Традиционно вешаю в шекспировский день этот фильм Барри Пёрвза. Он 90-го года, я увидела его ещё школьницей в какой-то передаче об анимации, — пустили под титры, бегом, я стояла, остолбенев, в коридоре, шла мимо телевизора — и много лет пыталась это сыграть всем. Не помнила ни имени автора, ни названия, только магию. А потом, когда появился интернет, каким-то чудом, по ключевым словам нашла.

Он очень шекспировский, весь про игру, про неуловимость и невозможность удержать найденное, про наивность любого театра, про то, какие мы все, как говорят в финале Пак и сэр Питер Холл, прослушивающий Уилла, дураки.
Что остаётся? Тряпочки, ленточки, фольга и картон, немного краски, немудрёный реквизит — и текст, который может и не звучать, поскольку его не отменишь, один раз узнав.

Исполняю роль Мари Штальбаум на оригинале иллюстрации великой Ники Гольц.

Гофмановская выставка в Калининградском художественном музее.

Миниатюра другая, текст прежний, тут ничего не меняется.

Это один из любимых моих сюжетов у человечества.
Ещё до зари — в сущей тьме — женщины выходят из дома, захватив всё необходимое, у них дело. Так получилось, что в этом мире у женщин любая беда — ещё и дело, всех нужно встретить, накормить, за всеми помыть, не забыть ничего, собрать заранее на завтра, чтобы поутру не перебудить отплакавший своё и уснувший дом. Что бы ни было, надо встать затемно и двигать мир, где толкая, где волоком, не потому что хочется, но потому что привычка, выучка, арматура, которая стоит, даже когда всё обрушилось.

И вот они идут, коротко переговариваются, кутаются в траурные покрывала от рассветного холода, и нет в мире ничего, кроме горя.

Есть — и сейчас они об этом узнают.

А вот и третья лекция "сказочного" цикла в Калининградской областной научной библиотеке.

Если вы вдруг хотели праздника — ровно двести лет назад, 7 мая 1824 года, в венском Кернтнертортеатре впервые исполнили Девятую симфонию Бетховена.

Да, Караян, поскольку лучше за двести лет ничего не появилось.

К предыдущему.

Да, это рекламный флэшмоб испанского банка. Но главное здесь то, что ни за какие деньги не купишь: поле смысла и красоты, которое возникает само собой и тащит в себя людей, случайно оказавшихся рядом.

Бетховен, последний из великих, понимавших, что музыка есть переживание сугубо физиологическое, материальное, знает, как оно работает: сейчас... вот сейчас... вот сейчас... закручивается воронкой, словно смерч, и поднимает бытовой хлам, обыденность, всё, казавшееся уныло-устойчивым, в прекрасный хаос, он же гармония... и умеет перевести это в звук, что важно.

Когда оно разрешается наконец, счастье совершенно телесно, на вдохе, во весь объём тебя, с долгими лучами вовне, и устоять нельзя — не нужно.

Ну что ж, вторая попытка.

Итак, дорогой друг, чем закусывать, спрашиваете Вы? Ветчиной. Но этого мало. Закусывать надо в сумерки, на старом потертом диване, среди старых и верных вещей. Собака должна сидеть на полу у стула, а трамваи слышаться не должны. Сейчас шестой час утра, и вот они уже воют, из парка расходятся. Содрогается мое проклятое жилье. Впрочем, не буду гневить судьбу, а то летом, чего доброго, и его лишишься — кончается контракт.

Впервые ко мне один человек пришел, осмотрелся и сказал, что у меня в квартире живет хороший домовой. Надо полагать, что ему понравились книжки, кошка, горячая картошка. Он ненаблюдателен. В моей яме живет скверная компания: бронхит, ревматизм и черная дамочка — Нейрастения. Их выселить нельзя. Дудки! От них нужно уехать самому.

Куда?
___________

Это он пишет П.С. Попову 25 января 1932 года. Да, невыносимый человек он был, неприятный. И так жаль, что не позвать его к себе, хоть бы бульон ему варить и пуговицы проклятые пришивать.

С днём рожденья, Михаил Афанасьевич.
С днём рожденья, самый любимый.

День Волги сегодня.
С праздником, родная.