​​Набокову на этой неделе 121, и у меня сложилось что-то про одну из поздних его русских вещей — сквозистого «Волшебника», которого одни воспринимают как рекогносцировку перед «Лолитой» (то есть видят в нем не вполне полноценное произведение), а другие — как важный для автора опыт выстраивания мистического нарратива, где мертвые оберегают живых (слишком эксцентричное прочтение, чтобы некритично пересказывать его в своем тексте; держите).

в любом случае, сейчас представляется, что Набоков-1938-1955 (а также 1962-1977) — фигура недоизученная и недолюбленная, хотя сравните между собой какое-нибудь «Возвращение Чорба» и сложные вензеля его англоязычных текстов. надо, в общем, быть великодушнее — и научиться любить худого, исчезающего в кресле автора с брюками не по размеру и более массивного пожилого мужчину за кафедрой, на скамейке у «Монтрё-палас», заглядывающего в 13-томный Оксфордский толковый словарь английского языка. второй выглядит заносчивее, холоднее и в конечном счете дальше, но не будем забывать, что монструозная во всех смыслах «Ада» (возьмем самый неудобный пример) — возможно, наиболее русское его сочинение; ничего удивительного, что она пробралась в один из экспертных списков на «Полке».

ну и последнее, что ли — про спор ученых меж собою. нет нужды восстанавливать хронологию главного набоковедческого feud XXI века (не считая «Лауры») — распрю по поводу содержания т.н. Розовой тетради и интерпретаций того, чем должен был стать роман «Solus Rex» — сиквелом «Дара» или каким-то совсем отдельным произведение. тут, в конфликте А.А. Долинина и А.А. Бабикова, чудится не только чисто профессиональное соперничество (придающее кабинетным изысканиям почти стадионную зрелищность), но и более личный сюжет: отсюда выражения вроде «неловкий дилетант», призванные показать, кто на этой делянке давно, а кто тишком толкнул калитку и пробрался на чужой будто бы участок. все это прискорбно в первую очередь для науки о Набокове: перечитав вчера с равным удовольствием кое-что из «Истинной жизни писателя Сирина» и «Прочтения Набокова», понимаешь, что не так уж этот раздел литературоведения богат, чтобы от кого-то — бог весть по каким причинам — отказываться и друг дружку задирать.

напоследок — короткое напоминание о том, зачем вообще одни все это исследуют, а другие потом читают.

я, вероятно, очень дурно воспитан: такой афише верю безоговорочно.

​​пост, который мог бы стать платиновым: вспомнив, что «Лаура и ее оригинал» в русском переводе открывается подозрительно меметичной фразой («Ее муж, отвечала она, тоже в некотором роде писатель»), полез сверять ее с первоисточником в надежде, что список анахроничных набоковских открытий — смайлик, инстаграм — пополнится еще одним, самым немыслимым. не тут-то было: первое предложение последней его книги только дразнит (Her husband, she answered, was a writer, too — at least after a fashion), — и нечего, Уильям, скалиться.

​​две молнии, пробежавшие по ночному московскому небу:

— то, о чем все время говорили континентальные философы, свершилось: журнал «Логос» запускает «толстую бумажную цветную газету» Logos Review of Books — не наш ответ понятно чему, а, скорее, еще одна попытка расширить пространство раздумчивой критики на русском языке — чтобы страждущие умы питались не одними только подборками. судя по увиденному через плечо оглавлению, конститутивным принципом нового издания будет пестрядь — умопомрачительное сочетание интеллектуальных тяжеловесов и представителей, скажем так, передоновской линии в современном литературном процессе. обещают довезти до всех книжных, где торгуют большим «Логосом», — сразу после того, как снимут карантин.

— хедлайнеры издательства «Носорог» перемещаются в зум, чтобы рассказать о производстве экспериментальной литературы, длинной тени модернистского романа и секретах «Циклонопедии». тем, кто купил лекцию, но не успел подключиться к трансляции (хотел бы я посмотреть на безмятежные лица людей, которые в эти тяжелые дни заканчивают работу в 18:59), обещают прислать запись чуть позже — похвальная, спасительная для разинь вроде меня гибкость. другой симпатичный проект «Носорога» — публикация сборника прозы Шамшада Абдуллаева «Другой юг», невозможная, увы, без поддержки доноров. «параллельная реальность русской прозы, вечная возможность другого мира русского литературного модернизма, который не закончился столь прискорбно в 1990-е», — Кирилл Кобрин определенно знал, куда бить, сочиняя блерб; вот что значит продающий текст.

