Ко вчерашнему, про медиумическое говорение, прекраснейшее. У коллеги нашлось, из работ старшеклассников:

Ещё давным-давно умудрённый сединами психоаналитик Карл Густав Юнг предположил, что в глубине души все мы всё друг про друга знаем. Свою концепцию он назвал "коллективным бессознательным".

Насмотревшись на статистические ёлочки в лазоревом поле, я тоже такую захотела и пошла к этому вашему боту. Он сказал мне, что у меня сто — прописью, сто — подписчиков, и в этом году я ничего не писала.

Мир устроен так, как он устроен.
Продолжаем это понимать, что ещё остаётся.

Длинные тексты никому не нужны и никогда не были нужны, но мне это важно. Пишем-то всегда для того воображаемого идеального читателя, который даст себе труд прочесть, для которого тоже станет важно; поэтому оставлю вас с этим, увидимся, даст бог, в новом году.

Довольно долго у меня стоял обложкой в ФБ переделанный Хуаном Мануэлем Баллестром для проекта Espacios Ocultos "Пейзаж с катающимися на коньках" Хендрика Аверкампа. Славно придуманный кунштюк: убрать с известных картин — были там и "Менины", и "Рождение Венеры", и "Тайная вечеря", и многое другое — всех человеческих персонажей, оставив лишь пустое узнаваемое пространство. Аверкамп, однако, в этом ряду выглядел скорее не фокусом с исчезновением, но проявлением истинной природы изображённого: в его мире очень тихо, и дело не в глухоте художника, дело в ином.

Потом грянул 2020, и работы Баллестра, как нынче принято говорить, завирусились, стали не по-хорошему популярны; человечество вообще любит думать, что всё вокруг есть иллюстрация к его актуальному состоянию, род вечного подросткового эгоцентризма, опошляющего любое явление навязанной оптикой. Аверкамп, однако, выдержал и это, как выдержит, наверное, всё, кроме физического уничтожения.

Году в восьмидесятом кто-то из наших иностранцев поздравил нас с Рождеством и Новым годом открыткой, на которой был "Зимний пейзаж с катающимися на коньках" Аверкампа. Открытка, судя по всему, музейная, большая, под конверт С5, в котором и пришла. Мама положила её в один из томов синего англо-русского Гальперина, а потом, когда мне в новой квартире отвели свою комнату и разрешили хоть на обоях рисовать, хоть всё картинками увешать, я извлекла Аверкампа из словаря и поставила между стёклами книжной полки, висевшей над столом.

Дальше

Благодаря оговорке друга родилось волшебное название "трататологи" — для тех, кто гадает на всём, что подвернётся, "пребывает в энергиях", "читает в потоке" и "прорабатывает родовые задачи". Поскольку дело в наши непростые времена востребованное, подумываю, не объявить ли себя трататологом и не начать ли снимать расклады на священном пшене богини Скемонигде. Девочки, пшено не обманывает, пшено просто берёт информацию из пространства, пшено показывает, как есть. Ваш мужчина к вам пылает, но боится своих чувств, потому что уже обжигался, ну.

На кофе точно насшибаю.

Красивое.

Разговорились о "Золотом ключике" в целом и Мальвине в частности, запишу свои давние соображения.

Если кто не помнит, у Коллоди никакой Мальвины в помине нет, у него есть фея с голубыми — точнее, бирюзовыми, La Fata Turchina — волосами, которая и обещает Пиноккио, что он станет настоящим мальчиком, выслужит душу, как та русалочка, отказавшаяся убивать. Она появляется в сказке, когда Пиноккио, спасаясь от Кота и Лисы, стучится в домик у дороги, и говорит, что слишком хочет спать, чтобы открыть, что все в доме, включая её, мертвы, и она ждёт, когда ей доставят гроб, а потому — извини, деревянный человечек, va via. После она будет пытаться наставить дурную куклу на путь истинный, но Пиноккио сбежит, а, вернувшись, обнаружит лишь надгробие, сообщающее, что бирюзовая фея умерла, когда он её покинул. Впрочем, она восстанет и пошлёт рыбок, чтобы объели ослиную шкуру и возвратили Пиноккио изначальный облик, а потом встретит его на своём волшебном острове, раскаявшегося.

