не очень доволен, что этот канал превратился в Nabokov Online Journal (как говорил Волобуев о почившем Gawker: не переходите, вы не вернетесь), но вот — написал про четыре новые книжки вокруг Набокова. в первую очередь рекомендую добыть Insomniac Dreams — от нее хороший такой метафизический холодок по спине, — ну и остальные под стать, хотя от русских «Суждений» я, признаться, ждал большей редакторской воли.
какой грустный материал вышел в The NY Times про Джонатана Франзена — и совсем даже не потому, что он якобы карьеру заканчивает. после того как Showtime анонсировал 20-серийную экранизацию Purity с Дэниелом Крейгом, я регулярно проверял новости, ожидая пополнения каста; когда два года назад Франзен сообщил, что дело спорится и нас ждут совершенные новые, специально для сериала написанные сцены, я ликовал. теперь мы знаем, что телеверсия «Безгрешности» — как и «Поправки» шесть лет назад — заморожена, и любимый наш писатель потратил 30 месяцев своей жизни на никому уже не нужные файлы purity49ed..docx — или в каком там формате сохраняет текстовые документы его ветхий DELL.
да и вообще: в самом этой статье, где так много «литературы» и неосознанно комичных зарисовок с натуры (напоминающих авторские вкрапления в одном недавнем интервью с Ксенией Собчак, которая — вдруг вам интересно — «снимает туфли, поджимает ноги, просит принести ассорти сашими»), чувствуется интонация человека, разглядывающего необычную — и как она дожила до наших дней? — зверюшку. глядите-ка, оставил свой телефон в другой комнате! смотрите, пишет про социальные сети, а у самого ни одного аккаунта нет! вроде не любит капитализм, а как в чес по стране, так с радостью! через тихое восхищение, которое драпирует эту экзотизацию размеренного калифорнийского бытия — с походами в зал, птичками через бинокль и сериалом Orphan Black на диване, — просвечивает все-таки главное. White Male Great American Literary Novelist for the 21st Century, ненавидящий интернет, магазин Whole Foods и чужую тупость, сейчас Джонатан Франзен — почетный пенсионер, к которому наведываются раз в пару лет, чтобы удостовериться: от входной двери не смердит, таблетки — на прикроватной тумбочке, на прохожих не бросается. очень я надеюсь, что в своем шестом (восьмом, десятом) романе ДФ, которому через год исполнится 60, всем нам еще покажет. граф Толстой в этом примерно возрасте заканчивал «Смерть Ивана Ильича» — и начал «Воскресение».
да и вообще: в самом этой статье, где так много «литературы» и неосознанно комичных зарисовок с натуры (напоминающих авторские вкрапления в одном недавнем интервью с Ксенией Собчак, которая — вдруг вам интересно — «снимает туфли, поджимает ноги, просит принести ассорти сашими»), чувствуется интонация человека, разглядывающего необычную — и как она дожила до наших дней? — зверюшку. глядите-ка, оставил свой телефон в другой комнате! смотрите, пишет про социальные сети, а у самого ни одного аккаунта нет! вроде не любит капитализм, а как в чес по стране, так с радостью! через тихое восхищение, которое драпирует эту экзотизацию размеренного калифорнийского бытия — с походами в зал, птичками через бинокль и сериалом Orphan Black на диване, — просвечивает все-таки главное. White Male Great American Literary Novelist for the 21st Century, ненавидящий интернет, магазин Whole Foods и чужую тупость, сейчас Джонатан Франзен — почетный пенсионер, к которому наведываются раз в пару лет, чтобы удостовериться: от входной двери не смердит, таблетки — на прикроватной тумбочке, на прохожих не бросается. очень я надеюсь, что в своем шестом (восьмом, десятом) романе ДФ, которому через год исполнится 60, всем нам еще покажет. граф Толстой в этом примерно возрасте заканчивал «Смерть Ивана Ильича» — и начал «Воскресение».
