Узнали же девушку?
Дали нарисовал.

В честь оленя Ричарда II собрала свои старые записи про оленя Гамлета в один текст. Пусть побудет, многие не видели.

Телевизор балует болящих, показывая встык гаюшкиного "Артура" и скоттовского "Робин Гуда". Нежнейше люблю оба фильма, презирать меня можно прямо здесь, be my guest. Люблю, впрочем, именно как читавшая лекции по средневековой литературе: вот оно, прорастание и цветение бретонской ветви рыцарского романа, вот она, балладная традиция, живёхонька. Со всеми вариантами инвариантов, всякий раз на новый лад. Массуха, кормилица, вообще обеспечивает сюжету почти фольклорную питательную среду; кто тех сценаристов упомнит.

И, глядя на то, как эти сюжеты крутятся в потоке и поворачиваются очередной гранью, подумала: если бы наши романтики из всемирной отзывчивости не взялись играть во всё сразу, если бы XIX наш век не ушёл с головой в социальную проблематику, будь у нас свой Теннисон хотя бы, как интересно могло бы получиться с разработкой русского средневековья. Не настоящего, нет, средневековье в новое время никогда не бывает настоящим, мы в нём не историзма ищем, но себя — у Теннисона "Королевские идиллии" про викторианцев, конечно, а у Ридли Скотта "Робин Гуд" про сферический в вакууме политический протест, каким его видит человек второй половины ХХ века.

Пушкин, правда, по молодости брался, да и Бову-королевича планировал, — хоть и не русское, но очень районированное средневековье — но Пушкина на всё не хватит. А больше некому, как оказалось: он у нас и лампочки меняет, и посуду моет.

Гусеница не превращается в бабочку. Она растворяется в коконе, делаясь питательным бульоном для будущей бабочки. Не преображение, но смерть и рождение заново, по-новому.

Когда приятель-биолог объяснил это мне, совсем щеночку, я почему-то расстроилась. А теперь оно скорее кажется прекрасным.

Комментарии закрыты до подъёма у автора канала железа в крови хотя бы на пару единиц, о нижней границы нормы можно только мечтать. Простите, сил нет.

Это довольно устойчивый сюжет фантастики с привкусом антиутопии — да, я знаю, что у умных принято нынче говорить "дистопия", но, во-первых, у меня пятёрка за госэкзамен по медицине, и слово "дистопия" навевает мысли о смещённых почках и недопрорезавшихся зубах, во-вторых, "у-топия" — это εὖ-τοπος, "благое место", "анти-у-топия", соответственно, "противо-благое, не-благое место", а "дис-топия" — "не-место"... я по-старинке.

Так вот, это довольно устойчивый сюжет фантастики с привкусом антиутопии: есть некое прекрасное чистое место, — летающий остров, орбитальная станция, град на холме, новый Иерусалим, оазис и т.д. — и есть дикий, грязный во всех смыслах, жестокий мир. В оазисе живут избранные богатые, часто бессмертные или очень долговечные, там травка зеленеет, воздух чист, все перемещаются на бесшумных антигравитационных платформах, кушают витамины и носят белое из переработанного материала, в нижнем мире для оазиса неэкологично добывают ресурсы, жрут друг друга, живут в трущобах, умирают от насморка, нравы первобытно просты и суровы. Можно придать сюжету вид социальной теории, получим элоев и морлоков (правда, Уэллс не так прост, у него элоев выращивают морлокам на корм, потом всё идеологически выпрямилось, нечего рефлексировать), можно развернуть в плоскость социального актуального, вот вам Единое Государство и то, что за Зелёной Стеной, можно придать измерение ещё и географическое, будет какой-нибудь Элизиум, Залем, you name it, третий мир и первый.

Как правило, в фантастическом сюжете третий мир, откуда все очень хотят в первый, — потому что там деточку вылечат, например, а в трущобах деточка погибнет, — бунтует и побеждает. Счастье всем, пусть никто, ну, вы в курсе. Но ни разу нам не показали, как утопический сияющий град рухнул, потому что без грязного злого ада, благодаря которому было из чего построить бесшумные антигравитационные платформы и чем их запитать, "место" из у/анти/дистопии просто перестаёт существовать, оно само себя не тянет. И деточка всё равно погибнет, если вывезти в оазис не её одну, а всех сразу.

