Телевизор балует болящих, показывая встык гаюшкиного "Артура" и скоттовского "Робин Гуда". Нежнейше люблю оба фильма, презирать меня можно прямо здесь, be my guest. Люблю, впрочем, именно как читавшая лекции по средневековой литературе: вот оно, прорастание и цветение бретонской ветви рыцарского романа, вот она, балладная традиция, живёхонька. Со всеми вариантами инвариантов, всякий раз на новый лад. Массуха, кормилица, вообще обеспечивает сюжету почти фольклорную питательную среду; кто тех сценаристов упомнит.

И, глядя на то, как эти сюжеты крутятся в потоке и поворачиваются очередной гранью, подумала: если бы наши романтики из всемирной отзывчивости не взялись играть во всё сразу, если бы XIX наш век не ушёл с головой в социальную проблематику, будь у нас свой Теннисон хотя бы, как интересно могло бы получиться с разработкой русского средневековья. Не настоящего, нет, средневековье в новое время никогда не бывает настоящим, мы в нём не историзма ищем, но себя — у Теннисона "Королевские идиллии" про викторианцев, конечно, а у Ридли Скотта "Робин Гуд" про сферический в вакууме политический протест, каким его видит человек второй половины ХХ века.

Пушкин, правда, по молодости брался, да и Бову-королевича планировал, — хоть и не русское, но очень районированное средневековье — но Пушкина на всё не хватит. А больше некому, как оказалось: он у нас и лампочки меняет, и посуду моет.

Гусеница не превращается в бабочку. Она растворяется в коконе, делаясь питательным бульоном для будущей бабочки. Не преображение, но смерть и рождение заново, по-новому.

Когда приятель-биолог объяснил это мне, совсем щеночку, я почему-то расстроилась. А теперь оно скорее кажется прекрасным.

Комментарии закрыты до подъёма у автора канала железа в крови хотя бы на пару единиц, о нижней границы нормы можно только мечтать. Простите, сил нет.

Это довольно устойчивый сюжет фантастики с привкусом антиутопии — да, я знаю, что у умных принято нынче говорить "дистопия", но, во-первых, у меня пятёрка за госэкзамен по медицине, и слово "дистопия" навевает мысли о смещённых почках и недопрорезавшихся зубах, во-вторых, "у-топия" — это εὖ-τοπος, "благое место", "анти-у-топия", соответственно, "противо-благое, не-благое место", а "дис-топия" — "не-место"... я по-старинке.

Так вот, это довольно устойчивый сюжет фантастики с привкусом антиутопии: есть некое прекрасное чистое место, — летающий остров, орбитальная станция, град на холме, новый Иерусалим, оазис и т.д. — и есть дикий, грязный во всех смыслах, жестокий мир. В оазисе живут избранные богатые, часто бессмертные или очень долговечные, там травка зеленеет, воздух чист, все перемещаются на бесшумных антигравитационных платформах, кушают витамины и носят белое из переработанного материала, в нижнем мире для оазиса неэкологично добывают ресурсы, жрут друг друга, живут в трущобах, умирают от насморка, нравы первобытно просты и суровы. Можно придать сюжету вид социальной теории, получим элоев и морлоков (правда, Уэллс не так прост, у него элоев выращивают морлокам на корм, потом всё идеологически выпрямилось, нечего рефлексировать), можно развернуть в плоскость социального актуального, вот вам Единое Государство и то, что за Зелёной Стеной, можно придать измерение ещё и географическое, будет какой-нибудь Элизиум, Залем, you name it, третий мир и первый.

Как правило, в фантастическом сюжете третий мир, откуда все очень хотят в первый, — потому что там деточку вылечат, например, а в трущобах деточка погибнет, — бунтует и побеждает. Счастье всем, пусть никто, ну, вы в курсе. Но ни разу нам не показали, как утопический сияющий град рухнул, потому что без грязного злого ада, благодаря которому было из чего построить бесшумные антигравитационные платформы и чем их запитать, "место" из у/анти/дистопии просто перестаёт существовать, оно само себя не тянет. И деточка всё равно погибнет, если вывезти в оазис не её одну, а всех сразу.

На Альфе из вас, конечно, кактусы делают, но купол и микроклимат у них тоже из вас, пацаки.
Ма-ма, ма-ма.

Сколько себя помню.