не желая расставаться с некоторыми заведенными однажды привычками, стараюсь раз в две недели заказать что-нибудь из «Фаланстера»: так удалось наконец разжиться великим трехтомником «Формальный метод», старым новым Мангелем, киноведением от Эйзенштейна до Кукулина и другими нужными в хозяйстве вещами. этот заказ хотелось бы выделить особенно: двадцать минут назад мне в дверь позвонил Борис Куприянов в черной маске и вручил такой вот пестрый сет. говорят, что в книжке про Sontag есть выражение «бисексуальный фронт», Яблоков скоро превратится в Шульман или Гуриева (нельзя давать столько интервью), а Ник Ланд такими темпами будет спичрайтить Трампу, — но когда это кого-то останавливало от судорожных покупок.

​​то ли пример интеллектуальной аскезы, то ли зловещая тень культуры отмены: дочитав до конца небольшую книгу Жюдит Дюпортей об устройстве Tinder, с неприятным удивлением обнаружил, что Мишель Уэльбек упомянут в ней лишь однажды — в совершенно заурядном контексте. на расстоянии «Карл Маркс секса», 20 лет кряду рассуждающий в беллетристической форме на ту же ровно тему (эмоциональный капитализм и его темные паттерны), кажется если не бесспорной величиной, то как минимум легитимным интеллектуальным оппонентом; тем страннее, что его художественно-аналитические экзерсисы как будто вовсе не пригодились журналистке, которая — сидя в Париже и Берлине, — так долго, так интенсивно исследовала этот вопрос.

​​пересмотренный впервые за пять лет беннетт-миллеровский Foxcatcher не то чтобы поблек (память хранила образ абсолютного шедевра; это не совсем так), но перестал казаться ультимативным высказыванием об устройстве американского ума: кто вспомнит Золотого Орла в год Короля Тигров. что с годами стало только очевиднее — и ценнее аутичной, с невыносимыми иногда паузами игры Каррелла, или слишком приторной для таких холодных планов музыки, или достаточно лобового гей-подтекста, — так это жестокая авторская насмешка над очередным поколением нуворишей — точнее, над их квазидемократическим стремлением опуститься в партер со своим народом. миссис дю Пон — классическая ледяная мать, которая отвергает разочаровавшего ее сына, — в этом прочтении кажется если не симпатичной, то понятной фигурой: ее образ жизни — породистые лошади, заливные луга — калька с развлечений английских аристократов, но это как-то честнее — в том числе по отношению к тем, кого барская рука то ласкает, то бьет по щеке.

ну и, конечно, про Foxcatcher интересно думать в современной России, которая провела вторую половину 2010-х в статусе допинговой державы, мировой сифы, страны, которая экстренно нуждается в скорейшей приватизации спортивной отрасли — раз уж государство подвело своих атлетов. Миллер — пусть и на очень эксцентричном материале — показывает, какие риски несет приход частного капитала в олимпийские виды: новые тренажеры и пристойные гонорары — это, конечно, здорово, но вообще-то и частный капитал регулярно будет требовать поднимать щиток, чтобы CEO мог продемонстрировать свое необычайное чувство гола, — если вы понимаете, о чем я.

​​«Лучше звоните Солу», конечно, заслуживает более основательного разбора, небольшой, может быть, энциклопедии — не потому, что тут можно строить какие-то многоэтажные теории (как с «Твин Пиксом», «Оставленными» или даже «Хранителями»), а потому, что в происходящем чувствуется потрясающая координация изобразительных и повествовательных средств; тут требуется очень специальный, отчасти технический ум, большая усидчивость и бездна времени; что-то в духе «Mad Men Carousel» Мэтта Цоллера Зайца. попробовал, короче, отделаться обычным прыжком там, где нужен тройной, — зато теперь понятно, какую задачу ставить себе на ближайшее время.

​​карусель в итоге закрутила — сел, натурально, в 2020 году пересматривать Mad Men чтобы дисциплинированно после каждой серии сверять свои наблюдения с единственным, кажется, critical companion по теме, — но прежде почитал чуть-чуть про Зайца. помните: в приснопамятном летнем разговоре Роман Волобуев сказал, что когда этому автору было 35, от инфаркта умерла его жена Дженнифер; позже Зайц женился на ее сестре Нэнси. сегодня я узнал, что треугольник на самом деле квадрат: первый муж Нэнси — брат Зайца Рич. абсолютно книжная коллизия — или, если угодно, нечто в духе раздражающе неотразимого чилийского фильма «Эма». Нэнси умерла от рака 27 апреля этого года.

