Мне тут предлагают "допить галоперидол", чтобы не искать скрытые смыслы, "никого не хочу обидеть". Лучше был разве только комментарий одного надутого индюка в жежешке на какое-то лирическое размышление: "Лучше продолжайте радовать нас своей эрудицией".

Есть океан, как написал СанСаныч Блок, когда потонул "Титаник". Казалось бы, в наше-то время — ан, вон.

По самой распространённой версии, сегодня день рожденья Шерлока Холмса. По этому поводу давний мой текст, его здесь многие не читали.

В финале новеллы "Тайна Боскомской долины", выслушав несчастного старика Тёрнера, мистер Холмс замечает, что его подписанные показания вряд ли придётся использовать в суде, а потом произносит ещё кое-что.

“God help us!” said Holmes after a long silence. “Why does fate play such tricks with poor, helpless worms? I never hear of such a case as this that I do not think of Baxter’s words, and say, ‘There, but for the grace of God, goes Sherlock Holmes.’”

Этому фрагменту в наших переводах не везло.
У Войтинской (перевод 1946 года) он звучит так:
— Бедные мы, бедные! — после долгой паузы воскликнул Холмс. — Почему судьба играет такими жалкими, беспомощными созданиями, как мы?

В классическом переводе Майи Бессараб (1956), который мы все читали в детстве, последнее предложение не выброшено, но лучше бы было:
— Да поможет нам бог! — после долгой паузы проговорил Холмс — Зачем судьба играет нами, жалкими, беспомощными созданиями? Когда мне приходится слышать что-нибудь подобное, я всегда вспоминаю слова Бейкстера и говорю: "Вот идёт Шерлок Холмс, хранимый милосердием господа бога".

У Ирины Дорониной (2005) цитата ближе к истине, но без промахов тоже не обошлось:
— Да поможет нам Бог! — воскликнул Холмс после долгой паузы. — Почему судьба так жестоко играет жалкими беспомощными червями, подобными нам всем? Никогда не слышал ничего более душераздирающего, и мне остаётся лишь, перефразируя Бакстера, сказать: "Если бы не милость Божия, шёл бы так и Шерлок Холмс".

Новые переводы, которых предостаточно, в сети не вдруг найдёшь, надеюсь, там всё в порядке. У Дойла, в общем, сказано следующее:
— Помоги нам, боже! — сказал Холмс, помолчав. — Для чего только судьба учиняет такое над бедными беспомощными червями? Всякий раз, услышав о подобном деле, я невольно вспоминаю слова Бакстера и говорю: "С ними, кабы не милость божья, идти и Шерлоку Холмсу".

Мистер Холмс вспоминает расхожую историю о благочестивом человеке, который, увидев преступников, ведомых на виселицу, произнёс: "Кабы не милость Божья, идти бы с ними и мне".
Чаще всего эти слова приписывают проповеднику Джону Брэдфорду, протестантскому мученику, сожжённому на костре 1 июля 1555 года, но впервые о том, что он говорил нечто подобное, упоминается лишь в публикации 1818 года. Согласно книге 1848 года, эту фразу якобы произнёс английский священник XVIII столетия Джон Ньютон — он ещё написал гимн Amazing Grace, но это так, к слову. Бакстер, на которого ссылается Холмс, это Ричард Бакстер, пуританский богослов и проповедник XVII века, который и в тюрьме за свои убеждения посидел, и перед Кромвелем с проповедью выступил.

Но дело, собственно, не в том, кто именно произнёс эти слова. Дело в том, что мистер Холмс, глядя на человека в той стадии отчаяния, которая заставляет пойти на убийство, понимает: неколебимых мало. Одним милосердием Провидения мы хранимы от зла, а вовсе не нашими безупречными принципами и общей образцовой добродетельностью в мирное время.

Холодный, рациональный, человек-машина, чуждый всякой эмоции... что там ещё про него говорят обычно, про скрипача нашего? А, да, не знает, что Земля вокруг Солнца вращается, как я могла забыть!..

Вот и по "Обряду дома Месгрейвов" сразу понятно: не знает.

Что-то вроде святочного рассказа.

Я всем обязана давешнему имениннику, мистеру Холмсу — и первым сознанием пасхальной радости, когда, зарёванная, сидела на балконе в семь, заложив пальцем жёлтый томик "Библиотеки приключений" после "Последнего дела", и думала: но ведь ещё половина книжки, вдруг чудо?.. и был "Пустой дом", и чудо было — единственно верное, в которое до последнего уговариваешь себя не верить, потому что так не бывает, а оно берёт и бывает.

