Самая странная рождественская песня, Have Yourself A Merry Little Christmas, изначально была ещё страннее. Хью Мартин и Ральф Блейн, сочинившие её в 1943 году для фильма "Встретимся в Сент-Луисе", написали грустное: может быть, это твоё последнее Рождество, может быть, через год мы все будем жить прошлым, тех, кто нам дорог, больше не будет рядом, но мы хотя бы будем вместе, если Господь позволит, так устрой себе сейчас маленькое Рождество.

Но Джуди Гарланд, которая должна была исполнить эту песню в фильме, сказала: "Моя героиня поёт это младшей сестре, чтобы утешить. Если я спою, как написано, сестрёнка разрыдается, и меня сочтут чудовищем".

И слова чуть поменяли: через год все наши беды уйдут прочь, через год все они будут далеко, те, кто нам дорог, снова будут рядом, как в старые добрые времена, однажды, скоро, мы будем вместе, если позволит судьба, а до тех пор придётся как-то справляться, так устрой себе сейчас маленькое Рождество.

Потом придёт Синатра и зальёт всё сиропом: появятся и шампанское, и звезда на самой высокой ветке... но это уже не то. А у Джуди Гарланд получилось удивительно переплести ощущение тяжёлого, тревожного сейчас и надежду — хоть малость, хоть на вдох.

И вышла "Зимняя сказка", где в финале мы все встретимся на счастливом острове, и оживёт погубленная королева, и пастушка окажется принцессой, и мы сядем за стол, рассказывать, как жили эти годы.

А до тех пор придётся как-то справляться.

Дорогие читатели, решившие сделать мне подарок на минувший день рожденья.

Сообщаю: вы подарили мне духи — не буду говорить, какие, не люблю обсуждать парфюмерные предпочтения в сети, просто скажу, что они мне очень нравятся и очень меня радуют.

Спасибо.

Пойдёшь в Гаспарова уточнить, там и увязнешь коготками, и весь пропадёшь, дело известное, но:

"Не принимать плохое настроение за хороший вкус".

Непозволительно прекрасный Суриков с выставки в Русском музее. "Деревенская божница", 1880-е.

Через тринадцать лет после этой гуаши Пит Мондриан напишет, что искусство выше действительности и не имеет к ней отношения, и потому, чтобы приблизиться к духовному в искусстве, нужно как можно меньше использовать действительность; обычно пишут "реальность", но я, грешна, не люблю этой кальки, как не люблю "креатива" вместо "творчества".

Дальше будет всем известная абстракция и геометрия, без использования действительности вовсе. Но мне чем-то дороги эти яблоки, этот толстый кувшин и великолепная тарелка, прохладно-гладкая даже на взгляд.

Возможно, тем, что они свидетельствуют: мог, но выбрал другое. И тем делают выбор весомее.

Эта работа Мэри Федден удивительно совпадает и по ощущению, и по сюжету с "Домом на болотах", действие которого начинается как раз сейчас.

А вот и обещанные сказки из Калининграда — он был в тот вечер особенно прекрасен и снежен.

Мэри Федден, Пробуждение Йольского кота — на самом деле, конечно, "Лежащий белый кот", 1992.

Нынче с закатом солнышко спустится в самый тёмный подпол года и к утру, к 6.27 по Москве, там умрёт. И пролежит мёртвым три дня, после чего воскреснет с восходом 25 декабря, в тот самый праздник Sol Invictus, Непобедимого Солнца, который многие зачем-то поминали на летнее солнцестояние; нет, не тогда. Солнце умирает и родится зимой, здесь, у нас, его дом, а в это ваше лето оно уходит уже подросшим и окрепшим, чтобы заново износиться, вымотаться и вернуться к маме.

Так что не надо завтра радоваться, что день начнёт прибавляться — не начнёт. Он прибавит первую минуту только в понедельник, а до тех пор мы вступаем в безымянные дни, пересменку года, трёхдневную паузу между систолой и диастолой мирового сердца.