Два подкаста, которые нужно послушать, пока вы (ладно, мы) ждем свежего выпуска CappuccinoCatenaccio (это где артист и умник час с лишним обсуждают всякую футбольную мистику — например, вчерашнюю божественную интервенцию на поле «Лужников»):
— Мария Кувшинова поговорила с Павлом Грозным про свои книги о Балабанове (ее не достать) и Миндадзе (как по мне, потрясающая) и рассказала, почему обычно читает зимой;
— писатель и критик Алексей Поляринов начал цикл лекций на стыке новейшей литературы и полевой культурологии: первый эпизод — о том, как проза и ТВ работают с историческими травмами в США (где есть Фоер и Делилло) и в России (где про «Норд-Ост» вспоминают только в интервью с Александром Цекало).
На фото — главный русский футболист нулевых Андрей Аршавин и «Архипелаг ГУЛаг».
— Мария Кувшинова поговорила с Павлом Грозным про свои книги о Балабанове (ее не достать) и Миндадзе (как по мне, потрясающая) и рассказала, почему обычно читает зимой;
— писатель и критик Алексей Поляринов начал цикл лекций на стыке новейшей литературы и полевой культурологии: первый эпизод — о том, как проза и ТВ работают с историческими травмами в США (где есть Фоер и Делилло) и в России (где про «Норд-Ост» вспоминают только в интервью с Александром Цекало).
На фото — главный русский футболист нулевых Андрей Аршавин и «Архипелаг ГУЛаг».
я совсем не люблю «Слово живое и мертвое» Норы Галь с ее затравленной, звоню-во-все-колокола, интонацией, я не глотаю воздух от возмущения, читая Чуковского про канцелярит, но имеются все-таки в повседневной русской речи несколько конструкций, от которых у меня сводит лицевые мускулы. я презираю консьюмеристское «зашло» — эту новую эстетическую категорию, к которой апеллируют в очередях на концерт или у книжных прилавков («тебе ведь зашел Кафка?»). я бешусь от «умеет в...» — кузена не менее противного «от слова совсем», которое до сих пор можно услышать в офисных курилках. я терпеть не могу доставшуюся от поколения отцов «историю» — универсальный протез, обозначающий и конкретную (как правило, коммерческую) авантюру, и ее идеологическое сопровождение («это история не про деньги, а про смыслы»). новый, насколько могу судить, языковой метастаз — бесхитростная калька «это зависит»: торжествующий компромисс, фундаментальная неопределенность, универсально-бессмысленный ответ на любой практически вопрос. выиграет ли Россия ЧМ, про что будет новый роман Пелевина, когда выйдет «Бесконечная шутка»? ну, это зависит.
Forwarded from Яндекс Книги
Еще один трагический повод вспомнить большого автора: умер Олег Юрьев — один из самых проницательных читателей поэзии ХХ века, сочинявший негромкие стихи и чуткие ко всему забытому, оттесненному на периферию эссе. Юрьева вообще занимало маргинальное, теневое, как бы недовоплощенное — на фоне уверенной в своих правах и пределах традиции, иконостаса, первого, что бы под этим словом ни понимали, ряда. Тот случай, когда ритуальная фраза «потеря, размер которой только предстоит оценить» безнадежно недостаточна: сегодня русская литература лишилась своего прозрачного и глубоководного притока.
вместе с замечательными критиками Марией Смирновой и Сергеем Кумышем подготовил такой вот праздно-летний список. за мной, по обыкновению, всяческое high snobiety — Перек, Марксон, Калассо, Степанова, Улитин, Гройс и пр., — а также несколько поразительно-пронзительных книжек вроде «Рассказов» Наталии Мещаниновой и «Лета в Бадене» Леонида Цыпкина: вот проза, которая разгоняет кровь.
Forwarded from Яндекс Книги
LitHub ставит на счетчик именитых прустофобов, половина из которых заочно казались фанатами «Поисков…» и «Против Сент-Бева». Оказывается, Кадзуо Исигуро считает главного французского писателя прошлого века «сокрушительно унылым», Ивлин Во — «умственно неполноценным», а Джеймс Джойс смог осилить только пару страниц и не нашел в них признаков большого таланта. Оставим гениев заблуждаться и порекомендуем от себя ну хотя бы два первых тома этой восхитительно медленной сказки про мамин поцелуй, размокшее от чая печенье и безнадежно растраченное время — или, например, сборник прустовских эссе.
