И о переводе заглавий, когда в качестве заглавия взята цитата — из Шекспира, конечно, из кого же ещё.

Когда Осия Сорока переводил Фолкнера, легендарный роман The Sound and the Fury, он, конечно, знал, что это отсылка к великому монологу Макбета из пятой сцены пятого действия, когда он говорит о жизни человеческой:

It is a tale
Told by an idiot, full of sound and fury,
Signifying nothing.

Вот только ни в одном переводе "Макбета" на русский на то время это sound and fury не было передано так, чтобы его можно было сделать заглавием романа.

У честного Вронченко, одним из первых переведшего трагедию в 1833 (был ещё перевод Кюхельбекера, от которого тот последней волей оставил лишь три акта, и утраченного жаль ужасно):
Рассказ, сложенный дурачком — задорный
И многословный, но без всякой мысли.

У Кронеберга в 1844:
сказка
В устах глупца, богатая словами
И звоном фраз, но нищая значеньем.

У Соколовского в, как всегда, "разъясняющем", то есть, раздувающем текст вдвое, переводе 1894 года:
Жизнь — сказка, что бормочет
Глупец другим глупцам!.. Из всех он сил
Старается занять их, иль встревожить,
И ничего в конце не выйдет, кроме
Глупейших пустяков!..

У Соловьёва в 1903:
Это — сказка
В устах глупца, где много звонких фраз,
Но смысла нет.

У Радловой в 1939:
Рассказ,
Рассказанный кретином с пылом, с шумом,
Но ничего не значащий.

У Лозинского в 1950:
Это — повесть,
Рассказанная дураком, где много
И шума и страстей, но смысла нет.

Я этот перевод очень люблю, но "Шум и страсти" в качестве заглавия не работает.

У Пастернака в 1951:
Жизнь — сказка в пересказе
Глупца. Она полна трескучих слов
И ничего не значит.

И, наконец, у прекрасного Корнеева в 1960, для "юбилейного" собрания:
Это повесть,
Которую пересказал дурак:
В ней много слов и страсти, нет лишь смысла.

Больше вариантов нет, когда Сорока переводит Фолкнера, поэтому он не берёт в качестве заглавия цитату из готового перевода, а переводит сам: "Шум и ярость", так роман Фолкнера называется по-русски, и Гурова со своим "Звук и ярость", конечно, проигрывает, хотя формально её перевод правильнее. Но правильный перевод — не всегда верный.

А вот те, кто переводит "Макбета" после выхода Фолкнера в переводе Сороки, уже никуда не денутся от этого "шума и ярости", слишком чеканно оно звучит.

Потом, может быть, напишу ещё и о примерах неудачного перевода таких заглавий.

Чарльз Кеннет Скотт-Монкриф, переводчик Пруста на английский, — первый том опубликован в 1922 году, работа продолжалась до смерти переводчика в 1930 — не стал дословно переводить заглавие À la Recherche du Temps Perdu. Довольно долго цикл "В поисках утраченного времени" волей Скотта-Монкрифа по-английски назвался Remembrance of Things Past, цитатой из 30-го сонета Шекспира:

When to the sessions of sweet silent thought
I summon up remembrance of things past.

У всем привычного Маршака:
Когда на суд безмолвных, тайных дум
Я вызываю голоса былого.

У Модеста Чайковского романс:
Когда в тиши, средь думы молчаливой,
Я вызываю память дней былых.

У Александра Финкеля:
Когда на суд безмолвных дум своих
Воспоминанья прошлого влеку я.

И так далее, вариантов масса, желающие могут найти их сами.

Марсель Пруст, "Минувшее меня объемлет живо". Или "Призраки минувших, лучших дней"?

А вы говорите, доместикация.

До шекспировских цитат в заглавиях и их переводов ещё, даст бог, доберёмся, а пока вскользь о другом, по сложной ассоциации.