​​сhoose your fighter. помочь фонду «Антон тут рядом» — записавшись, скажем, на вебинары «Вирусная политика» или «Набоков и кино» — здесь.

послушайте. или даже так: послушайте! я все понимаю: бизнес, скорости, желание укусить за нос то ли «Дело», то ли Ad Marginem — и показать, что мы, «Азбука», тоже можем публиковать книжки про быстрых разумом невтонов. но так же нельзя. милые, дорогие, Александр Леонидович — ну какой еще стоковый силуэт в стоковых облаках? почему имя автора набрано так, словно перед нами новый волюм Филипа Пулмана? не говоря уже о том, что Benjamin’s Crossing вышла 22 года назад, и едва ли беньяминоведение на ней трагически оборвалось.

«Чем ближе фюрер подходил ко мне – я стоял почти в самом конце шеренги – тем сильнее мое внимание приковывал его нос. Я до сих пор не замечал, до какой степени он широкий и непропорциональный. В профиль это было явно заметно, потому что взгляд не отвлекали маленькие усики. Основание носа было мясистое, крылья плоские, задранный кончик, – определенно славянский или богемский, даже почти монгольский нос. Не знаю почему, меня этот нос заворожил, показался мне чуть ли не неприличным. Фюрер подступал ко мне, я продолжал изучать его нос. Когда фюрер оказался передо мной, я с удивлением отметил, что его фуражка еле достает мне до уровня глаз, а я ведь не слишком высокий. Он пробормотал поздравление и нащупал награду. Его тошнотворное, смрадное дыхание меня доконало, чаша моего терпения переполнилась. Я наклонился и укусил фюрера сильно, до крови, за его нос-­картошку. Даже сегодня я не в состоянии вам объяснить, зачем я это сделал, просто не смог удержаться. Фюрер пронзительно завопил и отскочил назад в объятия Бормана».

с праздником.

​​8 июня футбольному подкасту Cappucсino & Catennacio исполнится три года, но едва ли в его честь кто-то зарядит десятиминутный, как в прошлую субботу, салют: 120 официальных выпусков, одно видео и несколько специальных эпизодов для подписчиков на «Патреоне» сформировали неизбежно узкую, очень особенную, почти оксюморонную аудиторию, которую можно было лицезреть в некоторых московских заведениях в более благоприятные с эпидемиологической точки зрения времена. эта гетерогенность задана самой конфигурацией подкаста: гиков, начинающих день с сайта The Athletic, окормляет Вадим Лукомский; за глубоко эшелонированную культурологическую критику (как правило, со скандальным оттенком) отвечает Игорь Порошин — один из ключевых авторов раннего Sports.ru, играющий тренер в знаковой телепрограмме «Удар головой» и вольнонаемный продюсер в наши дни. шоу создает как раз напряжение между ведущими — тем, который пытается объяснить все на языке цифр, и тем, который оперирует понятием промысла и настаивает на метафизических закономерностях самой прекрасной игры с мячом. неудивительно, что мне захотелось поговорить с мистиком.

тут важно заметить, что мы встречались в ноябре — не предполагая, разумеется, что Лига чемпионов будет сорвана на самом интересном месте (ответный матч «Сити» — «Реал» обещал стать тем самым сиквелом, который лучше блестящего оригинала). вернувшись к разговору в абсолютном футбольном вакууме, я обнаружил, что ему не требуется такая уж серьезная перелицовка; что затронутые, вскользь или всерьез, вопросы — зачем нужен женский футбол; почему Лукомскому не мешало бы прочитать эпилог к «Войне и миру», прежде чем писать «какой же Клопп крутой»; как институт сборных замещает национальную идентичность, — не потеряли за время пандемии своего полемического накала. черновая версия этого интервью занимала 100 страниц — на Bookmate Journal вышли милосердные и, надеюсь, занимательные 20.