Время зажигать живой огонь, завершать то, что должно быть завершено, разбирать завалы, наводить порядок — время заглянуть в себя и понять, что оставляешь по эту сторону, что берёшь на ту. Колесо поворачивается, можно угодить под него, а можно двигаться с ним дальше. Остановить нельзя, но нам дают три дня, чтобы всё обдумать и понять.

Главный подарок года.

И прекрасный Франческо Бальзамо, очень в настроение.

Немного йольского ветра от мэтра Марэ и любимого профессора Саваля. "Дни Альционы" — это обычно затишье, чтобы зимородок высидел птенцов, но наше солнце умирает с музыкой.

Йоль.

Когда складывалась традиция отмечать сезонные праздники, человечество считало сутки от заката до заката — сложно привязываться к полуночи без часов. Отсюда "кануны" у старых праздников: Вальпургиева ночь, Хеллоуин как канун Дня Всех Святых и оба сочельника.

Так что с закатом уже наступило завтра — и Рождество по григорианскому календарю, и Sol Invictus, и новый солнечный год. Утром встанет воскресшее солнце, колесо повернулось.

По этому поводу вывешу одну из рождественских кантат любимейшего моего Телемана. Нет ничего лучше ликующих барочных труб, чтобы праздновать, и финального хорала, чтобы шагнуть в новое.

Не то чтобы мир рухнет, если я этого не сделаю, но уже много лет я вывешиваю в Сочельник рождественские миниатюры. В знак того, что вижу звезду — даже если она, как сегодня, скрыта пасмурью и туманом.

Французская Псалтырь второй половины XIII века.

BNF Département des Manuscrits, Smith-Lesouëf 20, fol. 9v

Вижу звезду!

В новый солнечный год — с вечными ценностями.

Словарь Даля, всегдашняя моя погибель: пойдёшь что-нибудь уточнить, очнёшься от запаха сгоревшей на плите еды. Пример к статье "таракан", как всегда из пословиц и поговорок:

Не видала Москва таракана!

Феникс, вторая часть.

Дорогая калининградская читательница, — простите, что не спросила, как вас зовут, после лекции была немножко не в себе — ваш подарок украшает мою ёлочку, да и жизнь мою тоже, изрядно.

Спасибо!

С Рождеством.

Этим колоколам шестьдесят с лишним лет, дед привёз из Германии, где работал хирургом в госпитале.

Они сохранились — всем нам того же.

Году в 1644 Питер Янс Сандредам написал для кого-то из своих благочестивых заказчиков "Интерьер церкви Бууркерк в Утрехте". К работе художник подошёл основательно, сохранилось целых восемнадцать набросков, на которых изображены разные фрагменты интерьера, — а сколько их было всего, и подумать страшно! — один, созданный в 1636 году, сделан примерно с той же точки, с которой написана картина; от двери в северном фасаде, на юго-запад.

Обычно Сандредам тщательно замерял объект, буквально лазал по нему с линейкой, но в случае с Бууркерк чуть погрешил против достоверности: колонны у него вытянуты по вертикали для эффекта, так пространство выглядит величественнее и светлее.

Бууркерк, или Малая церковь Богородицы, как её называют, чтобы отличить от коллегиальной церкви Утрехта, стоит в паре сотен метров от кафедрального собора. Это самая старая из четырёх приходских церквей города, строили её с XIII по XV век, и строили, разумеется, как католический храм, то есть, внутри она была богато и ярко расписана. Но к середине XVII столетия голландцы давно и прочно приняли протестантизм, и церковь лишилась богатого убранства, а росписи были замазаны побелкой — о душе надо думать, а не на картинки глазеть.