Беднушка Клайв, которого вдруг полюбил и начал ставить режиссёр нашей драмы, великий и безумный Александр Иванович Дзекун, был английским деревенским дурачком. У него даже водительские права были действительны только в родном округе, где его знала каждая собака, почему и успевала нырнуть в придорожные кусты, завидев транспортное средство. Блаженный, тёмный, как ноябрьская ночь, — и, как первоклассник Вовочка, норовивший просветить всех по поводу того, что узнал из программы на образовательном канале — Клайв причудливой волей мироздания писал косые, кривые, но очень живые тексты; что "Додо", что "Козёл отпущения, или Девочка для битья", что стихи, что сказки. Кое-что переводила мама, кое-что я, смешная первокурсница; и мне нравилось.

А спектакли, как всегда у А.И., были сокрушительно прекрасны. Из "Девочки для битья" и сказки про газелей, пытающихся осмыслить движение леопарда, он сочинил "¡Торо!", действо площадное, клюквенное, звонкое, как пощёчина, газированную смесь эроса и танатоса. Главного героя, тореадора Эль Капида, играл счастье наше, Сосновский. "Какая сцена, когда ты выходишь в белом!.." — задыхались после премьеры цеха. "Девки, окститесь, — отвечал Сергей Валентинович, — костюм синий, я дальтоник, но я бумажки в пошивке подписывал, там так и сказано: си-ний". — "Серёжа, ты такой красивый, как будто весь в белом!". И правда что.

Так вот, в какой-то момент Эль Капида берутся расстреливать повстанцы, большую часть которых он, тореадор и любимец города, и породил. Залп, Сосновский воет: "Да что ж вы мажете! Убить не можете, только раните! Почему ж вы такие бездари?".

— Потому что они твои дети, — отзывалась депутат парламента сеньора Капид и стреляла тореадору в сердце, ведь любила когда-то.

Тридцать лет прошло, всё как живое.

Оборотень в стиле ар-нуво.
Йозеф Дивеки, 1911.

Плетнёв в 1828 году переводит сцены из "Ромео и Джульетты", и Джульетта у него называет Ромео "миленькой". Вот, вроде, и помнишь со студенчества, что народную поэзию Пётр Александрович предпочитал всеобщей или неопределённой, а всё равно умиляешься.

Перевод Шекспира — занятие выматывающее; требующее усилий совершенно физических, demanding, как сказали бы на том языке, где определение может вольно помахивать хвостом, определяемое лишь подразумевая. Вот текст у тебя в голове развернулся во весь смысл каждым словом, раскрылся, а теперь собери смысл и сверни обратно в текст уже по-русски, да смотри, сложишь не так, он потом не раскроется. Как парашют. Что бывает, когда неверно уложенный парашют не раскрывается, описывать излишне.

А как его уложить правильно? Ну, во-первых, в размер. Шекспировский ямб — структура не кристаллическая, никаких решёток, живая, но организованная единственно возможным образом, вроде кровеносной системы в нас: сокращается, расширяется, пульсирует, перестраивается, но вломись в неё, нарушая, последствия будут примерно те же, что при неверной укладке парашюта.
Печаль, однако, в том, что уложить весь смысл в русскую речь, а потом уложить русскую речь в ямб, да так, чтобы он не топорщился затычками ужей-ведей, произносился без перелома органов речи и не рвал дыхания, — переведём его, кстати, да и пальцы для загибания кончились, пора подключать вторую руку — всего этого оказывается недостаточно. Великая Фиона Шоу, разбирая со студентами фрагмент "Как вам это понравится", показывала, как шекспировский текст сам ведёт актёра, подставляет ему, как волшебнику в кино, слово за словом, чтобы шагать по воздуху, только доверься: "Ты — слова, слова — сердце". A motley fool, a miserable world, систола, диастола. Он сам скажет, где сделать вдох, где поставить смысловое ударение — вот с этим-то при переводе и беда.

Джульетта в хрестоматийной сцене на балконе спрашивает Ромео:
Dost thou love me? I know thou wilt say 'Ay,'
And I will take thy word.

Казалось бы, ничего сложного: "Ты любишь меня? Знаю, скажешь: "Да", — и я приму твоё слово (то бишь, поверю)". Наши переводчики повторяют от Плетнёва до Лифшица примерно одно и то же: ты любишь ли меня? меня ты любишь ли? меня ты любишь? любишь ты меня? Это можно проинтонировать как угодно, а оригинал — нет. У Шекспира всё сбегается к ударному финальному me, на love с той же силой не нажмёшь. "Ты любишь — меня?" — спрашивает Джульетта.