На Альфе из вас, конечно, кактусы делают, но купол и микроклимат у них тоже из вас, пацаки.
Ма-ма, ма-ма.

Сколько себя помню.

Беднушка Клайв, которого вдруг полюбил и начал ставить режиссёр нашей драмы, великий и безумный Александр Иванович Дзекун, был английским деревенским дурачком. У него даже водительские права были действительны только в родном округе, где его знала каждая собака, почему и успевала нырнуть в придорожные кусты, завидев транспортное средство. Блаженный, тёмный, как ноябрьская ночь, — и, как первоклассник Вовочка, норовивший просветить всех по поводу того, что узнал из программы на образовательном канале — Клайв причудливой волей мироздания писал косые, кривые, но очень живые тексты; что "Додо", что "Козёл отпущения, или Девочка для битья", что стихи, что сказки. Кое-что переводила мама, кое-что я, смешная первокурсница; и мне нравилось.

А спектакли, как всегда у А.И., были сокрушительно прекрасны. Из "Девочки для битья" и сказки про газелей, пытающихся осмыслить движение леопарда, он сочинил "¡Торо!", действо площадное, клюквенное, звонкое, как пощёчина, газированную смесь эроса и танатоса. Главного героя, тореадора Эль Капида, играл счастье наше, Сосновский. "Какая сцена, когда ты выходишь в белом!.." — задыхались после премьеры цеха. "Девки, окститесь, — отвечал Сергей Валентинович, — костюм синий, я дальтоник, но я бумажки в пошивке подписывал, там так и сказано: си-ний". — "Серёжа, ты такой красивый, как будто весь в белом!". И правда что.

Так вот, в какой-то момент Эль Капида берутся расстреливать повстанцы, большую часть которых он, тореадор и любимец города, и породил. Залп, Сосновский воет: "Да что ж вы мажете! Убить не можете, только раните! Почему ж вы такие бездари?".

— Потому что они твои дети, — отзывалась депутат парламента сеньора Капид и стреляла тореадору в сердце, ведь любила когда-то.

Тридцать лет прошло, всё как живое.

Оборотень в стиле ар-нуво.
Йозеф Дивеки, 1911.

Плетнёв в 1828 году переводит сцены из "Ромео и Джульетты", и Джульетта у него называет Ромео "миленькой". Вот, вроде, и помнишь со студенчества, что народную поэзию Пётр Александрович предпочитал всеобщей или неопределённой, а всё равно умиляешься.

Перевод Шекспира — занятие выматывающее; требующее усилий совершенно физических, demanding, как сказали бы на том языке, где определение может вольно помахивать хвостом, определяемое лишь подразумевая. Вот текст у тебя в голове развернулся во весь смысл каждым словом, раскрылся, а теперь собери смысл и сверни обратно в текст уже по-русски, да смотри, сложишь не так, он потом не раскроется. Как парашют. Что бывает, когда неверно уложенный парашют не раскрывается, описывать излишне.

А как его уложить правильно? Ну, во-первых, в размер. Шекспировский ямб — структура не кристаллическая, никаких решёток, живая, но организованная единственно возможным образом, вроде кровеносной системы в нас: сокращается, расширяется, пульсирует, перестраивается, но вломись в неё, нарушая, последствия будут примерно те же, что при неверной укладке парашюта.
Печаль, однако, в том, что уложить весь смысл в русскую речь, а потом уложить русскую речь в ямб, да так, чтобы он не топорщился затычками ужей-ведей, произносился без перелома органов речи и не рвал дыхания, — переведём его, кстати, да и пальцы для загибания кончились, пора подключать вторую руку — всего этого оказывается недостаточно. Великая Фиона Шоу, разбирая со студентами фрагмент "Как вам это понравится", показывала, как шекспировский текст сам ведёт актёра, подставляет ему, как волшебнику в кино, слово за словом, чтобы шагать по воздуху, только доверься: "Ты — слова, слова — сердце". A motley fool, a miserable world, систола, диастола. Он сам скажет, где сделать вдох, где поставить смысловое ударение — вот с этим-то при переводе и беда.

