы (ладно, мы) ждем свежего выпуска CappuccinoCatenaccio (это где артист и умник час с лишним обсуждают всякую футбольную мистику — например, вчерашнюю божественную интервенцию на поле «Лужников»):
— Мария Кувшинова поговорила с Павлом Грозным про свои книги о Балабанове (ее не достать) и Миндадзе (как по мне, потрясающая) и рассказала, почему обычно читает зимой;
— писатель и критик Алексей Поляринов начал цикл лекций на стыке новейшей литературы и полевой культурологии: первый эпизод — о том, как проза и ТВ работают с историческими травмами в США (где есть Фоер и Делилло) и в России (где про «Норд-Ост» вспоминают только в интервью с Александром Цекало).
На фото — главный русский футболист нулевых Андрей Аршавин и «Архипелаг ГУЛаг».
— Мария Кувшинова поговорила с Павлом Грозным про свои книги о Балабанове (ее не достать) и Миндадзе (как по мне, потрясающая) и рассказала, почему обычно читает зимой;
— писатель и критик Алексей Поляринов начал цикл лекций на стыке новейшей литературы и полевой культурологии: первый эпизод — о том, как проза и ТВ работают с историческими травмами в США (где есть Фоер и Делилло) и в России (где про «Норд-Ост» вспоминают только в интервью с Александром Цекало).
На фото — главный русский футболист нулевых Андрей Аршавин и «Архипелаг ГУЛаг».
я совсем не люблю «Слово живое и мертвое» Норы Галь с ее затравленной, звоню-во-все-колокола, интонацией, я не глотаю воздух от возмущения, читая Чуковского про канцелярит, но имеются все-таки в повседневной русской речи несколько конструкций, от которых у меня сводит лицевые мускулы. я презираю консьюмеристское «зашло» — эту новую эстетическую категорию, к которой апеллируют в очередях на концерт или у книжных прилавков («тебе ведь зашел Кафка?»). я бешусь от «умеет в...» — кузена не менее противного «от слова совсем», которое до сих пор можно услышать в офисных курилках. я терпеть не могу доставшуюся от поколения отцов «историю» — универсальный протез, обозначающий и конкретную (как правило, коммерческую) авантюру, и ее идеологическое сопровождение («это история не про деньги, а про смыслы»). новый, насколько могу судить, языковой метастаз — бесхитростная калька «это зависит»: торжествующий компромисс, фундаментальная неопределенность, универсально-бессмысленный ответ на любой практически вопрос. выиграет ли Россия ЧМ, про что будет новый роман Пелевина, когда выйдет «Бесконечная шутка»? ну, это зависит.
Forwarded from Яндекс Книги
Еще один трагический повод вспомнить большого автора: умер Олег Юрьев — один из самых проницательных читателей поэзии ХХ века, сочинявший негромкие стихи и чуткие ко всему забытому, оттесненному на периферию эссе. Юрьева вообще занимало маргинальное, теневое, как бы недовоплощенное — на фоне уверенной в своих правах и пределах традиции, иконостаса, первого, что бы под этим словом ни понимали, ряда. Тот случай, когда ритуальная фраза «потеря, размер которой только предстоит оценить» безнадежно недостаточна: сегодня русская литература лишилась своего прозрачного и глубоководного притока.
вместе с замечательными критиками Марией Смирновой и Сергеем Кумышем подготовил такой вот праздно-летний список. за мной, по обыкновению, всяческое high snobiety — Перек, Марксон, Калассо, Степанова, Улитин, Гройс и пр., — а также несколько поразительно-пронзительных книжек вроде «Рассказов» Наталии Мещаниновой и «Лета в Бадене» Леонида Цыпкина: вот проза, которая разгоняет кровь.