возможно, самый дорогой и уж точно самый амбициозный фильм в истории русского кино обзавелся англоязычным тизером. «Дау» Ильи Хржановского и Владимира Сорокина этой осенью покажут в Берлине, Париже и Лондоне; впрочем, и rest of the world тоже, кажется, может рассчитывать на собственную премьеру. семилетней давности репортаж со съемок можно прочитать здесь; монолог продюсера картины Артема Васильева — тут; интервью с писателем, сочинившим «антропологический этюд о советской цивилизации», — по этой ссылке.
сочинил первую в своей жизни колонку — со взрослым дисклеймером «мнение редакции может не совпадать с мнением автора» и про то, о чем буквально на днях успели высказаться крупнейшие наши публицисты. за симфонию мыслей, впрочем, не ручаюсь: если Кашина в понедельник я прочитать успел, то «Русское поле экспериментов» вышло уже после того, как я отправил свой текст редактору, — но так даже интереснее.
страшная, конечно, банальность, но все же: перечитывая в отпуске «Свободу», добрался до места, где Уолтер уехал по делам, и Патти с Ричардом (красивые, сорокадвухлетние) впервые за долгие годы остались наедине, и как-то все вокруг перестало существовать — и для них, и для меня. Франзен, наверное, не самый чуткий писатель на свете (героев на поколение младше себя вообще как будто не чувствует), и стилистического, на микроуровне, брака у него достаточно — все эти «нектары лести» и «авоськи, набитые долгими часами дней», — но какое грандиозное композиционное искусство; какое безнадежное ощущение непоправимости, невозможности поправок, свободы, безгрешности. большая литература — это еще и когда очень больно.
полевое языкознание: в Абхазии продавцы и таксисты сражаются за твое внимание исключительно глаголами — причем в изъявительном почему-то наклонении. «подходим, интересуемся, бронируем». «куда едем?». «берем мандариновый сок». есть в этих конструкциях какая-то пассивная агрессия: повелительное «купите», может быть, безыскуснее, но честнее; номинативное «чурчхела, дыни, вино», которые можно услышать на московских рынках, вообще тебя ни к чему не обязывает — такой идеально-отстраненный, по Эко, список, обращенный куда-то мимо, ко всем сразу. что это говорит о, в широком смысле, Юге и Севере, судить не возьмусь, но, кажется, я нашел речевой эквивалент чужой руки на плече — такое ненавязчиво-наступательное первое множественное.
с «Полки» теперь можно достать «Школу для дураков» — любимую
книгу просвещенного юношества, от которой все еще исходит (не девальвировшееся причем с годами) свечение; как от «Петушков», как от «Эдички», как, может быть, больше ни от чего. из особенно отрадного: по этой статье, по приведенным цитатам понятно, что Саша С. никакой Владимиру Н. не падаван: верить в то, что сочиняя «Школу...», он не был знаком с «Приглашением...» и «Даром», — можно. что бы могло комментарий украсить: пункт «какие книги Соколов написал потом» — чтобы по той же ветке доехать до запойных охотников, Палисандра Дальберга и «Тревожной куколки».
книгу просвещенного юношества, от которой все еще исходит (не девальвировшееся причем с годами) свечение; как от «Петушков», как от «Эдички», как, может быть, больше ни от чего. из особенно отрадного: по этой статье, по приведенным цитатам понятно, что Саша С. никакой Владимиру Н. не падаван: верить в то, что сочиняя «Школу...», он не был знаком с «Приглашением...» и «Даром», — можно. что бы могло комментарий украсить: пункт «какие книги Соколов написал потом» — чтобы по той же ветке доехать до запойных охотников, Палисандра Дальберга и «Тревожной куколки».
I’m Reading a Novel (1)
обратил внимание, что в авторских, «объективных», не Патти написанных главах «Свободы» Ричарда Каца — одного из трех центральных, вообще-то, героев романа, — зовут исключительно по фамилии. это голое, только что не презрительное «Кац» смотрится особенно выразительно, учитывая, что имена достались вполне третьестепенным рэям, блейкам, митчам и джонатанам, не говоря уже про всегдашних «Уолтера» и «Джоуи». у меня нет под рукой «Безгрешности», но, кажется, что-то подобное было и там: почти везде — «Том» и постоянно-холодно — «Вольф». первым приходящее на ум объяснение: так Франзен выражает свою симпатию к рефлексирующим мужьям и экологам и постулирует недоверие к демоническим рок-звездам и сетевым разоблачителям. для сравнения: в «Войне и мире» — важном для «Свободы» претексте — на фоне «князя Андрея», «Пьера», «Наташи» и даже «Анатоля» выделяется мрачное «Долохов»; в свою очередь, в «Анне Карениной» повесу «Вронского» уравновешивает положительный, «автобиографический», «Левин».