Итого: фея с бирюзовыми-голубыми-синими волосами, обладающая особой властью над морем, владычица зачарованного острова. Это, почтеннейшая публика, Альчина/Альцина, отсылаю вас к Генделю. Она же — Альциона-зимородок, дочь бога ветров, ради которой отец усмиряет море, чтобы вывела птенцов. Оперение зимородка, металлический синий и бирюза, становится волосами феи, рыбы ей послушны.

Но она же возвращает юному остолопу, превращённому в осла, человеческий облик:
"Владычица небес, будь ты Церерою, благодатною матерью злаков, что, вновь дочь обретя, на радостях упразднила желуди — дикий древний корм, — нежную, приятную пищу людям указав, ныне в Элевсинской земле ты обитаешь; будь ты Венерою небесною, что рождением Амура в самом начале веков два различных пола соединила и, вечным плодородием человеческий род умножая, ныне на Пафосе священном, морем омываемом, почет получаешь; будь сестрою Феба, что с благодетельной помощью приходишь во время родов и, столько племен взрастившая, ныне в преславном эфесском святилище чтишься; будь Прозерпиною, ночными завываниями ужас наводящею, что триликим образом своим натиск злых духов смиряешь и над подземными темницами властвуешь, по различным рощам бродишь, разные поклонения принимая; о, Прозерпина женственным сиянием своим каждый дом освещающая, влажными лучами питающая веселые посевы и, когда скрывается солнце, неверный свет свой нам проливающая; как бы ты ни именовалась, каким бы обрядом, в каком бы обличии ни надлежало чтить тебя, — в крайних моих невзгодах ныне приди мне на помощь, судьбу шаткую поддержи, прекрати жестокие беды, пошли мне отдохновение и покой; достаточно было страданий, достаточно было скитаний!
Совлеки с меня образ дикий четвероногого животного, верни меня взорам моих близких, возврати меня моему Луцию!" — "Метаморфозы" Апулея, конечно, они же охотно читанный лицеистом Пушкиным "Золотой осёл", богиня в итоге оказывается Изидой, а Луций становится её жрецом.

Как бы ни именовалась девочка с голубыми волосами, она могущественна и велика, но умирает каждый раз, когда избранный ею её покидает — будь он Руджеро, Генрих или Пиноккио. Умирает и возрождается, готовая вдыхать жизнь в деревянную куклу, раз уж ни рыцари, ни поэты не могут принять во всей полноте то, что она может дать.

Чёрного пуделя феи у Коллоди зовут Медоро, так же, как возлюбленного ветреной Анжелики, сведшей с ума паладина Роланда. Альчина превращала людей в зверей, как Кирка, отчего бы ей не обернуть пажа пуделем шутки ради.

Забавный пудель, и при том — огонь.

И ещё пара слов о Мальвине.
В театре серебряного века девушка, которую никак не поделят Пьеро и Арлекин, должна бы называться Коломбиной, — про связь "Золотого ключика" с драмами Блока, особенно с "Балаганчиком", ленивый не писал, интересующихся призываю гуглить — но девочка с голубыми волосами носит другое имя.
Откуда оно взялось? Нетрудно сказать: изначально из оссиановых баллад Макферсона, величайшей литературной мистификации XVIII века, где Малвиной — Моиной — зовут возлюбленную Оскара. Имя парное к мужскому Мелвин, происхождение у него гэльское, скорее всего, от Mala-mhìn, "гладкий лоб (или ровные брови)", есть ещё германская версия, но это вряд ли. Оссиан, точнее, Макферсон был моден невероятно, Наполеон его любил — и даже давал имена его персонажей своим крестникам, наследникам Бернадотта, отчего имена эти получили особое распространение в Скандинавии.

Однако в русской традиции мы обязаны Мальвиной скорее Василию Андреевичу Жуковскому, который в 1833 году перевёл — ну, как перевёл... как всегда всех переводил, в поэзии соперник — балладу ещё одного шотландца, Томаса Кэмпбелла, "Лорд Уллин и его дочь". У Кэмпбелла героиня была безымянной, но Жуковский её зовёт Мальвиной; у романтиков всё шотландское в большом ходу, шотландцы по праву унаследовали за немцами почётное звание обладателей "настоящей старины", во многом благодаря именно Макферсону, учёному кружку любителей немецкого языка, Кэмпбеллу и, конечно, Вальтеру Скотту.

