​​пропущенная — не только, может быть, мной — статья Ричарда Темпеста (какая дивная фамилия для филолога; русский аналог: Борис Гроза) о Солженицыне и модернизме. «архаист» и «традиционалист», на поверку — да что там: просто при вдумчивом чтении «Красного колеса» — он оказывается наследником не столько классического реализма, сколько экспрессионистской его ревизии: я вот даже не догадывался, что любимые, среди прочих, писатели Солженицына — это Замятин, Цветаева и Джон Дос Пассос. текст Темпеста — при наукообразии отдельных пассажей — получился довольно запальчивым, авторские симпатии недвусмысленны («символистскофашистский тандем» Гиппиус и Мережковского, «душок рафинированного плохого вкуса» Набокова — есть от чего стиснуть кулаки), но сам ракурс, по-моему, очень интересный. ну а мысль о том, что синтетический солженицынский язык сродни футуристической зауми, — принадлежащая, правда, Льву Лосеву, — заслуживает какого-то отдельного и большого исследования; думаю, дождемся.

как еще можно почтить одного из главных литературных героев 2018-го:

— послушать тематический выпуск подкаста «Полки»: Солженицын как Аввакум XX века — скорее гениальный оратор, чем беллетрист; человек, чье Слово в буквальном смысле потрясло мир

— прочитать статью Льва Оборина про «Один день Ивана Денисовича»: влияние Ремизова на язык рассказа, очерковой традиции — на название, Твардовского и Хрущева — на публикацию и рецепцию книги

— поспорить с Глебом Моревым или Валерием Шубинским, прославляющим и, соответственно, низвергающим Солженицына до уровня провинциального (эпитет Ш.) соцреализма. в качестве тизера: в начале января при моем непосредственном участии выйдет монолог одного замечательного русского писателя и критика, который признается в подростковой любви к классику

— полюбоваться Александром Жолковским, разбирающим «Случай на станции Кочетовка» — великий рассказ об эпохе, когда одни симпатичные люди калечили других

— вгрызться в книгу Андрея Немзера о «Красном колесе» — апологетическую, разумеется, но сходную с Темпестом во взгляде на это «повествование в отмеренных сроках»

— свериться с Дмитрием Быковым, рассуждающим о Солженицыне и перспективах русского национализма. нет, вы не читали этот текст ни в «Сеансе, ни в «Обреченных победителях».

​​напоследок — еще одно сокровище из закладок; напоминание об одном из главных знакомств этого года — с автором, новые тексты которого всегда отправляются в «избранное».

Марк Наумович Липовецкий изучил каталоги «Ардиса» и объясняет, как Карл и Эллендея Проффер формировали «либеральный эстетический канон» — на русском и английских языках, для молодых писателей и для славистов. по Липовецкому, «Ардис» — уникальное издательство, «разрывающее с парадигмой холодной войны»: отказавшись от финансовой помощи ЦРУ, Профферы работали в поле и воссоздавали (с важными, однако, модуляциями) в Америке круг чтения своих московских и ленинградских знакомых.

то, что получилось, довольно беспрецедентно: очень узким кругом сотрудников была как бы прожита (вызволена из небытия, переведена, институционализирована) двухсотлетняя русская словесность; тени не исчезли в полдень, но обрели плоть и дали потомство, которое Липовецкий теперь придирчиво изучает.

центральная часть статьи — сопоставление аксеновской и соколовский линий русской литературы: главные после Набокова звезды «Ардиса» отвечают за магистрально-традиционную и обочинно-экспериментальную прозу последних тридцати лет — и не надо гадать, какой из них исследователь больше симпатизирует. самая, впрочем, головокружительная идея — в том, что Профферы, не публиковавшие концептуалистов и «гипернатуралистов» (Харитонова, Петрушевскую, Вен. Ерофеева, Мамлеева), заготовили для них места, временно сдав их другим, несколько более случайным авторам: «Скажем, проза Инны Варламовой сегодня читается как «разбавленная» версия Петрушевской, Уфлянд воспринимается как заместитель Пригова, «Плакун-город» Суслова производит впечатление невольного подражания «Москве—Петушкам» и Мамлееву».