обратил внимание, что в авторских, «объективных», не Патти написанных главах «Свободы» Ричарда Каца — одного из трех центральных, вообще-то, героев романа, — зовут исключительно по фамилии. это голое, только что не презрительное «Кац» смотрится особенно выразительно, учитывая, что имена достались вполне третьестепенным рэям, блейкам, митчам и джонатанам, не говоря уже про всегдашних «Уолтера» и «Джоуи». у меня нет под рукой «Безгрешности», но, кажется, что-то подобное было и там: почти везде — «Том» и постоянно-холодно — «Вольф». первым приходящее на ум объяснение: так Франзен выражает свою симпатию к рефлексирующим мужьям и экологам и постулирует недоверие к демоническим рок-звездам и сетевым разоблачителям. для сравнения: в «Войне и мире» — важном для «Свободы» претексте — на фоне «князя Андрея», «Пьера», «Наташи» и даже «Анатоля» выделяется мрачное «Долохов»; в свою очередь, в «Анне Карениной» повесу «Вронского» уравновешивает положительный, «автобиографический», «Левин».
I’m Reading a Novel (2)
Развивая тему: не меньше, чем разделяемая героями «Свободы» и «Безгрешности» любовь-ненависть к матерям, зачарованность птицами или болезненный, отягощенный многоуровневым самоанализом секс, обращает на себя внимание сходная структура этих больших и вроде как совсем не похожих романов. два волевых, талантливых, очень амбициозных мужчины дружат, завидуют, заботятся, мстят и восхищаются друг другом, деля по ходу сюжета убеждения и (ну, почти) женщину: временами Уолтер сливается с Томом, а Кац кажется более ранней инкарнацией Вольфа. еще одно бульварное наблюдение: не разыгрывает ли таким — беллетристическим — образом Франзен свои отношения с Дэвидом Фостером Уоллесом, не пытается ли компенсировать в пространстве художественного текста безнадежный уже разрыв между живым и, как пишут в журналах, великим ДФ и мертвым и — по всеобщему убеждению — гениальным ДФУ? терпеть не могу такие биографические спрямления и упрощения, но параллель слишком навязчивая, чтобы игнорировать ее вовсе.
Развивая тему: не меньше, чем разделяемая героями «Свободы» и «Безгрешности» любовь-ненависть к матерям, зачарованность птицами или болезненный, отягощенный многоуровневым самоанализом секс, обращает на себя внимание сходная структура этих больших и вроде как совсем не похожих романов. два волевых, талантливых, очень амбициозных мужчины дружат, завидуют, заботятся, мстят и восхищаются друг другом, деля по ходу сюжета убеждения и (ну, почти) женщину: временами Уолтер сливается с Томом, а Кац кажется более ранней инкарнацией Вольфа. еще одно бульварное наблюдение: не разыгрывает ли таким — беллетристическим — образом Франзен свои отношения с Дэвидом Фостером Уоллесом, не пытается ли компенсировать в пространстве художественного текста безнадежный уже разрыв между живым и, как пишут в журналах, великим ДФ и мертвым и — по всеобщему убеждению — гениальным ДФУ? терпеть не могу такие биографические спрямления и упрощения, но параллель слишком навязчивая, чтобы игнорировать ее вовсе.
I’m Reading a Novel (3)
даже те, кто Франзена обожает, обычно признают: макросъемка человеческой души, инспекция сердечных порывов — этот автор замечательно описывает людей и их страсти, но дочерпывает своих персонажей до конца, до логического и эмоционального предела. за этой извилистой («я изменяю тебе, потому что люблю») диалектикой можно долго и восторженно наблюдать, но к ней нельзя присоединиться: после 700 страниц «Свободы» мы узнали о нескольких поколениях Берглундов и Эмерсонов даже больше, чем хотелось бы, — но станем ли фантазировать про них на полях книги? этот писательский деспотизм, стремление автора лично все про героев обьяснить восходит, главным образом, к высокому русскому реализму: Франзен — очень причем охотно — наследует большой традиции, которая к концу ХХ века казалась окончательно истощенной — и вдруг распустила крылья в чужих ладонях.