​​V-A-C свое слово держит: попытался сейчас найти обсуждение трактата Льва Толстого «Что такое искусство?», вышедшее на их сайте в прошлую среду с пометкой «через неделю испарится», и действительно — ни на SoundCloud, ни в соцсетях, тебя-никогда-здесь-не-было. вероятно, это должно настроить читатель на стоический несколько лад — не так ли и мы периодически закрываем все вкладки в браузере, чтобы уже не вернуться к отложенным на потом статьям, — но вообще, конечно, страшно бесит: разговор был очень хороший, и жалко было бы его вовсе утратить. поначалу, правда, казалось, что впереди часовая лекция Олега Аронсона — что никак специально не плохо, — но вскорости и другие участники дискуссии (Юрий Сапрыкин; соучредитель common place и автор тех самых огненных интервью на «Полке» и в КРОТе Иван Аксенов) нашли себя в предложенной модератором конструкции, и как-то вдруг выяснилось, что ЛНТ, кроме прочего, великий теоретик медиа, «Воскресение» — прекрасная, жесткая проза, а вслед за книжками Фуко и Беньямина издательство V-A-C, похоже, опубликует диссертацию Чернышевского, высмеянную в «Даре». это я все, на самом деле, к чему: статья Аронсона, легшая в основу предисловия к «Искусству», бесплатно лежит на Букмейте в сборнике «Силы ложного», и там, помимо любопытных довольно рассуждений, в которых автор показывает, в чем автор «Алеши-горшка» пошел дальше Соссюра и Пирса, и убедительно сополагает «бедность» Прудона и «противоречия» Толстого, есть несколько блестящих по ритму и темпераменту цитат. любимая — из письма Николаю Александрову 1882 года, напоминающего знаменитые периоды «Исповеди» и «Воскресения»: строго логичные, безапелляционные, разоблачающие — в первую очередь, самого говорящего.

«Положение в теории искусства точно такое же, как и в других отраслях человеческой деятельности.

Люди дурны и любят свои пороки. И является ложная умственная деятельность, имеющая целью оправдать любимые людьми пороки. Люди мстительны, жадны, любостяжательны, исключительны — и является юриспруденция, которая возводит в теорию мстительность — уголовное право, любостяжательность — гражданское право, подлость — государственное право, исключительность — международное право. Люди немилосердны и жестоки, они хотят каждый забрать побольше и не отдавать другому и хотят, чтобы, наслаждаясь избытком, когда рядом мрут от голода, чтобы совесть их была покойна, — готова политическая экономия. Люди похотливы, им хочется щекотать свои нервы и хочется при этом считать, что они делают важное, хорошее дело, — готова эстетика, теория искусства. Красота, идеал, бесконечное в конечном.

И вот, в тумане этой теории, оправдывающей похоть людскую, я жил и, как говорится высоким слогом, служил искусству 30 лет. И это служение, должен сказать, очень веселое. Я делал то, что делают все так называемые художники: я выучился бесполезному мастерству, но такому, которым [мог] щекотать похоть людскую, и писал книжки об том, что мне взбредет в голову, но только так подделывал их, чтобы щекотать похоть людскую и чтоб мне за это платили деньги. И мне платили деньги и говорили еще, что я делаю очень важное дело, и я был очень доволен».

UPD: сообщают, что V-A-C теперь столуется в Apple Podcasts — а значит, этот эпизод (и, вероятно, все будущие) можно послушать там; имейте в виду.