вполне праздничное, как по мне, чтение — потому что все это, конечно, чудо: бывший баскетболист и самая красивая в мире специалистка по Булгакову спасают и славят чужой язык и культуру; вот чьим именем нужно называть аэропорты, улицы и культурные институции. российская государственная библиотека имени Профферов на Воздвиженке — ну а почему бы, собственно, нет.

всю неделю противился всяческим итогам и торжественным резолюциям, но к чему упорствовать за час до.

прежде всего, я хочу поздравить вас всех с Новым годом. мне страшно приятно, что вы — без малого 1400 человек — читаете мои записки у изголовья; что делитесь и обсуждаете их; что не разбегаетесь кто куда, когда я опять начинаю водить тряпкой по экспонатам с Большой Морской.

планы на 2019-й грандиозные: мечтаю прочесть много старых и новых толстых книжек, писать длинные непрагматичные — только для канала — тексты, попробовать другие, немонологические, быть может, форматы, больше смотреть по сторонам.

ну и пора бы уже соответствовать названию — есть почему-то ощущение, что все наконец получится; что дозрело, и просится, и в итоге непременно сложится.

обнимаю!

​​как русская критика чуть не потеряла блистательного автора, а русская филология едва не обрела въедливого и остроумного исследователя. месяц назад перечитал сборник данилкинских рецензий «Нумерация с хвоста» (все живо, все как в первый раз) и поговорил с любимым literati про книги, из которых он сделан, советскую словесность (ни в чем, по мнению Данилкина, не уступающую русской классике), переоцененных Довлатове и Набокове, Лимонове-поэте, Солженицыне-государственнике и трех кумирах — Жолковском, Бушине и Семеляке.

зачем читать поздние, после «Ады» написанные романы Набокова; стоит ли сравнивать их с «Приглашением на казнь» и другими его быстроногими русскими вещами; какое удовольствие можно получить от «пробирочной», «забродившей», «автопародийной» прозы швейцарского резидента — «разбойника меж двух Христов» (это Набоков про себя, Борхеса и Беккета)?

вот отрывок из первой трети «Просвечивающих предметов» — короткой, оставившей критиков в недоумении вещи 1972 года выделки:

«Спроси, не что я делаю, а что могу делать, спроси, красавица, подобная закату солнца сквозь полупрозрачную черную ткань. Я могу за три минуты выучить страницу телефонной книги, но не помню собственного телефонного номера. Я могу слагать вирши, такие же новые и необычные, как ты, и каких не будет еще триста лет, но не напечатал ни одного стихотворения, кроме какой-то юношеской чепухи. Играя на теннисных кортах отцовской школы, я изобрел потрясающий прием подачи — тягучий резаный удар, но выдыхаюсь после одного гейма. Чернилами и акварелью я могу нарисовать непревзойденной призрачности озеро с отражением всех райских гор, но не умею изобразить лодки, моста, паники людей в горящих окнах пламовой виллы. <...> Я могу на дюйм подняться над землей и десять секунд удерживаться, но не залезу на яблоню. У меня есть степень доктора философии, но я не знаю немецкого. Я полюбил тебя, но ничего предпринимать не стану. Короче говоря, я круглый гений».

не знаю, существует ли где-нибудь опись домашней библиотеки Дэвида Фостера Уоллеса, но есть у меня подозрение, что на соответствующей странице его собственного экземпляра Transparent Things обнаружатся следы от ногтей, кружок от банки пива или — совсем безыскусно — выведенная карандашом волнистая линия на полях. читатель, увязший в начале «Бесконечной шутки»: сравни процитированный фрагмент с обморочными (хорошее определение переводчика Андрея Бабикова) монологами Гарольда Инкаденцы, и тебе станет не по себе.