И осознанием того, что по странному устройству мироздания мы сами выбираем тех, кто выведет нас из предпоследнего, а то и последнего, не знаю пока, мрака и отчаяния. Уже почти десять лет назад я, тяжко отболев три с лишним месяца, месяц перемещаясь дома по стеночке, взялась по просьбе подруги рассказывать историю, куда самовольно зашёл мистер Холмс — и он вывел меня на свет, из февраля в апрель, несмотря на отнявшиеся мои ноги. Скучный, ровный, со скрипучим голосом, сухой, как его любимые меловые скалы; только за таким и можно идти, когда все Орфеи мировой традиции норовят обернуться — этот не подведёт, этот не бросит.

Что у нас есть, кроме книжек?
И, с другой стороны, кто может их отнять.

С Рождеством.

Сколько пишу в сети — столько у меня воруют тексты. Когда простой копипастой, заменяя имена и названия улиц, когда слегка переписывая под себя.

Гоняться за воришками, потрясая авторскими правами, довольно смешно; "это интернет, детка", как говорили в жежешке, нет тут авторства, одна сплошная культурная мурмурация. В конце концов, я себе ещё сочиню, а людям радость в чужих придумках красануться.

Но каждый раз на секундочку ощущаю себя любимой героиней гриммовской сказки: "Ганс, Ганс, дома ли Эльза?".

И побрела дальше, звеня бубенчиками.

Моя любимая святочная история. Кажется, мне тогда удалось если не понять, то нащупать нечто важное.

Впрочем, полагаю, будь у нас выбор побогаче, мы всё равно предпочли бы друг друга. Белл, неистощимой выдумщице, вечно затевавшей новую игру или проделку, нужен был верный товарищ, способный воплотить все её замыслы, а мне, мальчику довольно робкому и склонному цепляться за книжные знания, был необходим кто-то, кто вывел бы меня на воздух и свет, увлёк за собой и заставил отложить книгу.

Я учил Белл играть в шахматы, — должен сказать, она переставляла фигуры, как ей вздумается, и сочиняла для них какие-то свои правила, — а она играла со мной в целый мир сразу.

Никуда не денешься от речи, — как моль летит на огонёк полночный, — переводим, как и идём, всегда домой, всегда на тот язык, на котором говорим. Здесь слышны возмущённые крики из зала, дескать, имярек при переводе NN так стилизовал, так стилизовал!.. Браво имяреку, он прилежно занимался у станка стилистикой каждый день, но и у него найдутся, найдутся в тексте следы ДНК, особенно, если прочитать ещё несколько его переводов.

Если же говорить о тех, кто, подстрекаемый Жуковским, по замыслу не раб, но соперник... тут у нас и Офелия "порядочная девушка", и Розалина "твоя зазноба", уже обсуждали. Гораздо интереснее, когда переводчик не выбирает автора забороть, но просто переводит, как слышит — и получается совсем другая мелодия.

Написала тут в комментах про силы зла, которые властвуют безраздельно, и задумалась. Эта фраза, которую все мы воспроизведём, хоть той самой ночью нас разбуди, из классического перевода "Собаки Баскервилей", сделанного в 1948 году Натальей Волжиной:

"И сему провидению препоручаю я вас, дети мои, и заклинаю: остерегайтесь выходить на болото в ночное время, когда силы зла властвуют безраздельно".

У Елены Ломиковской, в первом переводе "Собаки" на русский, вышедшем в 1902 году, всего через два года после оригинала, так:

"A потому я поручаю вас, сыновья мои, этому Провидению и советую вам ради предосторожности не проходить по болоту в тёмные часы ночи, когда властвует нечистая сила".

Дойл в оригинале имитирует мемуарно-эпистолярный стиль середины XVIII века, — рукопись датируется 1742 годом, напомню, — в котором суховатая точность, почти юридическая временами, сочетается с риторическими фигурами:

To that Providence, my sons, I hereby commend you, and I counsel you by way of caution to forbear from crossing the moor in those dark hours when the powers of evil are exalted.

Counsel you by way of caution — это, конечно, не "заклинаю", но и не вполне "советую вам ради предосторожности", это, скорее, "моё вам наставление и предостережение", а exalted — не "властвуют", хотя бы и "безраздельно", но что-то в сторону "возобладают", лексика уж очень специфическая.

