У сегодняшнего именинника — нет, другого — есть английское стихотворение, которое мало знают, An Evening of Russian Poetry. По-набоковски нарядное, что здесь отнюдь не мешает точности, наблюдение за природой языка, чей породный состав и рельеф, фонетика и грамматика, определяют то, как складывает картину мира говорящий, — сперва напечатала "говопящий", привет от толкающих под руку волнений эфира — тем более, пишущий.

The rhyme is the line's birthday, as you know,
and there are certain customary twins
in Russian as in other tongues. For instance,
love automatically rhymes with blood,
nature with liberty, sadness with distance,
humane with everlasting, prince with mud,
moon with a multitude of words, but sun
and song and wind and life and death with none.

И в самом деле, любовь автоматически тянет за собой кровь — вновь, ряд повелительных наклонений, невнятную бровь и, обереги бог, свекровь юмористического жанра.

Куда деваться, аромат — брат дыхания, а фонетика оно и есть. На языке, где любовь, сердце, смерть и тоска-печаль — amor, cor, mor, dolor — образуют строгие рифмы, не могло не возникнуть великой лирической поэзии; на её звучание на окситанском потихоньку потянулась и вся средневековая Европа.

"Так", — говорит материя, бросая мячик.
"Так", — отвечает ей ум и ловит его.

За возможность увидеть это голыми глазами спасибо Набокову.

Традиционно вешаю в шекспировский день этот фильм Барри Пёрвза. Он 90-го года, я увидела его ещё школьницей в какой-то передаче об анимации, — пустили под титры, бегом, я стояла, остолбенев, в коридоре, шла мимо телевизора — и много лет пыталась это сыграть всем. Не помнила ни имени автора, ни названия, только магию. А потом, когда появился интернет, каким-то чудом, по ключевым словам нашла.

Он очень шекспировский, весь про игру, про неуловимость и невозможность удержать найденное, про наивность любого театра, про то, какие мы все, как говорят в финале Пак и сэр Питер Холл, прослушивающий Уилла, дураки.
Что остаётся? Тряпочки, ленточки, фольга и картон, немного краски, немудрёный реквизит — и текст, который может и не звучать, поскольку его не отменишь, один раз узнав.

Исполняю роль Мари Штальбаум на оригинале иллюстрации великой Ники Гольц.

Гофмановская выставка в Калининградском художественном музее.

Миниатюра другая, текст прежний, тут ничего не меняется.

Это один из любимых моих сюжетов у человечества.
Ещё до зари — в сущей тьме — женщины выходят из дома, захватив всё необходимое, у них дело. Так получилось, что в этом мире у женщин любая беда — ещё и дело, всех нужно встретить, накормить, за всеми помыть, не забыть ничего, собрать заранее на завтра, чтобы поутру не перебудить отплакавший своё и уснувший дом. Что бы ни было, надо встать затемно и двигать мир, где толкая, где волоком, не потому что хочется, но потому что привычка, выучка, арматура, которая стоит, даже когда всё обрушилось.

И вот они идут, коротко переговариваются, кутаются в траурные покрывала от рассветного холода, и нет в мире ничего, кроме горя.

Есть — и сейчас они об этом узнают.

А вот и третья лекция "сказочного" цикла в Калининградской областной научной библиотеке.

Если вы вдруг хотели праздника — ровно двести лет назад, 7 мая 1824 года, в венском Кернтнертортеатре впервые исполнили Девятую симфонию Бетховена.

Да, Караян, поскольку лучше за двести лет ничего не появилось.

К предыдущему.

Да, это рекламный флэшмоб испанского банка. Но главное здесь то, что ни за какие деньги не купишь: поле смысла и красоты, которое возникает само собой и тащит в себя людей, случайно оказавшихся рядом.

Бетховен, последний из великих, понимавших, что музыка есть переживание сугубо физиологическое, материальное, знает, как оно работает: сейчас... вот сейчас... вот сейчас... закручивается воронкой, словно смерч, и поднимает бытовой хлам, обыденность, всё, казавшееся уныло-устойчивым, в прекрасный хаос, он же гармония... и умеет перевести это в звук, что важно.

Когда оно разрешается наконец, счастье совершенно телесно, на вдохе, во весь объём тебя, с долгими лучами вовне, и устоять нельзя — не нужно.

Ну что ж, вторая попытка.

Итак, дорогой друг, чем закусывать, спрашиваете Вы? Ветчиной. Но этого мало. Закусывать надо в сумерки, на старом потертом диване, среди старых и верных вещей. Собака должна сидеть на полу у стула, а трамваи слышаться не должны. Сейчас шестой час утра, и вот они уже воют, из парка расходятся. Содрогается мое проклятое жилье. Впрочем, не буду гневить судьбу, а то летом, чего доброго, и его лишишься — кончается контракт.

Впервые ко мне один человек пришел, осмотрелся и сказал, что у меня в квартире живет хороший домовой. Надо полагать, что ему понравились книжки, кошка, горячая картошка. Он ненаблюдателен. В моей яме живет скверная компания: бронхит, ревматизм и черная дамочка — Нейрастения. Их выселить нельзя. Дудки! От них нужно уехать самому.

Куда?
___________

Это он пишет П.С. Попову 25 января 1932 года. Да, невыносимый человек он был, неприятный. И так жаль, что не позвать его к себе, хоть бы бульон ему варить и пуговицы проклятые пришивать.

С днём рожденья, Михаил Афанасьевич.
С днём рожденья, самый любимый.