​​продолжаю слушать алексей-миллеровский курс по истории русского национализма — добрался до николаевских времен и эпохи Великих реформ. много фактов, фамилий, сюжетов, но главная — если я правильно понимаю лектора — идея заключается в том, что империя достаточно деликатно, искусно даже работала с зарождающимся национальным самосознанием: как в центре, так и на окраинах. особую — можно сказать, роковую — роль сыграли два польских мятежа: вот уж действительно «мир мог быть другим», но опять штыки, запреты, холод.

в прошлый раз меня сильно впечатлил Карамзин — в этих двух модулях интеллектуальным великаном выглядит «коллаборационист» (либерал, забравший сильно вправо) Катков: теоретизировал — в тех же примерно выражениях, что и декабрист Пестель, — по поводу русской нации; раздвигал, работая на опережение, границы политической дискуссии; успешно полемизировал с Герценом.

другой сюрприз — рецепция державных стихов Пушкина. что бы вы думали: «Клеветникам России», самую газетную вещь нашего всего, высоко оценили Уваров (еще один злодей из школьных учебников, который оказался глубже и объемнее) и — wait for it — Чаадаев. «Так высылайте ж к нам, витии,/ Своих озлобленных сынов: / Есть место им в полях России, / Среди нечуждых им гробов» — честно говоря, до сих пор не по себе.

LitHub рубит сплеча: «коммунист Андрей Белый» — кажется, так не писали даже в самых забубенных некрологах в 1934-м.

в «Фаланстере» до конца января продают книги издательства libra за 150 рублей (обычно ценник кичливый, как телеграмм-канал его создателя); Арно «Гениальные воры» Шмидт, смотрите-ка, вылитая Земфира.

​​судя по англо- и русскоязычным обзорам, в «Серотонине» Мишель Уэльбек унавоживает свои любимые грядки, снова бросает перчатку в лицо глобальной Европе, констатирует смерть национального тела и духа — ничего, короче, нового, но разве за новым мы обращаемся к этому автору. что примечательно: 1 января писатель был удостоен ордена Почетного легиона — как Гюстав Флобер; как аптекарь Омэ.

после «Романовых» Кори Столл совсем родным человеком стал — это вот он в новой британской «Чайке» играет Тригорина; кайф же.

Стоило только пожаловаться на западные медиа, продолжающие волочить за собой позавчерашнюю повестку, как вышло блистательное эссе о том, что заявления в духе «роман умер» или «высокая словесность обречена» уже порядком притомили. Рефрен — очень, кажется, правильный — «хватит ныть»: «Литература — единственный медиум, активно, невротически настаивающий на том, что он устарел». Да, писателей, которых изучают в университетах, редко зовут на вечерние телешоу, но это потому, что они сами предпочли дистанцироваться от «современности» — крикливой, поверхностной и все равно способной реагировать на Серьезные Культурные События. Резюме скорее обнадеживающее: проза станет сродни опере (или инди-року) — с немногими, но очень преданными и вдумчивыми ценителями; совсем не плохой сценарий.

поговорим о цифрах, о загадочном — беспримерном, я бы сказал, — совпадении: в 1899 году на территории Российской империи родились Андрей Платонов, Юрий Олеша, Константин Вагинов и Владимир Набоков; авторы, каждого из которых — без больших натяжек — можно назвать дежурным по русскому XX веку; которые этот XX век заменяют. если кто-то еще не определился с программой чтения на 2019 год, то вот, кажется, идеальный маршрут — от «Чевенгура» и «Книги прощания» к «Бамбочаде» и «Пнину». а если при этом держать в уме пушкинский юбилей (220!), то можно смело сворачивать все вкладки и насовсем глушить каналы: «Признаюсь: эти строки французского путешественника, несмотря на лестные эпитеты, были мне гораздо досаднее, нежели брань русских журналов. Искать вдохновения всегда казалось мне смешной и нелепой причудою: вдохновения не сыщешь; оно само должно найти поэта» — все, я пропал.

​​Кори Столл был только затравкой: собрал книжки, которые в 2019 году станут фильмами и сериалами — два Кинга, Джозеф Хеллер, мерцающий, как всегда, «Ампир V»; 14 позиций в сумме. самые большие ожидания — и опасения, впрочем, — связаны с «Щеглом»: роман больших амбиций достался комнатному, сидящему у камелька, режиссеру; поглядим.