Но мы не будем цепляться к словам, мы зададимся другим вопросом: откуда у Волжиной эта интонация? Всё просто, так говорит массовая культура её отрочества. Наталья Альбертовна родилась в 1903 году и успела застать либретто немого кино, бульварный роман, жестокий романс и прочую восхитительную мелодраматическую выспреннюю чушь, которая так плоха, что уже умилительна.

Те, кто переводил на русский в середине прошлого столетия, принадлежат плюс-минус к одному поколению. Поэтому, если в классическом, с детства родном переводном тексте герои вдруг заламывают руки, таращат глаза, и на заднем плане слышно расстроенное пианино, проверьте оригинал. Вполне возможно, что по дороге на русский его покусал синематограф.

Пила вино и хохотала, драма в четырёх больших частях.

Одна из любимых моих иллюстраций положения "переводим туда, где говорим", помимо dea nec dig­na­ta cu­bi­li est, переведённого советской студенткой как "не уважит богиня кроватью", — это реплика из первого "Холмса" Гая Ричи.

Когда лорд Блэквуд что-то такое сотворил с заключённым из соседней камеры, тот словно горит изнутри, и старший надзиратель отдаёт приказ, Take that man to the infirmary.

Infirmary, от infirm, "нетвёрд" в значении "нездоров", это в общем, "больница" или её отделение, в некоторых случаях оно выступает полным синонимом hospital, особенно в названиях старых больниц, Radcliffe Infirmary в Оксфорде, например. Но основное значение — "медицинский пункт в учреждении (школе, университете, тюрьме и пр.)". И переводчик фильма Ричи это знает, поэтому у него надзиратель велит отправить пострадавшего в "санчасть", как у нас и называется медицинская служба в тюрьмах. Сейчас называется, но в фильме дело происходит в XIX веке, и надо бы "лазарет".

Впрочем, не вечный "госпиталь", уже спасибо.

И ещё о переводах холмсианы.

В классическом переводе "Этюда в багровых тонах", — немного жаль, что редактор отверг первоначальное заглавие "Красным по белому" — сделанном Натальей Константиновной Тренёвой для "чёрного собрания" 1966 года, история собственно расследования начинается так:

"Четырнадцатого марта — мне хорошо запомнилась эта дата — я встал раньше обычного и застал Шерлока Холмса за завтраком".

В оригинале, однако, доктору хорошо запомнилась совсем другая дата:

It was upon the 4th of March, as I have good reason to remember, that I rose somewhat earlier than usual, and found that Sherlock Holmes had not yet finished his breakfast.

Описка, которую проморгал редактор? Можно было бы посчитать и так, но в переводе 1903 года, сделанном Николаем Облеуховым, тоже что-то странное с датировкой:

"Это было четвертого мая, – я имею серьезные основания запомнить это число точно, – когда однажды, проснувшись немного ранее обыкновенного, я встал и присоединился к Холмсу, который завтракал в гостиной".

Ошибка исправлена в новейших переводах, там доктор хорошо запомнил, что история началась четвёртого марта — казалось бы, дело закрыто. Только вот почему русские переводчики норовили исправить дату, которая запомнилась доктору?

На дворе у Дойла 1881 год. Что произошло 13 марта по европейскому календарю, 1 по старому русскому, напоминать, думаю, излишне. Облеухов перелистывает календарь от греха подальше, аж на май. Тренёва сдвигает дату так, чтобы всем было ясно: 1 марта по старому стилю Холмс был в Лондоне, расследовал дело мормонов. Далее осознание разницы летосчисления стирается, да и память об исторических событиях выцветает.

Вам, конспирологи!

Эудженио Донадони, глава отдела Науки и книг аукционного дома Кристис окончательно проясняет вопрос белых перчаток при работе со старинными документами.

Для не говорящих по-английски, кратко: нет, не нужны, мешают чувствовать хрупкую страницу, переносят грязь с одной части документа на другую, смещают пигменты и чернила.

Давным-давно я защитила диссер о том, как культурная память проступает сквозь любое незнание, словно газеты из-под старых обоев. Те, кто читал много книжек, осознают процесс, те, кто не очень, считают, что всё придумали сами.

Вот, например, помните злую королеву-мачеху в исполнении Шарлиз Терон? Как она, подобно Симургу, делалась стаей воронов — именно чёрных во́ронов, не ворон?

