И ещё один очень давний текст про Красную Шапочку — или не совсем про неё.

Включила на кухне телевизор, чтобы не в тишине готовить, там скоттовский "Ганнибал". Когда roller pigeons перевели как "голуби-вертуны", вздохнула и подумала, что слово "турман" ушло вместе с городскими голубятнями, последние из которых я ещё застала. Когда pre-Renaissance в переводе оказалось "эпохой Просвещения", вспомнила коллегу-англичанку, говорившую, что тем, кто пришёл учить язык, "эта ваша зарубежка ни к чему, они будут переводчиками"; стали.

Но когда в ответ на вопрос агента Старлинг, можно ли определить, какие фирмы производят крем с натуральной серой амброй, спец хмыкает, Oh yes, it will be a short list, а это переводят: "Да, мы составим небольшой список", — объяснения не нашлось.

У Анны Болейн был пёсик по кличке Пуркой, Purkoy, pourquoi на среднеанглийский манер, то бишь, Почему. Пёсика Почему подарила кузену Анны, лорду Фрэнсису Брайану, леди Лайл, а уж тот передарил кузине-королеве, когда зверушка ей полюбилась. Бедного Почему кормили хлебом, — поскольку в тюдоровские времена считалось, что это смиряет собачью природу, мясо горячит печень и рождает холерический нрав — чесали, умащали и протирали ароматическими салфетками, чтобы не линял на хозяйкины платья. Умер он, однако, не от неверной диеты и аллергии на парфюмерию, а оттого, что выпал из окна. Придворные дамы так боялись сказать об этом королеве, что просили Генриха VIII сообщить ей печальные новости.

Я всё думала, почему у собачки такое странное имя. А потом прочитала, что Почему был, скорее всего, исторической гаванской породы, что-то вроде нынешнего бишона. У них есть привычка голову набок склонять, как делают все собаки, но эти чаще. Вот за такой забавный вопросительный взгляд с наклоном головы, скорее всего, кличку любимец Анны и получил.

Один из лучших рассказчиков всех времён, сэр Томас Мэлори:

"И случилось так, что в Испании жил один граф, а у него был сын по имени сэр Алфеус. Однажды на большом турнире встретились в поединке сэр Уррий, унгарский рыцарь, и сэр Алфеус Испанский, и из соперничества решились они биться до смертного конца. По воле случая, сэр Уррий убил в том поединке сэра Алфеуса, сына испанского графа. Но, прежде чем быть ему сражённым, сэр Алфеус успел нанести сэру Уррию семь жестоких ран: три в голову, три в грудь и одну в левую руку. А у этого сэра Алфеуса мать была искусная волшебница, и она, в отместку за смерть сына, своими тонкими чарами сделала так, чтобы сэру Уррию никогда не исцелиться, чтобы одни раны у него гноились, другие кровоточили, и так всё время, покуда лучший рыцарь мира не коснётся его ран. Так она и объявила открыто, и все узнали, что сэру Уррию никогда не исцелиться.
И тогда его мать распорядилась приготовить конную повозку, запрячь в неё двух лошадей и положить туда сэра Уррия. И ещё она взяла с собой его сестру, Прекрасную девицу по имени Филелоли, и юного пажа — присматривать за лошадьми, и так возили они сэра Уррия по многим странам. Ибо Французская Книга говорит, что мать семь лет возила его по всем христианским землям, но нигде не могла найти такого рыцаря, который исцелил бы её сына".

Но нас в этой истории, как и всегда в последнее время, интересуют волки. А где они тут, спрашивает удивлённый читатель?

А вот они!

За что я люблю средневековые ветвящиеся тексты, так это за помахивающий хвостик устной традиции, который они даже в записанном виде не теряют. Вроде уже лягушка — а головастик, вроде уже книжка — а сама от себя отличается.

Бисклавре (Bisclavret), название оборотня по-бретонски, в другом тексте превращается в личное имя Бикларе; как услышали, так и поняли, как поняли, так и записали. Но это цветочки по сравнению с персонажами более популярными, например, Тристаном и Изольдой.

Мы их так зовём, а они между тем то Тристрем и Изонда, то Друстан и Йесилта, то Тристрам и Изота, то вообще, как у соседей, Дрыщан и Ижота.

Красавица Икуку и бедный Снепорок.

Про Тристана и Изольду вспомнилось. Мне сдавал как-то средневековье мальчик с отделения журналистики. Журналисты — дети природы, могли на лекции вслух по телефону заговорить, могли уйти посреди семинара отмечать день рожденья Деда Мороза, могли плакать, слушая про Ифигению или Энея.

И вот сидит мальчик, вздыхает, пытается что-то вспомнить про Тристана и Изольду.

— Там, — говорит, — была птичка. Птичка принесла волос. И Тристан её полюбил.

Нет, я не смеюсь, мне бы от зайчика на зачёт услышать, а за рассогласованность местоимений пусть его редактор строит.

— В общем, — продолжает зайчик, — они пережили много трудностей. А потом умерли. Но, — озаряется внезапно, — их похоронили в одной могиле! Это позитивно!

В историю Тристана и Изольды я, собственно, закопалась из-за собак — если будем живы, продолжу читать Шекспировский бестиарий, хоть в записи с перерывами по слабости.