тоже, некоторым образом, в тему: в прошлом году я разговаривал с Алексеем Ивановым, который изустно показался автором прагматичным и осведомленным; очень внятным представителем «профессиональной литературы» — кажется, в начале нулевых такую звали «качественной», разумея англо-американские образцы. поджарую нашу беседу он превратил во что-то бесформенное, и ссылку я, обидевшись, решил не давать — а теперь уж чего упрямиться: держите — тут про «Тобол», лучшее кино о 90-х, любимый сериал и камео в «Физруке».

National Enquirer полгода выслеживал Томаса Пинчона и теперь бодро — «вот что значит усердие и хорошие репортерские инстинкты» — рапортует о журналисткой победе: 6 ноября он (якобы он, конечно) вышел на прогулку со своим сыном Эндрю, а мы его, значит, сфотографировали. перефразируя Шукшина — не верую

​​Кирилл Кобрин и Андрей Левкин недавно обсуждали центонность и подозрительную гомогенность длиннобородой классики — я вот тоже поупражнялся в искусстве гербария: Мнишек, Квашня, Заречная и другие феминистки из школьной и университетской программы. уточняя Арно Шмидта, русская литература — это пропасть.

​​по сложной траектории набрел на старый разговор Бориса Дубина, Юлии Лидерман и Григория Дашевского — и, сказать по совести, обомлел. то есть еще тогда, пять лет назад, этот диалог — очень устный, с повторами, с воздушными, на ходу возникающими конструкциями, — саднил, потому что interviewee (Шишков, прости) уже не было в живых; через полгода умер Дубин, и отсюда, из 2019-го, материал напоминает стенограмму встреч в ивáновской башне — сравнение, от которого ГД наверняка бы поморщился.

личная, на фоне сухих («сухих») коммерсантовских рецензий Дашевского, с неожиданными признаниями («<Уэльбек> мне нравится именно тем, что он замечательно ясно, четко и просто, как именно в каком-то смысле присуще большим людям, ставит вопросы»), с тонкими наблюдениями за чужими текстами, оптиками и стратегиями — в конце календарного года критиков спрашивают, чего им в отечественной словесности не хватает, и вот мой досрочный ответ: таких бесед; подобной интеллектуальной интенсивности; дашевских статей и интервью — одиноких и веских.

​​величайшие зачины в истории русской литературы:

«Однажды играли в карты у конногвардейца Нарумова. Долгая зимняя ночь прошла незаметно; сели ужинать в пятом часу утра».

«В департаменте... но лучше не называть, в каком департаменте. Ничего нет сердитее всякого рода департаментов, полков, канцелярий и, словом, всякого рода должностных сословий».

«В большом здании судебных учреждений во время перерыва заседания по делу Мельвинских члены и прокурор сошлись в кабинете Ивана Егоровича Шебек, и зашел разговор о знаменитом красовском деле».

«Он поет по утрам в клозете. Можете представить себе, какой это жизнерадостный, здоровый человек».

«Сообразно с законом, Цинциннату Ц. объявили смертный приговор шепотом».

«Не нужно думать, что всё всегда было так, как сегодня. Да ничуть».

​​как буквально повторяется история с «Неуязвимым»: стоило М. Найту Шьямалану свернуть с принесшего ему деньги и репутацию хайвея на менее обследованную просеку, как его называют слабоумным: «стекло разбилось вдребезги», зовите санитаров. при этом в действительности Glass — три этажа целебной иронии (над жанром, зрителем, собственными бюджетными ограничениями), не во всем, безусловно, удавшееся, но странное, смелое, своеобычное кино. этот фильм не жмет от груди штангу с блинами и краской, тут потешные допущения и непомерные амбиции (при скромных опять же средствах), но куда интереснее смотреть такое — недовоплощенное, — чем нахваливать очередной конвенциональный органчик.