А ведь это не её во́роны, это Белоснежкины. В сказке братьев Гримм — только немецкие романтики могли записывать сказки за своими же собратьями, которым нянька рассказывала, это предмет отдельного исследования — беременная королева вышивает зимой у окна, уколовшись иголкой, капает кровью на снег за окном в раме чёрного дерева и решает, что хочет девочку, "белую, как снег, алую, как кровь, чёрную, как эбеновое дерево". Что-то тут не так, вам не кажется? Снег, кровь — и хурма?.. чёрное дерево получается как раз из неё, если что. Оно конечно, хурма зимой — это святое, но не у сказочных королев.

Если оглянуться в европейской архаике, истоки сюжета о высококонтрастной красоте мы обнаружим в ирландском эпосе, в "Изгнании сыновей Уснеха". Там Дейрдре загадала себе бедного Найси, — белого, алого, чёрного — увидев, как вороны клюют снег, залитый кровью зарезанного телёнка. Это уже понятнее: белый, как снег, алый, как кровь, чёрный, как вороново крыло; изначально речь о мужской внешности, говорить о смысле триады снег-кровь-ворон можно долго, но это ещё и описание кельтского фенотипа, светлокожий и светлоглазый брюнет; румяный от юности и здоровья.

Белоснежка такая же: белая кожа с румянцем, кровь с молоком, яркие губы, блестящие чёрные волосы. И то, что с ней происходит, окончательно сажает рядом с ней ворона. Заколдованное яблоко, вместо вечной юности дающее смертный сон, странное погребение в труднодоступном месте, а до того — жизнь в дикой глуши среди, давайте уже забудем придуманных Парацельсом гномов, мастеров-альвов, а не то — вовсе воинов, которые днём бьются и охотятся, ночью пируют?.. кто сказал "эйнхерии", садись, пять. И вот, она лежит на холме, дожидаясь, когда прекрасный принц рассечёт на ней щит и кольчугу разобьёт стеклянный гроб, а отцовские вороны её навещают, приглядывают.

Собственно, лесные птички, с которыми так умилительно общается диснеевская Белоснежка, потом предупредят принца об опасности и посоветуют забрать золото, но для этого он должен будет сперва убить дракона и пожарить на костре его сердце.

Белоснежку Диснею нарисовал Густав Теннгрен, скандинавам ли не знать.

Густав Теннгрен — это не только диснеевская "Белоснежка", но и "Пиноккио" тоже. А так он был прекрасным графиком. Вот, например, моя любимая иллюстрация к сказке братьев Гримм о двух братьях, на которой принцесса сейчас задушит героя за то, что он её дракошеньку убил.

на полях

Тем, кто сочинил в русском языке слова "Белоснежка" и "Золушка", надо памятник поставить. Конный.

Сейчас настоящие знатоки облили бы их презрением, фу так локализовать, но какое счастье, что нет у нас в обиходе Шнеевиттхен и Ашенпюттель, а не то, обереги бог, Сандрийоны.

Белоснежка, Золушка — хорошо-то как.

И ещё о локализациях, они же доместикации.

В одном из дореволюционных переводов-пересказов Гензель и Гретель называются —

Ваня и Маргариточка.

Написала вчера про конный памятник, который надо бы поставить тем, кто сочинил в русском имена Золушка и Белоснежка, и подумала: ну ладно, памятник не могу, но могу же поискать, вдруг получится имена найти?

Дальше начинается литературоведческий детектив, как обычно.

Имена эти появляются в русских переводах Шарля Перро и братьев Гримм далеко не сразу. Тургенев, чей перевод Перро опубликован в 1885 году, называет Cendrillon Замарашкой — так её довольно долго и будут звать, первое издание сказки, где героиню зовут Золушкой, выходит только в 1913 году. Это перевод Веры Доливо-Добровольской, про которую мне ничего не удалось нарыть в сети, кроме того, что она вместе с сестрой Анной числится автором наставлений в ткацком деле.

Но слово "Золушка" появляется в русском языке раньше, в начале 90-х годов XIX века, и всегда в связи с театром. Так назывался балет Петипа, Иванова и Чеккетти на музыку, как тогда писали, "барона Фитингофа" (это Борис Александрович Фитингоф-Шель, композитор и музыкальный критик). Премьера балета состоялась 5 декабря 1893 года, с этого же времени слово "Золушка" регистрируется в русском языке. Либретто для "Золушки" написала Лидия Пашкова, ей мы, судя по всему, и обязаны этим ласково звучащим для русского уха прозвищем.