Джульетта в хрестоматийной сцене на балконе спрашивает Ромео:
Dost thou love me? I know thou wilt say 'Ay,'
And I will take thy word.

Казалось бы, ничего сложного: "Ты любишь меня? Знаю, скажешь: "Да", — и я приму твоё слово (то бишь, поверю)". Наши переводчики повторяют от Плетнёва до Лифшица примерно одно и то же: ты любишь ли меня? меня ты любишь ли? меня ты любишь? любишь ты меня? Это можно проинтонировать как угодно, а оригинал — нет. У Шекспира всё сбегается к ударному финальному me, на love с той же силой не нажмёшь. "Ты любишь — меня?" — спрашивает Джульетта.

Меня, точно? Или это опять история про тебя, изысканного начитанного меланхолика, которому нужно низать оксюмороны, упражняться в лирическом отчаянии, как в книжках, не столько обращаясь к далёкой Даме, сколько любуясь собой? Нет, конечно, Джульетта ничего такого не говорит — за неё всё скажет ямб.

Поди уложи этот парашют по-русски.

О золотых огнях.
Это мост.

Роюсь в дореволюционных переводах Шекспира. Они, многие, сделаны и изданы в рамках народно-просветительских проектов; в серии "Дешёвая библиотека", например. И, разумеется, снабжены разъясняющими предисловиями, часто посценно пересказывающими текст: а то народу не понять, пьеска-то, как в старой актёрской байке, в стишках, считай, опера, без либретто никак. В отчаянии бросается она к отцу, но тот непреклонен, и, о ужас, вот это вот всё.

Заодно читателю объясняют, что и зачем он читает. И здесь обнаруживаются подлинные корни зла:

"Поэтъ и поэтъ великій, во всемъ, чего ни касался, Шекспиръ однако далеко не одинаково относился ко всѣмъ своимъ созданіямъ. Есть между ними такія, въ которыя онъ клалъ всю свою душу и весь свой геній, но въ творчествѣ его были и иные моменты, когда онъ творилъ болѣе спокойно, не касаясь глубочайшихъ тайнъ и духа и жизни, изображенныхъ въ произведеніяхъ перваго рода. Такъ, во многихъ изъ своихъ комедій онъ, можно сказать, просто шалилъ съ своимъ геніемъ, заставляя его дѣлать прелестные наброски, правда, полные жизни и красоты, но все-таки довольно поверхностные и потому не говорящіе намъ того, что сказали Гамлетъ, Лиръ, Отелло, Макбетъ и, безъ сомнѣнія, также — Ромео и Джульетта".

Прилежный выученник Аристотеля, носитель просвещения в массы велит драмам рассчитаться на первый-второй, высокий-низкий, главный-второстепенный. Заразу эту не истребить, трагедия у нас в уме ценнее, генеральский жанр, а комедия так, мимо пробегала.

Шалил он. То есть, баловался.

Статистика освежает.
Проголосовало меньше десяти процентов подписчиков, из них девяносто пять хотят больше Шекспира, остальные отписались, надеюсь.

В общем, дорогие те, кому Шекспира надо, я завела для нас новый канал. Там будет только про сложные для перевода, непереводимые, тёмные и прекрасные фрагменты шекспировских текстов. Кое-что буду переносить сюда, что-то останется только там.

Да, профильная картинка — мой давний, с жежешки, юзерпик, работа Роберта Картера. В оригинале он сержант, но моего папу-десантника учил укладывать парашют старшина В., говаривавший при обнаружении ошибки: "Обратите внимание, перед вами, товарищи бойцы, камикадзе, что в переводе означает "божественный ветер".

Инджой, короче говоря, кто любит.

Всё-таки Тёрнер — это счастье.
Норемский замок на восходе, ок. 1845 г. Собрание Галереи Тейт.