​​не в завершение — через несколько часов на площадке «Рассвет» покажут спектакль «И вы поклоняетесь этому идолу», про который в этом канале непременно что-то будет, — праздника, а скорее, на правах очередного циркового номера: написал про Толстого, каким он видится из 2018-го. в опубликованном тексте нет ссылки на занятный очень разговор Андрея Зорина и Григория Юдина на смежную тему: там много интересного, спорного, точного.

три разрозненных (хотя как посмотреть) впечатления от «И вы поклоняетесь этому идолу»:

1. уход и кончину Толстого принято считать одним из первых глобальных новостных сюжетов, которые связаны не с войнами и царями, а с биографическими обстоятельствами частного лица. постановка свидетельствует о детализации тогдашних «прямых включений»: поразительно подробной. мы связываем конец приватности с соцсетями, АНБ и товарищем майором, но, как выясняется, частная жизнь (и смерть) умерли еще 100 лет назад на станции Астапово;

2. Толстые — это пример почти болезненной графомании, яростного желания запечатлеть и высказаться. складывается ощущение, что в Ясной писали все, что это вообще такой завод по производству литературной эссенции, голубого сала. хочется пофантазировать, как бы их большие и маленькие драмы выглядели сейчас; какими медиа они бы стали пользоваться. в голову упрямо лезут инстаграмы семейства Кардашьян;

3. я совсем нечувствителен к сценическим формам и, конечно, страшно люблю театральный эпизод в «Войне и мире»: все так. толстовское остранение интересно перенести с тех, кто смотрит, на тех, кто играет. о чем думает артист, карауля свою реплику? слышит ли он собственный голос? как в одной голове уживается выученный текст и бытовые какие-то заботы: купить домой ополаскиватель, у матери в среду операция, телефон стал быстро разряжаться, а еще надо вот прямо сейчас перевоплотиться в Боборыкина? мощный, короче, прием придумал русский писатель — весь мир теперь пользуется.

​​сюжеты не бросаем: новый Пелевин выйдет 27 сентября; называется «Тайные виды на гору Фудзи» (это туда в финале «Empire V» забрался Рома Шторкин, но книжка, похоже, про Усманова); объем — 416 страниц; цена — наберите побольше воздуха в легкие — от 761 р.; до премьеры роман «по желанию автора» (цитата из письма от издательства) смогут прочитать ровно два человека: Галина Юзефович и Анна Наринская.

ну а я просто напомню про такой вот документ эпохи.

​​Фрэнсис «Конец Истории» Фукуяма что-то нарасхват: пару недель назад в The New Yorker вышел большой материал о футурологе (с броским заголовком и большим куском про русского философа Кожева, на семинары к которому ходили Батай, Лакан, Мерло-Понти, Кено и другие великие), а теперь о приключениях его главной идеи пишут в The Guardian. Внутри, понятно, Трамп, Брекзит, постсоветские диктатуры и другие приметы того, что история не закончилась: люди — по странным для глобальных элит причинам — голосуют против экономической выгоды и «здравого смысла». Вокруг этого электорального парадокса уже выросла целая индустрия интерпретаций, но Фукуяма с прогнозами больше не спешит: урок — усвоен.

​​эксцентричный, что и и говорить, список «100 главных книг постсоветского времени» — не потому даже, что в нем отсутствуют Барскова, «Памяти памяти» или, возьмем другую совсем категорию, Акунин, а потому, что занять второе место можно с двумя голосами. пробегая по фамилиям жюри, казалось, что результаты качнутся в сторону нормативно-предсказуемого: Юзефович — Прилепин — Водолазкин; как-то так. между тем первое и третье места забрал себе Пелевин, вторым пришел — Шаров; также в пятерке Владимов и Иванов за «Сердце Пармы». ну а дальше — дальше начинаются казусы: Солженицын, Бакин, Галковский, Гаспаров, Проханов, Л.Я. Гинзбург, Лимонов, Шишкин, Гандлевский, Соколов, Сальников, Быков, Санаев — это одна странная шеренга, где у всех одинаковое количество звезд на погонах. я уже как-то писал (а до меня еще человек тысяча), что старшие закончились и наши эти «классик» и «великий» — они исключительно для нашего душевного спокойствия, но давно не приходилось наблюдать такое убедительное этому подтверждение. у всех в красном углу давно стоят свои образы — и о чем друг с другом разговаривать тому, кто выбирает «Убить фюрера», и тому, кто голосует за «НРЗБ». ультраплюрализм результатов можно трактовать с запалом: за 30 лет в России народилась не одна, а сразу десять богатых и непохожих литератур, но это, конечно, иллюзия: некого тут доктору Розенталю клонировать — везите всех обратно.