куда, впрочем, интереснее порассуждать о том, как он с этими богатствами управляется: последние три франзеновских романа — это, конечно, не проценты с ренты, а очень удачные инвестиции. они в лучшем смысле телегеничны: искусство флэшбека, укрощение времени, ошарашивающие читателя повествовательные параллели — ДФ внимательно смотрел «Сопрано», «Прослушку» и «Во все тяжкие». «Свобода» и «Безгрешны» публицистичны, но это не компостирование газетных передовиц, а проблематизация болевых точек современности — без философского, впрочем, разрешения. наконец, сам Франзен, как видится со стороны, больше прочего дорожит независимостью собственной позиции: демократы и республиканцы совершают в «Свободе» какое-то эквивалентное количество глупостей и мерзостей, не говоря уже про то, что в этой книге происходит с матричными для нации концептами — от заглавного до более частных.
достаточно ли этого, чтобы провозгласить Франзена спасителем жанра и чикагским Толстым (фантазия в духе «Ады»); можно ли представить себе, что его длинную прозу снова расстелят на исходе века, теребя кисточки на углах и восхищаясь узором в центре? многое, на самом деле, указывает на то, что канонизаторы, как всегда, спешат — чувствуя, вероятно, что в мире стихийных сетевых движений некому уже будет увенчивать и возвеличивать. но даже и так, в статусе современника Кутзее и Барнса (Делилло и Манро; Литтелла и Уэльбека; Сорокина и Терехова), он может гордиться тем, что сочинил несколько упоительных романов, которые невозможно дочитать с сухими глазами, — и бог с ним с литературным бессмертием.
даже те, кто Франзена обожает, обычно признают: макросъемка человеческой души, инспекция сердечных порывов — этот автор замечательно описывает людей и их страсти, но дочерпывает своих персонажей до конца, до логического и эмоционального предела. за этой извилистой («я изменяю тебе, потому что люблю») диалектикой можно долго и восторженно наблюдать, но к ней нельзя присоединиться: после 700 страниц «Свободы» мы узнали о нескольких поколениях Берглундов и Эмерсонов даже больше, чем хотелось бы, — но станем ли фантазировать про них на полях книги? этот писательский деспотизм, стремление автора лично все про героев обьяснить восходит, главным образом, к высокому русскому реализму: Франзен — очень причем охотно — наследует большой традиции, которая к концу ХХ века казалась окончательно истощенной — и вдруг распустила крылья в чужих ладонях.
куда, впрочем, интереснее порассуждать о том, как он с этими богатствами управляется: последние три франзеновских романа — это, конечно, не проценты с ренты, а очень удачные инвестиции. они в лучшем смысле телегеничны: искусство флэшбека, укрощение времени, ошарашивающие читателя повествовательные параллели — ДФ внимательно смотрел «Сопрано», «Прослушку» и «Во все тяжкие». «Свобода» и «Безгрешны» публицистичны, но это не компостирование газетных передовиц, а проблематизация болевых точек современности — без философского, впрочем, разрешения. наконец, сам Франзен, как видится со стороны, больше прочего дорожит независимостью собственной позиции: демократы и республиканцы совершают в «Свободе» какое-то эквивалентное количество глупостей и мерзостей, не говоря уже про то, что в этой книге происходит с матричными для нации концептами — от заглавного до более частных.
достаточно ли этого, чтобы провозгласить Франзена спасителем жанра и чикагским Толстым (фантазия в духе «Ады»); можно ли представить себе, что его длинную прозу снова расстелят на исходе века, теребя кисточки на углах и восхищаясь узором в центре? многое, на самом деле, указывает на то, что канонизаторы, как всегда, спешат — чувствуя, вероятно, что в мире стихийных сетевых движений некому уже будет увенчивать и возвеличивать. но даже и так, в статусе современника Кутзее и Барнса (Делилло и Манро; Литтелла и Уэльбека; Сорокина и Терехова), он может гордиться тем, что сочинил несколько упоительных романов, которые невозможно дочитать с сухими глазами, — и бог с ним с литературным бессмертием.