Forwarded from Яндекс Книги
LitHub ставит на счетчик именитых прустофобов, половина из которых заочно казались фанатами «Поисков…» и «Против Сент-Бева». Оказывается, Кадзуо Исигуро считает главного французского писателя прошлого века «сокрушительно унылым», Ивлин Во — «умственно неполноценным», а Джеймс Джойс смог осилить только пару страниц и не нашел в них признаков большого таланта. Оставим гениев заблуждаться и порекомендуем от себя ну хотя бы два первых тома этой восхитительно медленной сказки про мамин поцелуй, размокшее от чая печенье и безнадежно растраченное время — или, например, сборник прустовских эссе.
возможно, самый дорогой и уж точно самый амбициозный фильм в истории русского кино обзавелся англоязычным тизером. «Дау» Ильи Хржановского и Владимира Сорокина этой осенью покажут в Берлине, Париже и Лондоне; впрочем, и rest of the world тоже, кажется, может рассчитывать на собственную премьеру. семилетней давности репортаж со съемок можно прочитать здесь; монолог продюсера картины Артема Васильева — тут; интервью с писателем, сочинившим «антропологический этюд о советской цивилизации», — по этой ссылке.
сочинил первую в своей жизни колонку — со взрослым дисклеймером «мнение редакции может не совпадать с мнением автора» и про то, о чем буквально на днях успели высказаться крупнейшие наши публицисты. за симфонию мыслей, впрочем, не ручаюсь: если Кашина в понедельник я прочитать успел, то «Русское поле экспериментов» вышло уже после того, как я отправил свой текст редактору, — но так даже интереснее.
страшная, конечно, банальность, но все же: перечитывая в отпуске «Свободу», добрался до места, где Уолтер уехал по делам, и Патти с Ричардом (красивые, сорокадвухлетние) впервые за долгие годы остались наедине, и как-то все вокруг перестало существовать — и для них, и для меня. Франзен, наверное, не самый чуткий писатель на свете (героев на поколение младше себя вообще как будто не чувствует), и стилистического, на микроуровне, брака у него достаточно — все эти «нектары лести» и «авоськи, набитые долгими часами дней», — но какое грандиозное композиционное искусство; какое безнадежное ощущение непоправимости, невозможности поправок, свободы, безгрешности. большая литература — это еще и когда очень больно.
полевое языкознание: в Абхазии продавцы и таксисты сражаются за твое внимание исключительно глаголами — причем в изъявительном почему-то наклонении. «подходим, интересуемся, бронируем». «куда едем?». «берем мандариновый сок». есть в этих конструкциях какая-то пассивная агрессия: повелительное «купите», может быть, безыскуснее, но честнее; номинативное «чурчхела, дыни, вино», которые можно услышать на московских рынках, вообще тебя ни к чему не обязывает — такой идеально-отстраненный, по Эко, список, обращенный куда-то мимо, ко всем сразу. что это говорит о, в широком смысле, Юге и Севере, судить не возьмусь, но, кажется, я нашел речевой эквивалент чужой руки на плече — такое ненавязчиво-наступательное первое множественное.
с «Полки» теперь можно достать «Школу для дураков» — любимую
книгу просвещенного юношества, от которой все еще исходит (не девальвировшееся причем с годами) свечение; как от «Петушков», как от «Эдички», как, может быть, больше ни от чего. из особенно отрадного: по этой статье, по приведенным цитатам понятно, что Саша С. никакой Владимиру Н. не падаван: верить в то, что сочиняя «Школу...», он не был знаком с «Приглашением...» и «Даром», — можно. что бы могло комментарий украсить: пункт «какие книги Соколов написал потом» — чтобы по той же ветке доехать до запойных охотников, Палисандра Дальберга и «Тревожной куколки».
книгу просвещенного юношества, от которой все еще исходит (не девальвировшееся причем с годами) свечение; как от «Петушков», как от «Эдички», как, может быть, больше ни от чего. из особенно отрадного: по этой статье, по приведенным цитатам понятно, что Саша С. никакой Владимиру Н. не падаван: верить в то, что сочиняя «Школу...», он не был знаком с «Приглашением...» и «Даром», — можно. что бы могло комментарий украсить: пункт «какие книги Соколов написал потом» — чтобы по той же ветке доехать до запойных охотников, Палисандра Дальберга и «Тревожной куколки».