​​отец моей одноклассницы как-то сказал, что до Сорокина надо дорасти — разумея, как я сейчас понимаю, не последние (тогда я носил в школу «Метель») вещи, а старое, радикальное и «тошнотворное». кажется, дорос: сочинил сразу три рецензии на волюмы с его именем на обложке — про странное послесвечение от новых рассказов, хорошие, в целом, либретто и компендиум научных статей (лучшие из которых — у Липовецкого и Гройса). вы книги только писать а мы читай.

​​после всякого большого текста остаются не пригодившиеся по разным причинам записи и выписки — приберег кой-чего в этот раз и я.

помните же, как начинается классический уже профайл ВГС в «Афише»: «мало было людей в моей жизни, про которых я думал больше — Сорокин был темой моего диплома в университете», — сообщает Лев Данилкин, и вот в сносках к одной статье в том самом сборнике «НЛО» зримое его академическим экзерсисам подтверждение. где бы теперь почитать — и доклад, и диплом.

что интересно: другой знаковый критик (из смежной, правда, дисциплины) писал по Сорокину курсовую — в архивах филфака МГУ должна была сохраниться
работа «„Норма“ как универсальная книга» за подписью студента Антона Долина.

это что же получается: культурно-развлекательным дискурсом в нулевые командовали пионеры отечественного сорокиноведения; люди, разговаривавшие в быту афоризмами из «Первого субботника». мы с трудом можем отыскать писателей, осознанно развивающих сорокинскую традицию, — что если она (очень отчасти и после некоторой трансформации) ушла в критику, которая постепенно превратилась в политику, — в точности как у самого автора.

теперь ждем в «Новой» подзаголовок «Анна Наринская второй прочитала новый роман Виктора Пелевина»

аномалия вечера: с «Озона» пропал Луи-Фердинанд Селин — целиком, со всеми новыми и старыми, давно закончившимися изданиями. интересно, кто это там шаманит — и зачем

​​завтраки 18-го года: расспросил Юрия @forevernotes Сапрыкина о том, что он читал в детстве, у кого учился на философском факультете и каких текстов ему не хватает на «Полке». в конце — бонус: 11 заветных шедевров ЮС.

​​весь месяц было недосуг сформулировать, а теперь уж поздно. еще в августе побывал на выставке «Коридоры. Семь миров Высоцкого» — которая биография не поэта, а его героев, обитавших на коммунальных кухнях, в окопах, за стойками пивных. Высоцкий стал для них медиумом: добровольно отказался от личного в пользу чужого — но совсем не чуждого. в культуре советского времени ему можно подобрать неожиданную пару: на несколько поколений раньше этому же посвятил себя Михаил Зощенко — как нас учит профессор Жолковский, не так уж сильно отличавшийся от своих монтеров и аристократок.

это я все к чему: рассуждая об искусстве, мы ценим, главным образом, то, как автор смог распорядиться своими стилистическими ресурсами. восхищаемся синтаксисом Платонова. сравнениями Олеши. пластикой Соколова. а вот два писателя, которые всю жизнь это индивидуальное превозмогали, растворяли, глушили; которые каждому в очереди (рабочему, фронтовику, зэку, интеллигенту) сказали «могу». и то, что для одних было «маской» и «регистром», игрой и экспериментом, оказалось для З. и В. — сейчас пусть вступает тромбон — судьбой.

​​а теперь к действительно важным новостям: Карла Бруни сообщила, что ее друг, гонкуровский лауреат и главный французский писатель современности Мишель Уэльбек — женился. совет да любовь!

в эти промозглые, до костей пробирающие вечера, когда разглядываешь свои сырые носки, и как-то уже не очень веселит слово«галоши», — короче, сегодня и на всю неделю вперед призываю с ногами залезть в пелевинскую повесть «Операция Burning Bush» — последний на моей памяти случай, когда ПВО был в полном порядке. в какой-то древней дискуссии на «НОСе» один критик сравнил Сорокина с графом Толстым, а его вечного антагониста Пелевина — рассчитывая, вероятно, унизить, — с Салтыковым-Щедриным; страшно неточно. в лучшие минуты с ним через пломбу разговаривает Гоголь — тот, который певец вещей («сушеная морская звезда бледно-красного цвета с либерально подогнутыми лучами»), и тот, что мистик-визионер («И вот это, неописуемое, превосходящее любую попытку даже связно думать — и есть Бог, и когда Он хочет, Он берет тебя на эту высоту из заколдованного мира, и ты видишь все ясно и без сомнений, и ты и Он — одно»). как говорил кумир нашей юности, «национальное достояние, вообще без иронии; не нужен здесь никакой Франзен или Льоса, когда есть Пелевин». по состоянию на 2010 год, безусловно, — но вот на 2018-й, после многочисленных фо па? имеются, увы, совсем небезосновательные сомнения.