Любовь вопреки отцовской воле, трагическая гибель в бушующих волнах — всё, как мы любим.

Уллин ко брегу прискакал;
Он видит: дочь уносят волны;
И гнав в груди отца пропал,
И он воскликнул, страха полный:

«Мое дитя, назад, назад!
Прощенье! возвратись, Мальвина!»
Но волны лишь ответ шумят
На зов отчаянный Уллина...

Интересно, что у Макферсона, откуда Кэмпбелл и взял имя для своего лорда, Уллин был либо бардом, либо персонификацией Ольстера. Про уладов и Эмайн Маху не будем, но была, была там история про сбежавшую девушку и её горькую судьбу.

В общем, все умерли.

А дальше известно что — Мальвина бежала в чужие края, Мальвина пропала, невеста моя.

Мне тут предлагают "допить галоперидол", чтобы не искать скрытые смыслы, "никого не хочу обидеть". Лучше был разве только комментарий одного надутого индюка в жежешке на какое-то лирическое размышление: "Лучше продолжайте радовать нас своей эрудицией".

Есть океан, как написал СанСаныч Блок, когда потонул "Титаник". Казалось бы, в наше-то время — ан, вон.

По самой распространённой версии, сегодня день рожденья Шерлока Холмса. По этому поводу давний мой текст, его здесь многие не читали.

В финале новеллы "Тайна Боскомской долины", выслушав несчастного старика Тёрнера, мистер Холмс замечает, что его подписанные показания вряд ли придётся использовать в суде, а потом произносит ещё кое-что.

“God help us!” said Holmes after a long silence. “Why does fate play such tricks with poor, helpless worms? I never hear of such a case as this that I do not think of Baxter’s words, and say, ‘There, but for the grace of God, goes Sherlock Holmes.’”

Этому фрагменту в наших переводах не везло.
У Войтинской (перевод 1946 года) он звучит так:
— Бедные мы, бедные! — после долгой паузы воскликнул Холмс. — Почему судьба играет такими жалкими, беспомощными созданиями, как мы?

В классическом переводе Майи Бессараб (1956), который мы все читали в детстве, последнее предложение не выброшено, но лучше бы было:
— Да поможет нам бог! — после долгой паузы проговорил Холмс — Зачем судьба играет нами, жалкими, беспомощными созданиями? Когда мне приходится слышать что-нибудь подобное, я всегда вспоминаю слова Бейкстера и говорю: "Вот идёт Шерлок Холмс, хранимый милосердием господа бога".

У Ирины Дорониной (2005) цитата ближе к истине, но без промахов тоже не обошлось:
— Да поможет нам Бог! — воскликнул Холмс после долгой паузы. — Почему судьба так жестоко играет жалкими беспомощными червями, подобными нам всем? Никогда не слышал ничего более душераздирающего, и мне остаётся лишь, перефразируя Бакстера, сказать: "Если бы не милость Божия, шёл бы так и Шерлок Холмс".

Новые переводы, которых предостаточно, в сети не вдруг найдёшь, надеюсь, там всё в порядке. У Дойла, в общем, сказано следующее:
— Помоги нам, боже! — сказал Холмс, помолчав. — Для чего только судьба учиняет такое над бедными беспомощными червями? Всякий раз, услышав о подобном деле, я невольно вспоминаю слова Бакстера и говорю: "С ними, кабы не милость божья, идти и Шерлоку Холмсу".

Мистер Холмс вспоминает расхожую историю о благочестивом человеке, который, увидев преступников, ведомых на виселицу, произнёс: "Кабы не милость Божья, идти бы с ними и мне".
Чаще всего эти слова приписывают проповеднику Джону Брэдфорду, протестантскому мученику, сожжённому на костре 1 июля 1555 года, но впервые о том, что он говорил нечто подобное, упоминается лишь в публикации 1818 года. Согласно книге 1848 года, эту фразу якобы произнёс английский священник XVIII столетия Джон Ньютон — он ещё написал гимн Amazing Grace, но это так, к слову. Бакстер, на которого ссылается Холмс, это Ричард Бакстер, пуританский богослов и проповедник XVII века, который и в тюрьме за свои убеждения посидел, и перед Кромвелем с проповедью выступил.