​​в старом пелевинском романе была замечательная формула о природе большинства наших «социальных маневров»: «Главная мысль, которую человек пытается донести до других, заключается в том, что он имеет доступ к гораздо более престижному потреблению, чем про него могли подумать». социальные сети с их устрашающей временами гиперболизацией всего человеческого, бесперебойно обеспечивают этот афоризм иллюстративным материалом — курортные виды, реляции о наезде в Вену или вот, совсем свежее: эскизные отчеты о визитах в Лондон и Париж, где некоторому количеству «друзей проекта» DAU показали некоторое количество отснятого материала; по общему, разделяемому даже не уверовавшими, мнению, довольно сильного.

поворот темы, не предусмотренный классиком, заключается в том, чтобы от престижного потребления публично отказаться — не желая потворствовать репрессивной мегаломании на «российские халявные деньги». безупречность позиции Марии Кувшиновой — автора блестящих, настаиваю, книг о визуальном коде кинематографа и фильмах Александра Миндадзе — портит один комментарий: на прямой вопрос, отказалась бы она от приглашения на просмотр, МК «ответила лично». плоха та рецензия на DAU, которая проигнорирует этическую двусмысленность этого предприятия и режиссерские методы Ильи Хржановского, но как же саднит это ее «лично», это странное — не фиксируемое очень чутким, вообще-то, критиком — противоречие между обвинениями в «колониализме и унижении» и неготовностью на глазах у своего читателя отреагировать на такое бесхитростное, в сущности, замечание.

​​Мы не забросили этот канал — просто наш редактор решил прочитать все тексты о «Дау», которые написаны в обитаемой части Галактики. Если совсем серьезно, то на Букмейте есть мемуары Коры Ландау-Дробанцевой, которыми на определенном этапе вдохновлялись режиссер этого мегапроекта Илья Хржановский и автор сценария Владимир Сорокин — тогда, когда у «Дау» вообще был сценарий. В общем, не горюйте, если не взяли билеты в Париж или Лондон, и читайте «Как мы жили».

​​обнаружил в подборке «Прочтения» никем не учтенную набоковедческую новинку: «Издательство Ивана Лимбаха» (где в этом же году выйдет «Ясновидение Набокова» Геннадия Барабтарло) выпустит сборник статей Андрея Бабикова — другого видного исследователя (драматургия, история замыслов, «Дар»-2) и переводчика («Взгляни на арлекинов!», сценарий «Лолиты», редактура русской «Лауры и ее оригинала») писателя VV. год назад я читал подготовленную им переписку Набокова с историком Михаилом Карповичем и узнал дивную историю о том, как любимый наш автор чуть не помер, отравившись в кафе; это вообще очень любопытное биографическое обстоятельство — «недюжинный сноб и атлет», всю жизнь вкалывавший, как ни один, может быть, русский аристократ, регулярно и мучительно болел: откройте, к примеру, «Письма к Вере».

что касается самого Бабикова — принадлежащего, условно говоря, к партии Дмитрия Владимировича Н. (и оппонирующего, соответственно, Долинину), — то я для себя давно и надежно решил: интересно все, что прибавляет, уточняет и расширяет наши знания о писателе — как бы друг к другу ни относились занимающиеся им филологи. чего притворяться — я с огромным удовольствием прочитал «Портрет без сходства» Николая Мельникова, этот коллаж из дневников и писем набоковских современников; «Сочинение Набокова» того же Барабтарло кажется мне — несмотря на чудовищную стилистическую зависимость от объекта штудий — очень проницательной книгой; «Истинная жизнь писателя Сирина» и теперь «Комментарии к „Дару“ — это то, что всегда, в печатном и электронном виде, под рукой; бабиковские работы, публикуемые «Литературным фактом», хранятся на рабочем столе в укромной папке; список можно множить. что неинтересно — так это всяческие фотографии на фоне кумира, претензии на тотальную по его поводу правоту; учусь — и всем желаю — при чтении это игнорировать и вместе с тем не пропускать действительно ценные наблюдения и находки.

на фото Бабиков и главный набоковский биограф Брайан Бойд — единственный, может быть, человек в этой области знания, не вызывающий ни у кого серьезного раздражения; вот бы он всех и помирил.