Шутку про Boromir smiled знают все.
Однако — сейчас будет о наболевшем переводческом — мало кто знает, как пишут по-английски те, кто пишет сейчас. Ума не дам, отчего они так, то ли курсов писательства объелись, то ли мозг отформатирован кинематографом, перешедшим в генотип, но.

"Он протянул руку, обвил пальцами дверную ручку, потянул дверь на себя, открыл её и правой ногой шагнул через порог".
"Она протянула руку (далась им всем эта протянутая рука!), сомкнула пальцы вокруг ножки бокала, оторвала его основание от столешницы, подняла в воздух, поднесла к губам и, коснувшись нижней губой кромки, сделала маленький глоточек вина".

Это, как вы понимаете, вместо "он открыл дверь и вышел" и "она взяла со стола бокал и отпила вина".

А ещё они все "нахмурились", "наморщили лоб", "слабо улыбнулись", у них "исказилось лицо", "забегали глаза", "опустились углы рта" — по десять раз на абзац.

Переводчик смотрит на это и хочет протянуть руку, обхватить пальцами гладкую рукоять молотка, поднять его дать им всем молотком по голове.

Соседка моя, любимая с детства.
"Дама с попугаем", Густав Йонге, 1870-е. Подарок автора Боголюбову. Собрание Радищевского музея, до которого мне ближе, чем за хлебом.

В одной из пяти главных книг моей юности, набоковской The Real Life of Sebastian Knight, есть драгоценной ироничной красоты место:

Third story: Sebastian speaking of his very first novel (unpublished and
destroyed) explained that it was about a fat young student who travels home
to find his mother married to his uncle; this uncle, an ear-specialist, had
murdered the student's father.
Mr. Goodman misses the joke.

В любимейшем переводе Ильина —

История третья: Себастьян, рассказывая о своём самом первом романе (неизданном и уничтоженном), поясняет, что речь в нём шла о молодом толстом студенте, который, приехав домой, узнает, что его мать вышла замуж за его же дядю; этот самый дядя, ушной специалист, погубил студентова отца.

М-р Гудмен шутки не понял.
____

Это вполне исчерпывающе описывает проблемы художественного перевода — и актуальные, и традиционные.

Карл Холсё, "Женщина, спускающаяся по лестнице".

Всё-таки эти северяне рубежа прошлого-позапрошлого веков — какое-то счастье.

В только что сданной книге — да, я перевела заново If We Were Villains М.Л. Рио, называться будет "Словно мы злодеи", цитата из монолога Эдмунда именно в этом переводе (так у Кружкова, например) в качестве заглавия удачнее... в общем, скоро выйдет — так вот, в только что сданной книге пришлось переводить много Шекспира. Заново, потому что герои чаще всего обыгрывают буквальный смысл шекспировского текста, а у нас, например, dear saint Ромео, обращённое к Джульетте, по понятным причинам мальчику не скажешь. Так можно Шекспира перевести, как слона съесть — кусочек за кусочком, и про "Генриха V" я всерьёз подумываю, но сейчас не о том.

Эдгар, бросая вызов Эдмунду, называет его toad-spotted traitor. Формула очень шекспировская, где все элементы друг друга подсвечивают дополнительным рефлексом: жаба пятнистая, предательство пятнает, предатель злодеяниями своими запятнан так, что на жабу гадкую похож — но при этом "запятнан /предательством, как жаба" (есть у нас такой перевод) не работает, потому что жаба-то никого не предавала, за что её.

Момент, когда всерьёз завидуешь Гнедичу с его "звуконогими конями" и всеобщим любимцем "шлемоблещущим Гектором". Как бы хорошо было написать "пятнистожабый", а.

Не "жабопятнистый", нет, актёрам это вслух говорить.

Обычно перевод похож на горняцкий проход породы до механизации труда: ползёшь по тексту, вооружившись лампой и канарейкой, тюк его, тюк. С Шекспиром — не знаю, как у коллег, у меня так — дело обстоит иначе. Чувство такое, будто смотришь на яркий белый свет, он гудит, производит странный шум, вроде узи сердца, качает, ухает, бьётся... а потом в этом свете начинают проступать даже не слова, покамест грамматические основы. И ты двигаешь их, как в игре в пятнашки, только без рук, и они по краям наливаются собственным белым свечением, перебирая падежи, формы, меняют положение... и — оп, строка, в ней гаснут переборки, она, как в тетрисе, складывается и уходит, но может вернуться, если падежи стасуются по-другому, если вложатся друг в друга атомы речи, делая единицу смысла компактнее. А если оно в рифму, сразу есть опорные клаузулы, гнёзда, в которые со щелчком должно войти и замкнуться остальное; их можно менять, но парность и финалостремительность постоянны.

Это чем-то похоже на то, как герой "Особого мнения" у Спилберга двигает информацию в воздухе; это чем-то похоже на сотворение элементов из света; это чем-то, всем, похоже на счастье. Тебя в это время нет — ни привычной боли, ни тревоги, ни памяти о действительности, есть только это туннельное зрение внутрь собственной головы и там свет, гул, пульсация, из которых нужно вынуть горячую литую строку.

Отползаешь мокрый, выжатый, попить водички, возвращаешься к компу — лежит, весомая, плотная, брось в окно, разобьёт. Как говорил мужчина моей жизни Якопо Бельбо, это единственное, что я умею хорошо.

Space enough have I in such a prison.

Эжен Грассе, "Три женщины, три волка", 1897.

Сразу выстреливает: ведьмы, thus do go about, about. Хотя мы в своё время придумали, что ведьмы Макбета должны быть вроде бабушек у подъезда: одна в беретике вязаном, одна в шляпке с лаковым цветком, одна в косыночке. Привет тебе, Макбет, Гламисский тан, привет тебе, Макбет, Кавдорский тан, привет тебе, Макбет, король в грядущем; и лузгу в кулачок — тьфу.

