А это богачество повешу отдельно, тем более, что в альбом больше десяти не лезет. "Паоло и Франческа", 1897 год, сэр Фрэнсис Бернард Дикси, один из главных мастеров-кондитеров викторианской эпохи, бесконечно писавший красивый, возвышенный и условно-исторический мармелад в шоколаде. Тут тебе и викинги декоративно горят на собственных похоронах, и китсова Belle Dame Sans Merci клонится нарядно с седла к рыцарю в балетной, вопреки латам, стойке, и Ромео с Джульеттой целуются, и святой Георгий разит дракона, а принцесса обнажённым плечиком светит, и Изольда в алом платье, расшитом каменьями, томится у окна — и каменья выписаны будьте-нате, и блики на золочёном подлокотнике кресла богатые.

Так плохо, что уже хорошо.

Чтобы глаз отдохнул от сладкого.
Набросок Антониса Ван Дейка, сделан около 1616 года. Собрание колледжа Крайст-Чёрч, Оксфорд.

Слово дня: mumpsimus.
Означает ошибку, в которой упорствуют, хотя знают, как правильно; упрямую приверженность отжившей традиции — и человека, который это делает. Фиксируется в английском с XVI века, восходит к анекдоту о малограмотном священнике, который, не зная латыни, затвердил чин наизусть и вместо sumpsimus, "приемлем", читал во время службы mumpsimus. Когда ему указывали на ошибку, отвечал: "Не стану я менять своё mumpsimus на ваше sumpsimus".

Конечно, не крещение во имя Отца и Дочери, от которого пришли в ужас ирландские монахи, но тоже хорошо.

Во времена оны — как сейчас, не знаю — только на два факультета брали людей, всерьёз состоящих на учёте у психиатра: к нам и на мехмат. Своих мы, разумеется, знали, математиков же иной раз внезапно случалось узнать. Когда они приходили к нам и, как правило, выкладывали на стол общую тетрадь — сорок четыре копейки, девяносто шесть листов, обычно в клетку, клеёнчатая обложка — с открытием; а то и стопку общих тетрадей, исписанных в каждой клеточке без полей (ист.).

Открывали разное. Код поэзии Блока, зашифрованное в романе "Евгений Онегин" предсказание, истинное авторство (нужное вписать). Явился как-то юноша, переложивший латинскими гексаметрами соображения Ломоносова о цветообразовании — просто переписывал вне всякой грамматики слова из словаря, рядком. Секретарь деканата, тихонько позвонившая от соседей-историков коллеге на мехмат, — эра была домобильная — осторожно поинтересовалась, что за персонаж Такой-то, ответом ей были вой и заклинание юношу бережно уболтать и спровадить, а то станет вены резать прямо над гексаметрами.

Как всякий взыскующий святого Грааля, я люблю озарения и чаю открытий, они упорядочивают мир и наше знание. Но если нам примнился тот или иной код поэзии Блока, есть смысл посетить врача.

Продолжаем давать отдых глазам. Питер Брейгель Старший, "Христос и женщина, взятая в прелюбодеянии", 1565. Собрание Галереи Курто.

Отдохнули глазами?
Ну вот вам тогда ещё одного мастера-кондитера среди британских живописцев, Эдмунда Лейтона, и ещё одну трагическую красивенькую пару — Тристана и Изольду. "Песня отзвучала", 1902.

Отдельно прекрасно, как этот буржуазнейший чинный зефир воспроизводит один из канонов порнографии: подкравшийся незаметно король Марк выступает в традиционной роли подглядывающего. Если бывают в живописи описки по Фрейду, то это она.

Вообще, конечно, все изображающие Тристана и Изольду после 1865 года, когда была впервые поставлена опера, жестоко покусаны Вагнером. Ни Беруль, ни Тома, ни Готфрид Страсбургский, ни Мария Французская, ни сэр Томас Мэлори, ни даже Альфред наш лорд Теннисон никогда бы не вдохновили на вот эдакое богачество.

Джон Дункан, "Тристан и Изольда", 1912. Собрание Центра искусств Эдинбурга.

Собственно, к сказанному в комментах о кондитерском стиле. Вот это "Детство Рэли" — сэра Уолтера, в смысле — кисти Милле висело чуть не в каждом классе английских школ в качестве назидательного примера. Расти, дескать, детка, учись, вдохновляйся героями прошлого, воюй за корону, грабь колонии, торгуй табаком, ходи по бабам, сиди в тюрьме, злоумышляй на короля, тебе отрубят голову... впрочем, мы отвлеклись.

Тот же зефир, но с идеей.

У сэра Томаса Мэлори есть великая формула: and divers other matters, "и разные другие материи". Прибегает он к ней, перечисляя, о чём будет следующая глава. Как сэр Тристрам — у Мэлори так, а ещё у него Изольда называется La Beale Isoude, "Кросавится Изода" — и его спутники прибыли на турнир в Лоназеп; как Галахад с товарищами добрались до замка и как сражались в нём; как Деве Озера была открыта правда; как Ланселота доставили к отшельнику, чтобы исцелить его раны... and divers other matters, "и о различных других вещах" в нашем классическом переводе.