Меня, точно? Или это опять история про тебя, изысканного начитанного меланхолика, которому нужно низать оксюмороны, упражняться в лирическом отчаянии, как в книжках, не столько обращаясь к далёкой Даме, сколько любуясь собой? Нет, конечно, Джульетта ничего такого не говорит — за неё всё скажет ямб.

Поди уложи этот парашют по-русски.

О золотых огнях.
Это мост.

Роюсь в дореволюционных переводах Шекспира. Они, многие, сделаны и изданы в рамках народно-просветительских проектов; в серии "Дешёвая библиотека", например. И, разумеется, снабжены разъясняющими предисловиями, часто посценно пересказывающими текст: а то народу не понять, пьеска-то, как в старой актёрской байке, в стишках, считай, опера, без либретто никак. В отчаянии бросается она к отцу, но тот непреклонен, и, о ужас, вот это вот всё.

Заодно читателю объясняют, что и зачем он читает. И здесь обнаруживаются подлинные корни зла:

"Поэтъ и поэтъ великій, во всемъ, чего ни касался, Шекспиръ однако далеко не одинаково относился ко всѣмъ своимъ созданіямъ. Есть между ними такія, въ которыя онъ клалъ всю свою душу и весь свой геній, но въ творчествѣ его были и иные моменты, когда онъ творилъ болѣе спокойно, не касаясь глубочайшихъ тайнъ и духа и жизни, изображенныхъ въ произведеніяхъ перваго рода. Такъ, во многихъ изъ своихъ комедій онъ, можно сказать, просто шалилъ съ своимъ геніемъ, заставляя его дѣлать прелестные наброски, правда, полные жизни и красоты, но все-таки довольно поверхностные и потому не говорящіе намъ того, что сказали Гамлетъ, Лиръ, Отелло, Макбетъ и, безъ сомнѣнія, также — Ромео и Джульетта".

Прилежный выученник Аристотеля, носитель просвещения в массы велит драмам рассчитаться на первый-второй, высокий-низкий, главный-второстепенный. Заразу эту не истребить, трагедия у нас в уме ценнее, генеральский жанр, а комедия так, мимо пробегала.

Шалил он. То есть, баловался.

Статистика освежает.
Проголосовало меньше десяти процентов подписчиков, из них девяносто пять хотят больше Шекспира, остальные отписались, надеюсь.

В общем, дорогие те, кому Шекспира надо, я завела для нас новый канал. Там будет только про сложные для перевода, непереводимые, тёмные и прекрасные фрагменты шекспировских текстов. Кое-что буду переносить сюда, что-то останется только там.

Да, профильная картинка — мой давний, с жежешки, юзерпик, работа Роберта Картера. В оригинале он сержант, но моего папу-десантника учил укладывать парашют старшина В., говаривавший при обнаружении ошибки: "Обратите внимание, перед вами, товарищи бойцы, камикадзе, что в переводе означает "божественный ветер".

Инджой, короче говоря, кто любит.

Всё-таки Тёрнер — это счастье.
Норемский замок на восходе, ок. 1845 г. Собрание Галереи Тейт.

А Старшина Шекспир тем временем продолжает занятия по укладке парашюта.

Гумилёв говорил, что у Лозинского абсолютный поэтический слух и вкус; и вообще, если бы нужно было показать марсианам одного человека, выбрать следовало бы Лозинского. Абсолютный слух — штука врождённая, но без упражнения никуда, каждый день, как балерина, к станку.

Кстати, о балеринах.
"Живя летом 1940 года на Селигере, Михаил Леонидович обратил внимание на стечение слов, начинавшихся на одну и ту же букву: балерины (Уланова и Вечеслова, жившие вблизи), Богинский (инженер и балетоман, приезжавший через протоку), его байдарка “Богиня”, деревня Бараново. Возник следующий сонет:
 
Богинскому
Буквословие

Борей беснуется, безжалостный, беззвездный.
Беспечный баловень блестящих балерин,
Барановских брегов бродячий бедуин
Байдаркой бороздит бушующие бездны.
Богинский, брось блажить! Безумства бесполезны.
Борта болтаются, “Богиня” будет блин!
Беги бурлящих бурь, блуждающий блондин!
Благоразумен будь, борец бронзожелезный!
Блаженно бытие. Базар богов богат:
Бывают барышни, бостон, ботинки, блат,
Большие бабочки, бесплатные билеты,
Бридж, баккара, бордо, баранина, буше,
Бетховен, Берлиоз, балы, бега, балеты,
Блокноты Байрона, бумаги Бомарше…".

Из воспоминаний И.М. Ивановского о Лозинском. Шутка-то шутка, но поди так пошути.