Мальчик лет пяти катится с грохотом на самокате, мерцая в сумерках зелёными и фиолетовыми светодиодами, и тут на всей улице, точно вдохнув, загораются фонари. Самокатчик останавливается, задирает голову, морщит нос от восторга и обрачивается к маме:

— Ой, фонаики кьясивятся!..

А Густав наш Климт в 1886 году расписывал плафон венского Бургтеатра, и нате вам — представление "Ромео и Джульетты".

Сладенького на ночь, чтоб за шоколадкой не бегали.

Заговорив о северянах рубежа XIX-XX веков, остановиться невозможно. Вильгельм Хаммерсхёй передаёт привет Яну Вермееру и просит поставить для него хорошую песню.

Вильгельм Хаммерсхёй, "Ида, читающая письмо", 1899. Частное собрание.

Говорили с подругой, вспомнила: был такой старый-старый фильм Клода Зиди "Банзай!". Комедия положений, Колюш в главной роли, "ты говорил, что все арабы воры" (о моё отрочество, о времена токсичной неполиткорректности!.. где моя юность, где моя свежесть ad lib). Так вот, там в какой-то момент в багажном отсеке падал чемодан с кокаином, и кокаин, рассыпавшись, попадал в вентиляцию лайнера. После чего пилот-японец с криком, разумеется, "банзаааай!" шёл на приглючившийся Пёрл-Харбор, бомбил Гонконг багажом и — "не надо! — надо! — нет! — да!" — сажал самолёт на авианосец.

Пассажиром этого самолёта я себя чувствую на сегодняшней планете, вот что. Самая точная самоидентификация ever.

Вернёмся к северянам.
Больше прочих я люблю Хелену Шерфбек, особенно уже состоявшуюся, когда она от тщательной, пусть и полной перламутрового света манеры перешла к свободе формы на грани нефигуративности. Но никогда за нею, это всегда мир очевидный, просто — увиденный.

С Шерфбек удивительно вышло: первую выставку отменили из-за начала Первой мировой, вторую — из-за начала второй. "И вот, наконец, — радостно сообщила британская Королевская академия искусств, — мы открываем самую полную выставку прекрасной художницы". Это было в конце лета 2019 года.

Хелена Шерфбек, "Мария", 1906.

У Старшины Шекспира сегодня — Фиона Шоу. Не пропустите.

К вопросу о ритмических структурах и семантическом ореоле метра.

Tyger, tyger, где ты был?
In the forest водку пил.
When the battle is lost and won,
Сбились мы. Что делать нам!

Колдуй, баба, колдуй, дед,
Something wicked this way comes.

Вот так оно и работает.

И ещё умиротворяющего севера.
Анна Анкер, "Солнце в голубой комнате", 1891.

А это сама Анна Анкер с Мари Кройер, гуляют летним вечером 1893 года по берегу в Скагене. И муж Мари, Педер Северин Кройер их пишет.

О странных сближениях.

Прибежала мышка-мать,
Поглядела на кровать,
Ищет глупого мышонка,
А мышонка не видать...

— Маршак, "Сказка о глупом мышонке", 1923.

Дверь выбили. "Александр Иванович, Александр Иванович!" — заревело несколько голосов. Но никакого Александра Ивановича не было.

— известное дело, Набоков, "Защита Лужина", 1929-30.

Уже рассказывала в разных местах, но расскажу и здесь.

В начале ноября мои студенты первого-второго курсов дослушивали лекции и расходились на коллоквиумы. Поэтому перед праздниками — как известно, в русском бытовом у слова "праздник" нет единственного числа, что-нибудь куда-нибудь перенесут, присоединят к выходным — перед праздниками, в конце последней лекции я объявляла:
— Сегодня у нас последняя лекция, с будущей недели расходимся на коллоквиумы, англичане остаются здесь со мной в это же время, немцы и французы уходят в то же время в 301-ю (допустим) к Наталье Михайловне. Вопросы?

Вопросы следовали: а во сколько? а немцам (французам, англичанам) куда приходить? а лекций больше не будет?

Из года в год, неизменно.
Нет, математики, физики и биологи, у которых я успела поработать на вступительных, были не лучше. Функциональная неграмотность, и с чем её едят.

По наблюдениям — за последние годы стало хуже.

В хронике Адама из Уска и в четвёртом томе хроники Фруассара рассказывается, что у Ричарда II был борзой кобель по имени Мат, Math. То ли уменьшительное от какого-то человеческого имени, вроде Matthew, то ли вообще от "Математики", — звали же так в куртуазной Академии Карла Великого его сестру! — но не Mat, как Дурак в таро. Пёс всюду следовал за королём и после краткой разлуки лапами на него вставал от радости. А потом однажды переменился и полюбил графа нашего Дерби, герцога Ланкастера Харри, будущего Генриха IV. Потому что, как сказал Ричард, собака знает короля и пойдёт за новым.

Собака знает короля.
Шекспир должен был эту историю знать, он с хрониками хорошо знаком. И не включил такой выигрышный сюжет в "Ричарда II", скорее всего, сознательно.

Только не говорите мне, что в "Глобусе" собачки не нашлось.

Любимые мои Анна и Елена Бальбуссо, иллюстрация к "Беовульфу", 2013. Какой дракон, а.

Не люблю Уотерхауса и его томных баб, вообще не люблю прерафаэлитов, но эта Джульетта у него удивительно славная — и юная, как положено.

Джон Уильям Уотерхаус, "Джульетта" ("Синее ожерелье"), 1898. Частное собрание.