Один из лучших рассказчиков в истории, Мэлори прекрасно знает, как заинтересовать читателя, задолго до "продолжение следует" романов-фельетонов.

О том, почему рыцари предпочитают блондинок, о красивых картинках, о том, как важно тщательно делать домашнее задание — и, да, о различных других вещах.

Поскольку написать про блондинок — всё равно что "на квасе или на кефире", обратимся к тому, что привычнее: к словам.

Беруль пишет про Изольду, что у неё crine bloie. Crine — "грива", которая конская, оно и сейчас по-французски это значит, а в английском сохранилось в геральдическом crined, имеющий гриву отличающегося от тела цвета. То есть, волосы у Изольды густые, пышные и длинные, как положено красавице.

А вот с bloie интереснее. Это одна из форм слова blont, со временем ставшего привычным нам "блонд". Происходит оно от франкского *blund и значит "цвет от золотистого до светло-коричневого". Франки, напомню, племя германское, это тот же корень, что в современном английском blend, "смешивать", то есть цвет смешанный, не вполне определённый. Восходят оба корня к протогерманскому *blundaz, всё то же "смешанный" и, внимание, "слепящий", blind, "слепой", отсюда же. Реконструированная протоиндоевропейская основа *bʰlendʰ- связана со значением "туманиться, дурно видеть, слепнуть".

То есть, этимологически блондинками считаются и блондинка в нынешнем смысле, и рыжая, и светлая шатенка, и русая. А ещё — то ли та, которую плохо видно, то ли та, которая слепит. Второе, в общем, вполне согласуется с куртуазной идеей света.

И, чтобы брюнеткам не было обидно, про них. Франкское brun, от которого происходит слово brunet и его женская форма, brunette, означает совсем не "чёрный", а "коричневый". А ещё "тёмный" и "блестящий". То есть, разница между блондинкой и брюнеткой существует только на полюсах обоих явлений, а где там светло-коричневый переходит в просто коричневый, вопрос дискуссионный. Более того, реконструкция протогерманской основы подтаскивает сюда же ещё и "серый", танцуют все.

Цветовое зрение — вообще штука предельно индивидуальная, кому жёлтый, а кому уже оранжевый. В исторических же обозначениях цветов и вовсе чёрт ногу сломит, особенно, если сопоставлять слова из разных культур: у кого-то условный "светлый" связан с жёлтой частью спектра, у кого-то — с зелёной и синей, и вместе им не сойтись. Исследователи в топоры схватываются, споря, например, о том, был ли в античности синий цвет; или, как положено, цвет был — даже пигменты были, c бронзового века использовались! — а слова не было.

Если предельно упрощать, про волосы Европа раннего средневековья говорила "светленькие" и "тёмненькие". А потом пришли поэты и всё усложнили; им это свойственно.

О качественной иллюстрации.
Андре Девамбе, "Гулливер в Лилипутии", 1902.

Моё поколение вошло в разум, когда над миром летел такой маркесовский ветер, что старшим было не до нас, и мы росли — здесь возможны варианты эмоциональной оценки — без царя в голове, как крапива под забором, как бог на душу положит, выбирая каждый раз сами. Рельсы сдали в металлолом, ступай по бездорожью. Оттого части моих примерных ровесников очень хочется, чтобы рельсы, а также забор, ещё забор, турникет и вахтёр, набегались, а часть так и сохранила привычку к открытой, пусть и необжитой, местности; речь о ландшафтах ментальных, конечно.

Я, испорченная историей мировой литературы, из вторых. Очередным отцам Отечества, талдычащим вслед за Цицероном о том, что "говорить зазорно", следует запретить во избежание, мне всё время хочется ответить на манер поручика Ржевского. Даже если вымарать означающее из всех словарей, означаемое за ним не последует, инициальная магия тут не работает.

Овидий, считавший, что для римлянина нет запретных тем, поскольку латынь — язык совершенный и позволяет сказать обо всём, куда интереснее Цицерона. Его, правда, сослали туда, где по воде пешком ходить можно, но не нас льдом пугать, мы катки для забавы заливаем.

В своё время я перевела одну книжку, не шедевр, но и не жёваный картон, довольно затейливая мрачная история для тёмного времени года, с привидениями, смертями, несчастными детьми, жутким домом и страшноватым лесом в роли полноправных действующих лиц. Книжку стали читать живые люди, после же — писать на неё отзывы. И чуть не в каждом третьем было что-то вроде "там избивают девочку, а все делают вид, что так и надо, почему молчит школа, куда смотрит ювенальная юстиция, чему нас учит эта книга?" и т.д. Поначалу я удивлялась, не понимая, зачем требовать от современной готики назидания, а от полусказочного сюжета, где архетипы торчат вокруг каждого абзаца опятами на пне, социального измерения и внятной морали.

Но потом удивляться перестала и уже много лет наблюдаю, как путают текст с действительностью те, кто отчего-то не проносит ложку мимо рта и даже водительские права умудряется получить.