Лидия Александровна заслуживает отдельного разговора. Сведений о ней мало, настолько мало, что источники даже расходятся по поводу её девичьей фамилии: то ли Васильчикова, то ли Глинская. Но то, что известно, впечатляет. Журналистка, путешественница, корреспондент Le Figaro, объездила весь Ближний Восток, публиковала путевые очерки о Пальмире, Бейруте, английских и французских колониях — и между делом написала два балетных либретто, "Раймонду" и, вот, "Золушку".

С Белоснежкой несколько сложнее, потому что с ней путаница у самих Гриммов. В оригинале она Schneewittchen, но это некоторый гибрид из фольклорного Sneewittchen и приведённого к литературной норме в первом издании Гриммов Schneeweißchen. Только вот в том издании это же имя носит героиня ещё одной сказки, никак не связанная с яблоками и стеклянным гробом — но тоже общавшаяся с гномами, по крайней мере одним, довольно зловредным. Schneeweißchen und Rosenrot, у нас сестёр принято называть "Беляночка и Розочка", а ту Schneeweißchen, у которой мачеха с волшебным зеркалом, в дореволюционных переводах называли — следите за руками! — Снегурочкой.

Так у Полевого-младшего, так у Введенского (да, Александр Введенский переводил братьев Гримм). Если вы возьмёте старое академическое издание сказок, то, скорее всего, обнаружите там именно Снегурочку. Но не Островского, а Гриммов; с Берлиозом, не композитором.

До революции Schneewittchen всегда Снегурочка, слова "Белоснежка" в корпусе дореволюционных текстов нет вовсе. Появляется оно в дневниках Ольги Бессарабовой, но не применительно к героине сказки, а в качестве описания белокожей — правда, рыжей — девушки, и идёт через запятую со Снегуркой. А сказочная Белоснежка обретает это имя в 1937 году в переводе Григория Петникова, вышедшем в издательстве Academia. Ну и правда, сколько же можно путать гриммовскую принцессу с героиней Островского!

Интересно, что происходит это ровно тогда, когда выходит легендарная "Белоснежка" Диснея, которую Эйзенштейн считал величайшим фильмом из всех, когда-либо снятых. В советский прокат "Белоснежка и семь гномов" вышли только в 1955, но имя Snow White, где на "белое" падает такое же смысловое ударение, как на "снег", уже зазвучало.

Итого: судя по всему, Лидия Александровна Пашкова и Григорий Николаевич Петников, прошу любить и жаловать.

Некоторые высказывания мистера Холмса знают даже, кто про него не читал, а смотрел. Я бы даже сказала, особенно те, кто смотрел. Потому что сценаристы взаимодействуют с каноном по принципу "ну киса, ну ещё капельку". Мориарти у Дойла появлялся в одной повести и двух новеллах — теперь он лезет из всех щелей, как монтажная пена; Майкрофт принимал участие в двух расследованиях, появлялся ненадолго ещё в одной новелле и однажды был упомянут — вот вам Майкрофт в голове брата, ешьте его ложкой. Айрин... впрочем, довольно.

То же и с повторяющимися фразами, начиная с "элементарно, Ватсон", которого Холмс у Дойла не говорил, до навязшего в зубах "игра началась!", оно же The game's afoot! в оригинале. Ощущение такое, что Холмс придумал себе фирменную фразочку, как герой комикса, и произносит её при первой возможности. Каждый второй материал о любом шевелении возле шерлокианы будет называться именно так, это уже не остановить.

Холмс это, в отличие от "элементарно, Ватсон", действительно сказал. Один раз, будя Ватсона в начале не самой популярной новеллы канона The Adventure of Abbey Grange, которая у нас обычно называется "Убийство в Эбби-Грейндж". Вы тут, дескать, Ватсон, разоспались, а у нас там труп, надо ехать.

Из Холмса опять лезет школьный Шекспир, это цитата из хрестоматийнейшего монолога короля в первой сцене третьего действия "Генриха V", когда он воодушевляет солдат:

I see you stand like greyhounds in the slips,
Straining upon the start. The game's afoot.

В переводе Бируковой:

Стоите, вижу, вы, как своры гончих,
На травлю рвущиеся. Поднят зверь.

Не совсем так, не "своры гончих", а "гончие на сворках", напряжённо ждущие, когда их спустят. Годная рабочая собака с поводка не рвётся, просто собрана и готова.

У Анны Васильевны Ганзен, которую давеча вспоминали, в переводе 1902 года точнее, хотя и не так гладко, и строчка лишняя:

Я вижу вас стоящими в рядах,
Как гончие на сворах, напряженно
Сигнала ждущие. Дичь поднята.