до подмышек, #metoo и депрессии пока не дошел, но главная претензия к «Фудзи» — что с ленцой и презрением по отношению к важнейшему сюжету сезона, который сам же год назад и предсказал, — снимается очень просто. потому и безразличен, что всё раньше галерки просчитал и продумал; тесно автору в этом «нарративе» — а нового пока не народилось. но вообще рецензия А.Н. очень хорошая: с этим текстом хочется сыграть в лаун-теннис.

​​пока я читаю (точнее будет сказать, почитываю) про джаны и дамианов, ответственные люди сообщают: если брать Селина, то только такого — в переработанном переводе, со статьей Троцкого и авторским послесловием.

моя очередь гонять лысого — расшифровывать, другими словами, то, что передает пантограф из самой светлой в современной русской литературе головы. а передает он, кажется, что-то такое: вы нам еще за приватизацию не ответили. в общем, кого как, а меня в «Фудзи» больше всего удивила густота денежных сравнений и метафор — не отпускает Пелевина тема баблоса, который гоняет по русским жилам анонимный и всепроникающий капитал; очень ему хочется пустить ракету «Сармат» по волшебнику в голубом вертолете. ну а то, что какие-то раздобревшие хмыри вешают на стенку картины с Харви Вайнштейном и что-то там плетут про #metoo, — так вы еще, не знаю, Морковина из «Generation П» назовите резонером и авторским представителем в романе. печаль его светла и ложится равным слоем и на борющихся за свое счастье лесбиянок-игуан, и на замученных буддистскими прозрениями бизнесменов. всех ожидает одна ночь — которая, как мы знаем, и день, и нежные московские сумерки, которые наша пестрая корова не готова еще променять на тибетское высокогорье. ну и славно: какой национальный сатирик может позволить себе девять месяцев в году балдеть в четвертой джане.

​​вот Гаспар Ноэ. заслуженный автор рубежа веков — кого, хотелось бы знать, не задела «Необратимость». пятый полный метр. заливистая пресса — и даже те, кто хают, называют «маркизом де Садом со стедикамом»: ну не обидно же совсем. и совершенно не о чем рассуждать — так, чтобы не осекаться, не ловить себя на том, что множишь энтропию, подыгрываешь банальности, рационализируешь бэд трип. ведь как такое может быть: картина называется Climax, а сделано все на одной мунковской ноте. в какой, собственно, момент зритель должен испытать заглавный экстаз-катарсис: с первой кровью? инцестом? лужей мочи под примой? это такая экранизация журналистского «ааа», которую полупросвещенные диктатуры будут сутками напролет крутить в рехабах, — а мы вообще-то пришли на кино из каннского «Двухнедельника режиссеров». подозреваю теперь, что у фон Триера в этот раз что-то похожее получилось — с хорошими шрифтами и пустой, как бидон, головой, — и заранее грущу. он ведь тоже может начать: родиться — привилегия, в Америке — лохи, ЛСД — яд. впрочем, у этого маэстро с наркотиками всегда было попроще.

​​Мы тут обычно рассказываем про русско- и англоязычные книги и литературные сюжеты, а где-то совсем рядом есть огромная вселенная, где говорят, пишут и думают по-немецки. Об этом — новый выпуск подкаста «Читатель» с переводчицей Татьяной Зборовской. Гройс и Целан, Ad Marginem и Libra, Гете и Газданов — 63 минуты, которые того стоят.

Ну и (вдруг вы пропустили) еще несколько занимательных новинок на Букмейте:

«Время Березовского» Петра Авена. Родина или свобода, эпоха перемен или «все бегали абсолютно голые», протодиктатура или квазидемократия. Среди рассказчиков — Фридман, Доренко, Познер, Кудрявцев, Васильев и другие.

«Родина слоников» Дениса Горелова. Язвительное и нежное разом описание низового советского кинематографа, без которого нас невозможно представить, еще труднее — понять.

«Книга непокоя» Фернандо Пессоа. Как известно, ты suck, если не читал Зебальда. С Пессоа это так же работает — великий португалец уже несколько лет нам всем как родной.

«Образцы безоглядной воли» Сьюзен Сонтаг. Несколько задумчивых эссе от самой проницательной публицистки (можно ведь так сказать?) своего поколения. Годар, Бергман, Вьетнам, Чоран — так сразу и не скажешь, к чему приступить в первую очередь.

«Средняя Азия в Средние века» Павла Зальцмана. Великий русский писатель, которого вы не читали. Рахат-лукумный магический реализм за 30 лет до Маркеса.