Изгнанный Марком Тристан совершает подвиги по разным странам, в частности, заезжает в гости к герцогу валлийскому Гилану; Готфрид Страсбургский трогательно называет эту землю Swales, что у нас в учебниках и научных текстах ("Тристан" Готфрида полностью на русский так и не переведён, насколько я знаю) передают как "Суэльс", но надо бы "Свельс", так честнее. Герцог Гилан показывает Тристану своё сокровище, удивительного пёсика Petitcrieu, — если читать это на французский лад, то Птикрю, если честно по-немецки, как Готфрид и писал, то что-то вроде Петиткрёй, — которого прислала Гилану его давняя возлюбленная "из страны фей Авалона". Со средневековыми героями такое случалось часто: встретишь девушку возле источника, влюбишься, женишься, а она — бац, фея; или вообще змей-оборотень.

Удивителен Петиткрёй тем, что переливчат радужно, шёрстка у его такая, что под разными углами то алая, то зелёная, то золотая, то пурпурная, так и не скажешь, какого животное цвета, всё сливается в чистый яркий свет (заметим в скобках, что Готфрид неплохо понимает в оптической физике). Ещё пёсик не ест и не пьёт, а также не лает — и это чудо чудеснее радужной шкурки, потому что для средневековья собака — это то, что лает и ненасытно жрёт, Исидор Севильский даже название canis производит от глагола canere, "звучать, играть (в музыкальном смысле), трубить" и т.д., а прожорливость и жадность — неотъемлемые черты всех собачьих в представлении европейцев, на этом все сюжеты строятся, в этом мораль. Более того, Петиткрёй не бегает и не прыгает, как положено резвому псу, он смирно лежит на подушечке, а то на пурпурном покрывале, которым под него специально застилают стол. Идеальная комнатная собачка.

А на шее у собачки висит ещё одно чудо, золотой бубенчик на цепочке, фейской же работы. И, когда собачка двигается, бубенчик звенит, прогоняя любую тоску-печаль. Тристан, которому на минутку стало легче в разлуке с Изольдой (у Готфрида она, к слову, Изольта), думает, как хорошо было бы, если бы и ей полегчало. И предлагает Гилану: я избавлю твои земли от великана, который их опустошает, а ты мне за это дашь, что попрошу. Гилан, как положено в фольклорном сюжете, обещает что угодно.
Великана Тристан, разумеется, одолеет, после чего попросит у Гилана собачку. Тому расставаться с Петиткрёем не хочется, он предлагает взамен свою дочь и половину Свельса, но Тристан отказывается. Собачку, и всё тут. В результате Петиткрёя прячут в ротту одного из спутников Тристана — об этом чуть дальше — и отправляют Изольде, якобы в подарок от матери, на словах велев передать поклон от Тристана. Изольда слушает волшебный звон, играяя с Петиткрёем, ей становится легче, но потом она задумывается: мне весело, а Тристану тяжело, он отказался от возможности облегчить свои страдания, так зачем же мне радоваться? И снимает с Петиткрёя бубенчик, отчего тот навсегда лишается магической силы.

По остроумной версии Арона Райта Петиткрёй — не комнатный пёсик, сколько бы странным ни был, и даже не механическая собака фейской работы, он — стихотворение, песня. Готфрид рассказывает о нём теми же словами, что о поэзии: "многоцветный", "дивно сработанный", "украшенный". Да и в плоскую ротту, которая на лиру похожа больше, чем на лютню, собачку не спрячешь.

Заклинание фей, чудесная песня, прогоняющая всякую тоску и веселящая сердце. Но Изольде не нужно волшебства без Тристана, ей достаточно маленькой переливчатой собачки, которая не лает попусту и не клянчит куски.

В нашей рубрике "финдесьекль такой финдесьекль" Чарльз Риккетс, "Эдип и Сфинкс", 1891.

Собрание Музея Талли-Хаус, Карлайл.

Предполагалось, что я напишу, откуда взялась La Belle Dame Sans Merci, которую так любят писать все, кто любит красивенькое, начиная с прерафаэлитов; просили об этом. Но у меня, как всегда вышло про то, как я люблю Китса.

Я тут немножко нарычала на Фрэнка Бернарда Дикси и прерафаэлитов за превращение Belle Dame Sans Merci в розовый зефир и "удалимся под сень струй". Романтизм вообще удивительно легко распадается на пламя эмпирея и коврик с лебедями, в этом отдельная его ирония, о которой не подозревали великие йенцы. Так повернёшь — вселенная расширяется у тебя внутри, не давая выдохнуть, так повернёшь — рифма розы, модное слово идеал и, как лейкоцит в крови, луна в твореньях певцов, сгоравших от туберкулёза, писавших, что от любви; и интересная бледность, и чёрный плащ, и Каин, и Манфред.

Однако признаю, что к прерафаэлитам я была несправедлива. Ну да, пошлость, но не чудовищная. Ужас, но не ужас-ужас-ужас. А настоящий ужас начинается после Первой мировой, когда перелицованная арнувошная нарядность и жестянки из-под мыла особенно ценятся. Извольте, Фрэнк Кэдоган Купер, всё та же китсова Belle Dame Sans Merci, 1926.

Представляю, как бы Китс ржал.

А эту вывешу отдельно, потому что сил моих нет. Томас Купер Готч, 1879. Национальная галерея Виктории, Мельбурн.

В нижнем поле старательно записано как раз то четверостишие, где "четыре поцелуя". И правда, как бы думает La Belle Dame Sans Merci, а почему четыре-то?

Как его отчистили-то, красавца!..

В Музее Тиссена-Борнемисы продолжают реставрацию "Молодого рыцаря" Карпаччо, пускают посмотреть.