Дичь поднята.
Так откуда "игра началась"?

Отечественные шерлокианцы, многократно разбиравшие это несоответствие, полагают, как водится, что переводчик не понял. Скажем в скобках, что ошибка это частая, game-игру и game-дичь путают сплошь и рядом, помню английский детективный сериал, где While you were having game with the deceased было переведено как "Пока вы играли с покойным", хотя они с покойным ели фазана; артикли, бессердечные вы твари.

Но у каждой ошибки есть имя и фамилия. Рассказ The Adventure of Abbey Grange у нас переводили не так частно, это, повторю, не самая популярная новелла канона, детективный задор там действительно сомнителен, хотя тема домашнего насилия сейчас актуальна. В переводе Надежды Войтинской — у неё рассказ озаглавлен "Красный шнур" — реплика The game's afoot просто выброшена, а вот в "чёрном собрании" 1966 года — пожалуйста:

"В холодное, морозное утро зимы 1897 года я проснулся оттого, что кто-то тряс меня за плечо. Это был Холмс. Свеча в его руке озаряла взволнованное лицо моего друга, и я сразу же понял: случилось что-то неладное.

— Вставайте, Уотсон, вставайте! — говорил он. — Игра началась. Ни слова. Одевайтесь, и едем!".

Не знаю, попутал переводчик Лев Боровой игру с дичью, или просто решил, что незачем перегружать детектив сносками с указанием, откуда цитата — так делали многие, Холмс у нас куда проще, чем у своего создателя.

Ромео во второй сцене второго действия:

Being in night, all this is but a dream,
Too flattering-sweet to be substantial.

Фёдор Константинович в "Даре", внутренне готовясь к Пушкину:

Он находился в том состоянии чувств и души, когда существенность, уступая мечтаниям, сливается с ними в неясных видениях первосонья.
________________________

Существенность!

Неожиданная рифма, подозреваю, что, как и всё у Набокова, вполне умышленная.

О реплике Ромео как-то писала здесь.

Расстроенный читатель спросил: "Так что же, Холмс не интеллектуал, раз цитирует самого хрестоматийного Шекспира?".

Ну как вам сказать.
Образование, как говаривал маркиз Галифакс, это то, что остаётся, когда вы забыли всё, чему вас учили. У Холмса остался Шекспир, помимо прочего.

А прочее — читает на нескольких языках, причём классических авторов, причём для удовольствия, цитирует современных ему философов и учёных, хорошо ориентируется в истории литературы и материальной культуры. Тем, кто сейчас схватился за список доброго доктора из "Этюда в багровых тонах", посоветую перечитать остальной корпус холмсианы, где доктор уже не принимает за чистую монету всё, что выдаёт его эксцентричный сосед, — тролль, как сказали бы сейчас, тролль стовосьмидесятого уровня, получающий тихое наслаждение от того, как честный военный врач таращится и негодует, — но пишет, что есть.

"Полковник Уолтер умер в тюрьме к концу второго года заключения. Что до Холмса, то он со свежими силами взялся за монографию о полифонических мотетах Лассо, которая впоследствии была издана ограниченным тиражом и признана знатоками последним словом в данной области".

Мотеты Лассо, извольте.

Одной из причин, по которым "официальный" день рожденье Холмса был назначен на 6 января, — помимо трогательной "похмельной теории" Уильяма Бэринг-Гулда, — стало то, что на 6 января выпадает та самая шекспировская "двенадцатая ночь", последний день рождественских праздников. Конец святок, как сказали бы у нас. В дореволюционных переводах, которые реалии одомашнивают, пьеса потому и называется "Крещенская ночь" (у Кетчера, 1873) или вообще "Крещенский сочельник" (у Каншина, 1893); раз в крещенский вечерок, так сказать.

Холмс, викторианский мальчик из хорошей семьи, у которых цитирование Шекспира превратилось в замену цитирования Библии, так или иначе вспоминает в дойловском каноне почти двадцать шекспировских текстов. Он, в общем, не столько цитирует Шекспира, сколько маркирует, часто из дурачества, разные ситуации привычнейшими шекспировскими фразами. "Двенадцатая ночь" всплывает в речи Холмса аж дважды, что по мнению шерлокианцев, — прежде всего, братьев Морли, у одного из которых день рожденья как раз 6 января; просто совпадение, конечно, — означает, что он и родился в последний день святок.