Но дело, собственно, не в том, кто именно произнёс эти слова. Дело в том, что мистер Холмс, глядя на человека в той стадии отчаяния, которая заставляет пойти на убийство, понимает: неколебимых мало. Одним милосердием Провидения мы хранимы от зла, а вовсе не нашими безупречными принципами и общей образцовой добродетельностью в мирное время.

Холодный, рациональный, человек-машина, чуждый всякой эмоции... что там ещё про него говорят обычно, про скрипача нашего? А, да, не знает, что Земля вокруг Солнца вращается, как я могла забыть!..

Вот и по "Обряду дома Месгрейвов" сразу понятно: не знает.

Что-то вроде святочного рассказа.

Я всем обязана давешнему имениннику, мистеру Холмсу — и первым сознанием пасхальной радости, когда, зарёванная, сидела на балконе в семь, заложив пальцем жёлтый томик "Библиотеки приключений" после "Последнего дела", и думала: но ведь ещё половина книжки, вдруг чудо?.. и был "Пустой дом", и чудо было — единственно верное, в которое до последнего уговариваешь себя не верить, потому что так не бывает, а оно берёт и бывает.

И осознанием того, что по странному устройству мироздания мы сами выбираем тех, кто выведет нас из предпоследнего, а то и последнего, не знаю пока, мрака и отчаяния. Уже почти десять лет назад я, тяжко отболев три с лишним месяца, месяц перемещаясь дома по стеночке, взялась по просьбе подруги рассказывать историю, куда самовольно зашёл мистер Холмс — и он вывел меня на свет, из февраля в апрель, несмотря на отнявшиеся мои ноги. Скучный, ровный, со скрипучим голосом, сухой, как его любимые меловые скалы; только за таким и можно идти, когда все Орфеи мировой традиции норовят обернуться — этот не подведёт, этот не бросит.

Что у нас есть, кроме книжек?
И, с другой стороны, кто может их отнять.

С Рождеством.

Сколько пишу в сети — столько у меня воруют тексты. Когда простой копипастой, заменяя имена и названия улиц, когда слегка переписывая под себя.

Гоняться за воришками, потрясая авторскими правами, довольно смешно; "это интернет, детка", как говорили в жежешке, нет тут авторства, одна сплошная культурная мурмурация. В конце концов, я себе ещё сочиню, а людям радость в чужих придумках красануться.

Но каждый раз на секундочку ощущаю себя любимой героиней гриммовской сказки: "Ганс, Ганс, дома ли Эльза?".

И побрела дальше, звеня бубенчиками.

Моя любимая святочная история. Кажется, мне тогда удалось если не понять, то нащупать нечто важное.

Впрочем, полагаю, будь у нас выбор побогаче, мы всё равно предпочли бы друг друга. Белл, неистощимой выдумщице, вечно затевавшей новую игру или проделку, нужен был верный товарищ, способный воплотить все её замыслы, а мне, мальчику довольно робкому и склонному цепляться за книжные знания, был необходим кто-то, кто вывел бы меня на воздух и свет, увлёк за собой и заставил отложить книгу.

Я учил Белл играть в шахматы, — должен сказать, она переставляла фигуры, как ей вздумается, и сочиняла для них какие-то свои правила, — а она играла со мной в целый мир сразу.

Никуда не денешься от речи, — как моль летит на огонёк полночный, — переводим, как и идём, всегда домой, всегда на тот язык, на котором говорим. Здесь слышны возмущённые крики из зала, дескать, имярек при переводе NN так стилизовал, так стилизовал!.. Браво имяреку, он прилежно занимался у станка стилистикой каждый день, но и у него найдутся, найдутся в тексте следы ДНК, особенно, если прочитать ещё несколько его переводов.

Если же говорить о тех, кто, подстрекаемый Жуковским, по замыслу не раб, но соперник... тут у нас и Офелия "порядочная девушка", и Розалина "твоя зазноба", уже обсуждали. Гораздо интереснее, когда переводчик не выбирает автора забороть, но просто переводит, как слышит — и получается совсем другая мелодия.