«Эпоха нервозности» Йоахима Радкау. Капитальное исследование того, как Германия ввязалась в войну, открыла психоанализ и выбрала Гитлера. «Кинетика кайзера и структурная нервозность мировой политики Вильгельма II» — нет, это не запись лекции А.Г. Дугина на YouTube, а серьезнейшая социокультурная работа.

​​«Я, вероятно, позабыл Вам рассказать, что однажды побывал на даче крупного писателя Александра Проханова, там этот стареющий коммунист показал мне свою коллекцию бабочек, и в то время как его подбородок двигался взад и вперед, он взял свою автоматическую винтовку системы «Наган», и потом мы с бутылкой «Абсолюта» отправились в березовый лесочек за его домом. Проханов сетовал на многие вещи в новой России — две из них я помню: «Икеа» и мюзикл «Норд-Ост».

Кристиан Крахт вспоминает, как приезжал в Санкт-Петербург, Михаил Котомин — как чуть с будущим автором Ad Marginem не подрался, а я — до чего красивые у Крахта русские издания: пора бы уже «Империю» и «Карту мира» наконец прочитать.

​​особое мнение Андрея Синявского, Петра Егидеса и Владимира Максимова по поводу танков в центре Москвы, которыми в октябре 1993-го одна ветвь власти усмиряла другую. простые, неотделанные слова; типичные для своего времени риторические ходы; трогательная цитата из «Вольности» в финале — параллельное (перпендикулярное, точнее) обращение написано примерно на том же уровне, хотя нет, вот этих отвратительных многоточий («Добрыми… К кому? К убийцам? Терпимыми… К чему? К фашизму?») у Синявского и его соратников все-таки нет.

русская интеллигенция всегда шагает не в ногу, и в этом, пожалуй, и состоит ее историческое, как сказали бы пассажиры философского парохода, предназначение — с одинаковой интенсивностью производить тезисы и антитезисы, уравновешивать «раздавить гадину» чем-то примиряющим, припадать и отталкиваться от силы. коллапс наступает, когда одна сторона всерьез задумывается об окончательном, псевдодиалектическом решении вопроса — и может быть, как раз это имели в виду платоники-большевики, боровшиеся с «контрой».

октябрь 1993-го — страшно выпуклый пример того, как странно, неуютно соотносятся друг с другом абстракции и воплощающие их персонажи; как всех подводит публицистическая образность. именно ощущение растерянности (вроде наши, но с танками; как бы парламент, но зигуют) доминирует в воспоминаниях некоторых очевидцев. и самые тут точные слова — не про родину Путина и конфликт легитимностей, а про людей, которых вытесняет и забывает история — и которые изо всех сил пытаются за нее зацепиться.

здесь уместно будет вспомнить автора, с конца сентября поселившегося в наших в умах и разговорах. в январе 1993-го «Независимая газета» опубликовала эссе тридцатилетнего Виктора Пелевина «Джон Фаулз и трагедия русского либерализма», предвосхищающее экспортные пошлости про «красного человека», которые большие и малые русские писатели до сих пор извергают в интервью западной прессе. тогда Пелевин впервые переосмыслил «совка» — пейоратив, которым одна часть населения кличет другую (или, в иные минуты, себя), — и вернулся к этой теме почти через 20 лет, в «Советском реквиеме». помните, да:

«Ведь что такое, в сущности, русский коммунизм? Шел бухой человек по заснеженному двору к выгребной яме, засмотрелся на блеск лампадки в оконной наледи, поднял голову, увидел черную пустыню неба с острыми точками звезд — и вдруг до такой боли, до такой тоски рвануло его к этим огням прямо с ежедневной ссаной тропинки, что почти долетел.

Хорошо, разбудил волчий вой — а то, наверно, так и замерз бы мордой в блевоте. А как проснулся, оказалось, что дом сгорел, ноги изрезаны о стекло, а грудь пробита аккуратными европейскими пулями…»

пули тут, конечно, из официального дискурса, с которым ПВО — ну что себя обманывать — временами заигрывает; «все путем», как сказано про отношения лисицы А Хули и Пса-пиздеца. но само описание советского проекта, искреннее, как кажется, сочувствие к простым его участникам — оно с Пелевиным до сих пор. и если кого из крупных русских литераторов можно представить у Белого дома рядом с Э.В. Лимоновым, то — как ни странно — автора «Омона Ра». фуражка цвета хаки сидит как влитая.

«Норма», Рубинштейн, Пригов с котом, И.Д. Прохорова, «Никомахова этика», лекция Быкова про «Войну и мир» в рекламной паузе — Юрий, что же вы делаете с простым русским человеком