Цитирует Холмс, правда, одну и ту же фразу, причём неточно, из песни шута Фесте, той самой, "про любовь, не про весёлую жизнь", о которой я как-то уже писала. В первый раз он издевательски говорит уже пойманному полковнику Морану в новелле "Пустой дом", Journeys end in lovers' meetings; второй раз приветствует инспектора Грегсона в новелле "Алый круг" словами, Journeys end with lovers' meetings.

У Шекспира journeys end in lovers' meeting, в самых известных переводах, Маршака и Линецкой, "все пути ведут к свиданью", но тут бы хорошо смотрелся и перевод Лифшица: "Возвратись в объятья к другу". У любимого всеми Самойлова не так ярко, увы.

По интернету, однако, ходит совсем другая версия. Якобы, Холмс цитирует не одну и ту же реплику из "Двенадцатой ночи", но две. История довольно забавная.

В "Знаке четырёх", когда Джонатана Смолла уже задержали, Этелни Джонс просит у Холмса фляжку с брэнди, поскольку распереживался, что быстроходную "Аврору" они могли бы и не догнать, на что Холмс отвечает, All is well that ends well, "Всё хорошо, что хорошо кончается".

В публикациях, гуляющих по сети, утверждают, что это из "Двенадцатой ночи" — действие IV, сцена 4. Вот только в "Двенадцатой ночи" нет не только этой реплики, но и, если мы опираемся на членение в Фолио 1623 года, четвёртой сцены в четвёртом действии, там три, а следующая — единственная сцена пятого.

All's Well That Ends Well — безусловно, заглавие шекспировской пьесы, которая у нас традиционно называется "Конец — делу венец", но эту поговорку придумал не Шекспир, это уже и в его времена поговорка, расхожая присказка. Он вообще называет комедии то "Как пожелаете", — "Как вам это понравится" привычно, но слишком буквально — то "Что угодно", то, вот, "Всё хорошо, что хорошо кончается".

Поговорка эта регистрируется в английском с первой половины XV века, один из возможных её источников — трактат "Диалог Разума и Напастей", латинский текст из библиотеки Кембриджа, представляющий собой пересказ первой части сочинения Петрарки "О средствах против превратностей судьбы". Холмс, какое-то время учившийся в Кембридже и берущий с собой в поезд Петрарку почитать, приветливо машет собравшимся.

Не знаю, кто первым запустил эту ошибку в сеть, но кто-то должен был её отловить. Думаю, мистер Холмс был бы доволен.

И ещё пара слов о том, как мистер Холмс цитирует Шекспира.

Как все те, у кого тот или иной текст в активном запасе, а не только по необходимости привести "слова поэта". Бывает, что прямо, более-менее точно, так, что можно ставить кавычки; бывает, что цитата не прямая — скорее, отсылка, аллюзия, бессознательная филиация идей.

Второе, конечно, интереснее и как литературоведческая задача, потому что непрямую цитату поди ещё опознай. Так, в не самом популярном рассказе канона, "Три студента", Холмс говорит Ватсону, когда они потратили несколько часов на обход писчебумажных магазинов в одном из университетских городов и явно опоздали к ужину:

"Ведь уже около девяти, мой друг, а хозяйка, помнится мне, говорила что-то насчет зеленого горошка в половине восьмого. Смотрите, Уотсон, как бы вам из-за вашего пристрастия к табаку и дурной привычки вечно опаздывать к обеду не отказали от квартиры, а заодно, чего доброго, и мне (перевод Нинель Гвоздаревой)".

В оригинале это выглядит так:

By Jove! my dear fellow, it is nearly nine, and the landlady babbled of green peas at seven-thirty. What with your eternal tobacco, Watson, and your irregularity at meals, I expect that you will get notice to quit and that I shall share your downfall.

О том, что у Дойла Холмс живее и остроумнее, сейчас не будем, нас интересует зелёный горошек.

Babbled of green peas явно восходит к описанию смерти Фальстафа в третьей сцене второго действия "Генриха V":

I knew there was but one way; for his nose was as sharp as a pen, and a'babbled of green fields.

Даже ритмически то же самое, peas отчасти созвучно fields; у Холмса отличный слух, он, как-никак, музыкант и музыковед. Вот только "зелёные поля", о которых, вроде бы, перед смертью "болтал" сэр Джон, не так просты.

В фолио 1623 года, — да. оно в этом году отмечает юбилей, и какой! — миссис Куикли (хотя она уже миссис Пистоль) говорит:

I knew there was but one way: for his Nose was as sharpe as a Pen, and a Table of greene fields.