Написала тут в комментах про силы зла, которые властвуют безраздельно, и задумалась. Эта фраза, которую все мы воспроизведём, хоть той самой ночью нас разбуди, из классического перевода "Собаки Баскервилей", сделанного в 1948 году Натальей Волжиной:

"И сему провидению препоручаю я вас, дети мои, и заклинаю: остерегайтесь выходить на болото в ночное время, когда силы зла властвуют безраздельно".

У Елены Ломиковской, в первом переводе "Собаки" на русский, вышедшем в 1902 году, всего через два года после оригинала, так:

"A потому я поручаю вас, сыновья мои, этому Провидению и советую вам ради предосторожности не проходить по болоту в тёмные часы ночи, когда властвует нечистая сила".

Дойл в оригинале имитирует мемуарно-эпистолярный стиль середины XVIII века, — рукопись датируется 1742 годом, напомню, — в котором суховатая точность, почти юридическая временами, сочетается с риторическими фигурами:

To that Providence, my sons, I hereby commend you, and I counsel you by way of caution to forbear from crossing the moor in those dark hours when the powers of evil are exalted.

Counsel you by way of caution — это, конечно, не "заклинаю", но и не вполне "советую вам ради предосторожности", это, скорее, "моё вам наставление и предостережение", а exalted — не "властвуют", хотя бы и "безраздельно", но что-то в сторону "возобладают", лексика уж очень специфическая.

Но мы не будем цепляться к словам, мы зададимся другим вопросом: откуда у Волжиной эта интонация? Всё просто, так говорит массовая культура её отрочества. Наталья Альбертовна родилась в 1903 году и успела застать либретто немого кино, бульварный роман, жестокий романс и прочую восхитительную мелодраматическую выспреннюю чушь, которая так плоха, что уже умилительна.

Те, кто переводил на русский в середине прошлого столетия, принадлежат плюс-минус к одному поколению. Поэтому, если в классическом, с детства родном переводном тексте герои вдруг заламывают руки, таращат глаза, и на заднем плане слышно расстроенное пианино, проверьте оригинал. Вполне возможно, что по дороге на русский его покусал синематограф.

Пила вино и хохотала, драма в четырёх больших частях.

Одна из любимых моих иллюстраций положения "переводим туда, где говорим", помимо dea nec dig­na­ta cu­bi­li est, переведённого советской студенткой как "не уважит богиня кроватью", — это реплика из первого "Холмса" Гая Ричи.

Когда лорд Блэквуд что-то такое сотворил с заключённым из соседней камеры, тот словно горит изнутри, и старший надзиратель отдаёт приказ, Take that man to the infirmary.

Infirmary, от infirm, "нетвёрд" в значении "нездоров", это в общем, "больница" или её отделение, в некоторых случаях оно выступает полным синонимом hospital, особенно в названиях старых больниц, Radcliffe Infirmary в Оксфорде, например. Но основное значение — "медицинский пункт в учреждении (школе, университете, тюрьме и пр.)". И переводчик фильма Ричи это знает, поэтому у него надзиратель велит отправить пострадавшего в "санчасть", как у нас и называется медицинская служба в тюрьмах. Сейчас называется, но в фильме дело происходит в XIX веке, и надо бы "лазарет".

Впрочем, не вечный "госпиталь", уже спасибо.

И ещё о переводах холмсианы.

В классическом переводе "Этюда в багровых тонах", — немного жаль, что редактор отверг первоначальное заглавие "Красным по белому" — сделанном Натальей Константиновной Тренёвой для "чёрного собрания" 1966 года, история собственно расследования начинается так:

"Четырнадцатого марта — мне хорошо запомнилась эта дата — я встал раньше обычного и застал Шерлока Холмса за завтраком".

В оригинале, однако, доктору хорошо запомнилась совсем другая дата:

It was upon the 4th of March, as I have good reason to remember, that I rose somewhat earlier than usual, and found that Sherlock Holmes had not yet finished his breakfast.

Описка, которую проморгал редактор? Можно было бы посчитать и так, но в переводе 1903 года, сделанном Николаем Облеуховым, тоже что-то странное с датировкой:

"Это было четвертого мая, – я имею серьезные основания запомнить это число точно, – когда однажды, проснувшись немного ранее обыкновенного, я встал и присоединился к Холмсу, который завтракал в гостиной".