​​выпала наконец возможность послушать разговор Екатерины Шульман, Александра Долинина и Любови Аркус об отношениях Набокова и кино, который я давеча, выходит, рекламировал, и сижу теперь, клацая зубами и безотрывно глядя в одну точку; страшно, невероятно зол. вероятно, когда собеседники с самого начала заявляют о том, что это не совсем их тема, слова эти не следует воспринимать как одно только кокетство — сказать что-то действительно оригинальное (и временами банально корректное, соответствующее ну хотя бы бойдовскому двухтомнику или другим вполне доступным источникам) оказалось для собеседников непосильной задачей. как выясняется, авторский сценарий «Лолиты» абсолютно некинематографичен, и Кубрик был совершенно прав, отринув его. писателю — бог весть почему — нравился «какой-то там фильм про Мариенбад». Дмитрий Набоков — алчный делец, не распознавший в «Алеше» Балабанове великого русского модерниста и по сути, запретивший ему ставить «Камеру обскура». это, положим, не слишком убедительно мотивированные набросы (не великий жанр, но вполне допустимый), — непонятно, почему при подготовке нельзя было лишний раз заглянуть в справочные материалы и проговорить, что права на постановку «Ады» приобрела Columbia Pictures за $500 000 еще на стадии рукописи, «Отчаяние» Фассбиндера (помянутое к исходу первого часа исключительно благодаря модератору) основано на английском автопереводе романа (что важно для финала, отличающегося от русской версии), «Бледный огонь» мечтал поставить Дэвид Кроненберг, а два Христа, между которыми, как разбойник, висел Набоков (известная цитата из интервью) — это да, Борхес, и нет, не Роб-Грийе, а вовсе даже Беккет; to name a few. меня сердят, разумеется, не ошибки и не забывчивость, а торжествующий тон, с которым произносятся довольно сомнительные или вовсе ложные вещи; самая его безапеляционность — не предполагающая, что кто-то вдруг может усомниться в том, что говорят гуру. собственно, это эмоция студента, который в свое время прилежно, не претендуя на решительное расширение исследовательских горизонтов, законспектировал те же статьи и книги, на которые опираются профессора, — а потом пришел на лекцию для первого курса и не верит своим ушам.

всего этого можно было избежать довольно простыми кастинговыми решениями: позвать переводчика сценария «Лолиты» и исследователя набоковской драматургии Андрея Бабикова — разумеется, ни разу не упомянутого ни Шульман, ни Долининым, — и, скажем, Никиту Елисеева, раз главред «Сеанса» считает его главным в мире экспертом по переписке VN и Хичкока; не знаю про зрелищность, но, кажется, в этом было бы больше толка — и, наверное, не пришлось бы в очередной раз слушать о том, что злые феминистки скоро запретят нам читать мемуары Гумберта Гумберта.

в заключение — фрагмент из книги Леса (Лес?) Хардинга «They Knew Marilyn Monroe: Famous Persons in the Life of the Hollywood Icon». я помню, что писатель и актриса были знакомы, но истории про день рождения ММ — не знал.

​​по итогам двух сезонов Mad Men хочется сказать сразу о многом — прежде всего, о потрясающей конвертируемости сериала в реалии последних лет (временами он кажется почти мужефобским — и пусть вас не вводят в заблуждение помпезные ракурсы, с которых периодически снимают главного героя; эта романтическая торжественность — точнее, ее довольно противная основа — разоблачается тут на каждом шагу), — но давайте зафиксируем: линия отношений Бетти Дрейпер (30) и Глена Бишопа (11) — невероятный, уровня великого фильма «Рождение», кринж.

​​13 сектор в «Что? Где? Когда?» всегда лотерея (в том смысле, что складных вопросов там немного, и они часто апеллируют к очень точечной эрудиции), и вот только что команда Сиднева, что называется, опять об Гоголя. на вопрос, какие два продукта вдохновляли автора «Мертвых душ», знатоки, вообразив Италию, сказали «макароны с сыром» — как бы, вероятно, и все мы. телезрительница из Севастополя меж тем загадала «сладости и хлеб» — странный ответ, который путем ретроградного анализа удалось обнаружить на сайте «Пикабу»: посмотрите, как близко стоят эти факты.

​​уже несколько месяцев думаю, есть ли в литературе аналог Снайдер-ката — тайный шедевр, не переживший редактуру; объект заочного поклонения, в существовании которого в какой-то момент перестали верить даже самые преданные фанаты. видимо, тут дело в медиуме: трудно себе представить, чтобы книга подверглась опустошительным, все портящим правкам и — с согласия автора — увидела свет; всякое в жизни бывает (острая, скажем, потребность в деньгах), но все же, все же.

что на самом деле хотелось бы узнать — в каком состоянии редакторы получают рукописи, прежде чем они становятся сдобными бестселлерами, лауреатами крупных премий и вообще обретают знакомую нам форму. в личной беседе порой услышишь откровенное признание о том, что без направляющей руки писатель X — многословное, беспомощное ничтожество, и кажется, что на некоторые — мелькающие в списках главного, лучшего и востребованного — обложки хорошо бы наносить второе имя: хотя бы петитом.

хороший претендент! придумал, кстати, еще один вариант — «Ни дня без строчки»/«Книга прощания» Юрия Олеши; есть также сборка Бориса Ямпольского «Прощание с миром» (это, понятно, что-то в духе Содерберга, перемонтировавшего «Космическую одиссею»)