То есть, если дословно, "я знала, что путь один: потому что нос у него был острый, как перо, и стол зелёных полей".

Ещё в XVIII веке редактор Шекспира Льюис Теобальд, — которого Поуп изобразил земным воплощением богини Скуки, но это к слову — поменял этот "стол" на "болтал", и с ним облегчённо согласился даже доктор Джонсон: наконец-то всё понятно. Были версии, что в "стол" превратилось "говорил", talked больше похоже на table, но в XIX веке Шекспира издавали и играли именно с правкой Теобальда.

В середине прошлого века шекспироведы всё-таки решили вернуться к варианту фолио и истолковали то, что было непонятно XVIII столетию, вполне логично: table — это в шекспировское время не только стол, но и "картина", потому что писали их в основном на деревянных панелях; употребление в этом качестве сходит на нет к концу XVII века, почему и получается тёмное место. А миссис Куикли говорит, что нос у умирающего Фальстафа был острый, как перо, и сам он был — ну просто как на картинке с зелёными полями, то есть, позеленел. Основные признаки скорой смерти по Гиппократу и Галену: заострившиеся черты лица, изменение его цвета, холодные конечности; миссис Куикли там же вспоминает, какие у Фальстафа были холодные ноги. То есть, полная клиническая картина, "путь один".

"Генриха V" у нас переводили прискорбно мало, но переводчики, в основном, придерживаются редакции Теобальда.
Каншин в 1893: "Нос его заострился, словно перо, а сам он болтал что-то нескладное о зелёных лугах". Анна Ганзен в 1904: "И нос у него так завострился-завострился, как пёрышко, и он всё что-то бредил о зелёных лугах"; самый живой и дышащий перевод из всех. И, наконец, Бирукова для "юбилейного" собрания: "Нос у него заострился, как перо, и начал он бормотать всё про какие-то зеленые луга".
(продолжение дальше)

(начало выше)
Но ещё в 1863 году Николай Кетчер, человек дотошный и учёный, почитал полемику вокруг этой реплики и перевёл так: "Нос его завострился как перо на зелёном письменном столе", — он даже даёт комментарий, что "в прежних изданиях" существуют разночтения, но раз в Фолио стол, пусть будет стол.
Александр Соколовский в 1894 году переводит именно так, как принято толковать эту реплику сейчас: "Носик у него завострился, как перо, и стал зелёным, как луг".

Холмс о спорах по поводу "стола" и "болтал" явно наслышан: хозяйка болтала, что подаст на стол — а тут уже и зелёный горошек рифмуется с зелёными полями.

Вот так оно и устроено, когда текст давно стал частью твоей картины мира, усвоен полно и на разных уровнях. Комбинации могут быть не вполне точными, но щёлкает автоматически.

Они сошлись, волна и камень; скользит и падает, весёлый.

С "зелёными полями", о которых Фальстаф то ли бредит перед смертью, то ли сделался одного с ними цвета, вышло интересно.

О смерти сэра Джона трактирщица берётся рассказывать, возражая сказавшему, что он теперь в аду. Нет, умер мирно, как младенец, перед кончиной призывал Господа, за что ж его во ад?.. если кто и пребывает на лоне Авраамовом, то сэр Джон.

Вот только миссис Куикли-Пистоль, женщина малообразованная, оговаривается, Arthor's bosom, или Arthur's bosom, нсли привести к принятой орфографии. "На лоне Артуровом".

Артур — понятно, король Артур, единственный истинный Государь (здесь все мысленно поклонились Толкину), который после смертельной раны увезён на Авалон; "и долго смотрел сэр Бедивер ему вслед". Остров яблоневых садов и зелёных лугов, всё удивительно замыкается: толстый беспутный рыцарь Фальстаф, отринутый принцем, маскарад в Виндзоре, английский лес, полный чуткой нелюди, у самого порога. Того, кого не может держать при себе король в официальной должности, примет король всех живых и мёртвых, Круглому столу не обойтись без старого шута.

Единая нить, прошивающая шекспировский — мета?.. гипер?.. — текст, от Оберона с его гербарием до зачарованного, да, острова Просперо. Здесь и бегство в лес, и перенос двора туда же, и те, с кем на беду заговаривают у дороги на Форрес шотландские таны.

Оно всегда рядом, стоит понюхать ветер. А эти хлопотушки-затейницы думали, что просто так выбросили рыцаря в реку с грязным бельём.

В реку.
Прямо Владычице в руки.