Ошибка исправлена в новейших переводах, там доктор хорошо запомнил, что история началась четвёртого марта — казалось бы, дело закрыто. Только вот почему русские переводчики норовили исправить дату, которая запомнилась доктору?

На дворе у Дойла 1881 год. Что произошло 13 марта по европейскому календарю, 1 по старому русскому, напоминать, думаю, излишне. Облеухов перелистывает календарь от греха подальше, аж на май. Тренёва сдвигает дату так, чтобы всем было ясно: 1 марта по старому стилю Холмс был в Лондоне, расследовал дело мормонов. Далее осознание разницы летосчисления стирается, да и память об исторических событиях выцветает.

Вам, конспирологи!

Эудженио Донадони, глава отдела Науки и книг аукционного дома Кристис окончательно проясняет вопрос белых перчаток при работе со старинными документами.

Для не говорящих по-английски, кратко: нет, не нужны, мешают чувствовать хрупкую страницу, переносят грязь с одной части документа на другую, смещают пигменты и чернила.

Давным-давно я защитила диссер о том, как культурная память проступает сквозь любое незнание, словно газеты из-под старых обоев. Те, кто читал много книжек, осознают процесс, те, кто не очень, считают, что всё придумали сами.

Вот, например, помните злую королеву-мачеху в исполнении Шарлиз Терон? Как она, подобно Симургу, делалась стаей воронов — именно чёрных во́ронов, не ворон?

А ведь это не её во́роны, это Белоснежкины. В сказке братьев Гримм — только немецкие романтики могли записывать сказки за своими же собратьями, которым нянька рассказывала, это предмет отдельного исследования — беременная королева вышивает зимой у окна, уколовшись иголкой, капает кровью на снег за окном в раме чёрного дерева и решает, что хочет девочку, "белую, как снег, алую, как кровь, чёрную, как эбеновое дерево". Что-то тут не так, вам не кажется? Снег, кровь — и хурма?.. чёрное дерево получается как раз из неё, если что. Оно конечно, хурма зимой — это святое, но не у сказочных королев.

Если оглянуться в европейской архаике, истоки сюжета о высококонтрастной красоте мы обнаружим в ирландском эпосе, в "Изгнании сыновей Уснеха". Там Дейрдре загадала себе бедного Найси, — белого, алого, чёрного — увидев, как вороны клюют снег, залитый кровью зарезанного телёнка. Это уже понятнее: белый, как снег, алый, как кровь, чёрный, как вороново крыло; изначально речь о мужской внешности, говорить о смысле триады снег-кровь-ворон можно долго, но это ещё и описание кельтского фенотипа, светлокожий и светлоглазый брюнет; румяный от юности и здоровья.

Белоснежка такая же: белая кожа с румянцем, кровь с молоком, яркие губы, блестящие чёрные волосы. И то, что с ней происходит, окончательно сажает рядом с ней ворона. Заколдованное яблоко, вместо вечной юности дающее смертный сон, странное погребение в труднодоступном месте, а до того — жизнь в дикой глуши среди, давайте уже забудем придуманных Парацельсом гномов, мастеров-альвов, а не то — вовсе воинов, которые днём бьются и охотятся, ночью пируют?.. кто сказал "эйнхерии", садись, пять. И вот, она лежит на холме, дожидаясь, когда прекрасный принц рассечёт на ней щит и кольчугу разобьёт стеклянный гроб, а отцовские вороны её навещают, приглядывают.

Собственно, лесные птички, с которыми так умилительно общается диснеевская Белоснежка, потом предупредят принца об опасности и посоветуют забрать золото, но для этого он должен будет сперва убить дракона и пожарить на костре его сердце.

Белоснежку Диснею нарисовал Густав Теннгрен, скандинавам ли не знать.

Густав Теннгрен — это не только диснеевская "Белоснежка", но и "Пиноккио" тоже. А так он был прекрасным графиком. Вот, например, моя любимая иллюстрация к сказке братьев Гримм о двух братьях, на которой принцесса сейчас задушит героя за то, что он её дракошеньку убил.

на полях

Тем, кто сочинил в русском языке слова "Белоснежка" и "Золушка", надо памятник поставить. Конный.