Впрочем, у Сандредама постная скудость интерьера разбивается парочкой мальчишек в правом нижнем углу: один играет с собакой, а второй пишет на стене — очень остроумно подпись художника выглядит его же произведением, граффити на белёной поверхности. Рядом кто-то, возможно, тот же хулиганистый мальчишка, нарисовал коня с четырьмя всадниками, про которых любой сетевой ресурс добродетельно сообщит, что это сыновья графа Эмона (Аймона) верхом на легендарном коне Баяре, или Байарде, персонажи популярнейшей жесты, впервые записанной в XII веке. Недавно, когда куратор детских образовательных программ лондонской Национальной галерее, в собрании которой и хранится нынче картина Сандредама, Эд Дикенсон, рассказывал об этом фрагменте в нельзяграмме, комментаторы гадали, что бы он мог означать: десакрализацию? оживление интерьера? указание на то, что лишь ставшие, как дети, войдут в царствие небесное?..

Читать дальше.

Те самые мальчишки из правого нижнего угла картины Сандредама и нарисованный на стене конь Байард.

И снова о непереводимом.

"Она играет со мной в прятки", — говорит у Фаулза Бресли про незаконченную картину; в нашем переводе "Башни из чёрного дерева" говорит, разумеется. В оригинале, "She's playing coy with me". Кокетничает она, изображает скромницу, она уклоняется, ускользает, стесняется... не даётся, одним словом. Coy, от старофранцузского coi, ранее quei "тихий, неподвижный, мирный, мягкий", восходящего к латинскому quietus "тихий, спокойный, мирный, миролюбивый" и т.д.

Самое известное в английской литературе coy — у Эндрю Марвелла, в середине XVII века, To His Coy Mistress, столь же блистательный, сколь и непереводимый образец поэзии carpe diem и высшего метафизического пилотажа, где и иронический танец с каталогом готовых образов, и склепы с червями, и соколиное пике жажды быть, здесь и сейчас, сотрясающей кровь частым боем и горящей на губах. Вырвем наслаждение сквозь железные ворота жизни, пусть солнце не остановить — заставим его бежать.

Будь у нас довольно времени и мира, начинает Марвелл — не будь человеческое так ненадёжно и кратко, этот покой, этот прохладный мир в уме, который то ли из чувства приличия изображает дама, то ли он и в самом деле осеняет её, не был бы преступлением. Но поглядеть на этот текст внимательнее, он пересоберётся и выстроится от противного: чистота и неизменность живут за пределами человеческого века, оттуда они наведываются в наше лихорадочное бытие, недосягаемые, не уловимые вполне... здесь слишком много не, но как определить то, что и есть вечное отрицание, ускользание, не столько цель, сколько расстояние, отделяющее тебя от неё?

Таинственный и чудный олень вечной охоты, гриновское несбывшееся, сияющее над мачтами пришвартованных кораблей. Вечно неподвижно бегущий в точку схождения и исчезновения светлый олень Уччелло с другой картины, которая всё не даётся, playing coy. Знаешь про неё всё: про расчерченный для выстраивания перспективы на шахматные клетки почвенный горизонт под лесной подстилкой, про красные и жёлтые тона на белом грунте, синий на чёрном, зелёный на золоте... просвеченная и описанная кембриджской материальной наукой, она всё равно остаётся на том, другом берегу, где правят слова да знаки, порождения ума, а не природы.

Бесконечное ускользание, уклонение, погоня, которой не суждено не то что конца, не суждено продолжения, она застыла, дразня подобием осязаемой жизни, которой нет — и не было, и не будет. Олень, hart, как его зовут в этих краях, так созвучный с беспокойным сердцем, пылает в ночи, словно замочная скважина в двери, за которой свет; она никогда не откроется. Никогда не залают собаки, навеки взлетевшие в прыжке, не закричат загонщики, распялившие рты, не оглушат зрителя треск ломающихся веток, тяжёлый ход коней, охотничьи рога и частое дыхание. Coy в пределе своём есть не жеманное уклонение от объятий, но тишина.

Будь у нас довольно времени и мира, будь у нас время, будь у нас не время, но непомышляемая его противоположность, мы сидели бы у реки, у чистой воды, бег которой ничего не значит, и думали, чем занять свой долгий день. И олень Уччелло, ясный зверь с мягкими губами, лежал бы рядом среди цветов, невредимый, ничего не боящийся, больше не дичь и не добыча никому.

Немного Генделя сегодня.