Сейчас настоящие знатоки облили бы их презрением, фу так локализовать, но какое счастье, что нет у нас в обиходе Шнеевиттхен и Ашенпюттель, а не то, обереги бог, Сандрийоны.

Белоснежка, Золушка — хорошо-то как.

И ещё о локализациях, они же доместикации.

В одном из дореволюционных переводов-пересказов Гензель и Гретель называются —

Ваня и Маргариточка.

Написала вчера про конный памятник, который надо бы поставить тем, кто сочинил в русском имена Золушка и Белоснежка, и подумала: ну ладно, памятник не могу, но могу же поискать, вдруг получится имена найти?

Дальше начинается литературоведческий детектив, как обычно.

Имена эти появляются в русских переводах Шарля Перро и братьев Гримм далеко не сразу. Тургенев, чей перевод Перро опубликован в 1885 году, называет Cendrillon Замарашкой — так её довольно долго и будут звать, первое издание сказки, где героиню зовут Золушкой, выходит только в 1913 году. Это перевод Веры Доливо-Добровольской, про которую мне ничего не удалось нарыть в сети, кроме того, что она вместе с сестрой Анной числится автором наставлений в ткацком деле.

Но слово "Золушка" появляется в русском языке раньше, в начале 90-х годов XIX века, и всегда в связи с театром. Так назывался балет Петипа, Иванова и Чеккетти на музыку, как тогда писали, "барона Фитингофа" (это Борис Александрович Фитингоф-Шель, композитор и музыкальный критик). Премьера балета состоялась 5 декабря 1893 года, с этого же времени слово "Золушка" регистрируется в русском языке. Либретто для "Золушки" написала Лидия Пашкова, ей мы, судя по всему, и обязаны этим ласково звучащим для русского уха прозвищем.

Лидия Александровна заслуживает отдельного разговора. Сведений о ней мало, настолько мало, что источники даже расходятся по поводу её девичьей фамилии: то ли Васильчикова, то ли Глинская. Но то, что известно, впечатляет. Журналистка, путешественница, корреспондент Le Figaro, объездила весь Ближний Восток, публиковала путевые очерки о Пальмире, Бейруте, английских и французских колониях — и между делом написала два балетных либретто, "Раймонду" и, вот, "Золушку".

С Белоснежкой несколько сложнее, потому что с ней путаница у самих Гриммов. В оригинале она Schneewittchen, но это некоторый гибрид из фольклорного Sneewittchen и приведённого к литературной норме в первом издании Гриммов Schneeweißchen. Только вот в том издании это же имя носит героиня ещё одной сказки, никак не связанная с яблоками и стеклянным гробом — но тоже общавшаяся с гномами, по крайней мере одним, довольно зловредным. Schneeweißchen und Rosenrot, у нас сестёр принято называть "Беляночка и Розочка", а ту Schneeweißchen, у которой мачеха с волшебным зеркалом, в дореволюционных переводах называли — следите за руками! — Снегурочкой.

Так у Полевого-младшего, так у Введенского (да, Александр Введенский переводил братьев Гримм). Если вы возьмёте старое академическое издание сказок, то, скорее всего, обнаружите там именно Снегурочку. Но не Островского, а Гриммов; с Берлиозом, не композитором.

До революции Schneewittchen всегда Снегурочка, слова "Белоснежка" в корпусе дореволюционных текстов нет вовсе. Появляется оно в дневниках Ольги Бессарабовой, но не применительно к героине сказки, а в качестве описания белокожей — правда, рыжей — девушки, и идёт через запятую со Снегуркой. А сказочная Белоснежка обретает это имя в 1937 году в переводе Григория Петникова, вышедшем в издательстве Academia. Ну и правда, сколько же можно путать гриммовскую принцессу с героиней Островского!

Интересно, что происходит это ровно тогда, когда выходит легендарная "Белоснежка" Диснея, которую Эйзенштейн считал величайшим фильмом из всех, когда-либо снятых. В советский прокат "Белоснежка и семь гномов" вышли только в 1955, но имя Snow White, где на "белое" падает такое же смысловое ударение, как на "снег", уже зазвучало.

Итого: судя по всему, Лидия Александровна Пашкова и Григорий Николаевич Петников, прошу любить и жаловать.