Когда Гертруда спрашивает Гамлета, что ему кажется таким особенным, particular, в том, что король умер, ведь все живущие умирают, принц отвечает одной из любимых моих фраз — из тех, что не на слуху, а должны бы быть:

Seems, Madam? Nay, it is: I know not seems.

В академическом переводе Мих. Мих. Морозова:
Мне незнакомо слово "кажется", — "слово" здесь, конечно, лишнее.

У Лозинского: "Я не хочу того, что кажется"; у Пастернака: "Мне "кажется" неведомы"; у К.Р. трогательное: "Не знаю никаких я "кажется"; у Аверкиева, чей перевод я очень люблю, чудесно разговорное: "Я этих "кажется" не знаю вовсе"... в общем, понятно.

Кажется? Нет, так и есть.
Персонаж, с которого по сути начинается субъективность нового времени, заходит с козырей: то, что я воспринимаю, и есть реальность, не ограничивайте меня своими "кажется", это у вас "кажется", а у меня — есть.

Совершенно изумительно он проговаривается, конечно, в первой же своей сцене. Никто так не умеет, как Шекспир.

У меня, вроде как, появилось немножко сил и времени — хотите, к мартовским идам поговорим о шекспировском "Юлии Цезаре"? О том, зачем елизаветинцам вообще эти римляне, как трагедия устроена и как её переводили на русский (спойлер: хорошо переводили, иногда просто великолепно, но надо ещё)?

Наберётся желающих на семинар, определимся с платформой и временем.

Знаю, здесь есть интересовавшиеся.

На бумажных "Злодеев" открыт предзаказ, на "Лабиринте" самая большая скидка, ещё шесть дней.

Честно говоря, пока в руки не возьму, до конца не поверю.

Вивальди сегодня довольно кругло — 345. Для меня это совершенно личный, семейный, можно сказать, праздник, синьор Антонио мне сорок с лишним лет самый свой, часть жизни, что бы в этой жизни ни происходило. Хорошее с ним лучше, плохое легче.

Долго думала, что вывесить из именинника, остановилась на этой арии, которую дивный Фабио Бьонди своей волей включил в запись "Геракла на Терме". Произвола тут, впрочем, немного: оперы Вивальди нынче почти всегда собираются мозаично, их разодрали на хиты ещё при жизни автора. Откуда этот — неясно; говорят, из "Тита Манлия", но в либретто текста арии нет.

Так что, спасибо Бьонди, что вытащил на свет такую роскошь. Неистовый Роландо Вильясон — отдельный подарок, но там вообще вся запись бесценна: Джойс Ди Донато, Диана Дамрау, мои обожаемые Ромина Бассо и Филипп Жарусски... созвездие, одно слово.

Увенчайте мои кудри зелёным лавром — я бы и увенчала, рыжие, и вина бы с пряностями согрела. В Венеции промозгло, а у синьора Антонио астма.

Мы, у которых "сегодня новая жизнь и, если хорошо пойдёт, ад", весело верили, что маятник вечно ходит — между романтизмом и классицизмом, между модернизмом и классикой, между зеркалом, которое ты пытаешься нести по большой дороге, так, чтобы не разбить и не выбить им себе зубы, качнув неловко, и портретом, который корчит тебе твою же собственную рожу, являя искусство и скрывая творца. Ходит маятник, наглядно демонстрируя вращение земли, суждена роком превратность сумерек и света, а также методологическая рефлексия, у всех но́лито?..

Дружочек мой эзотерический, щурясь и выпуская дымными кольцами развоплощённый гербарий поверх своих колец серебряных, произносил со значением, что мир — дышит. Вдох-выдох, систола-диастола, романтизм-классицизм, реформация-контрреформация, далее везде.

Если повезло родиться в нижней точке хода маятника, знаешь прежде учёности, что верхние, ни одна, не верное, не лучшее, не настоящее положение, и не задержатся. Нижняя, впрочем, тоже будет пройдена, проходима, whilst this machine is to him, но в ней и обустроиться желают меньше, человечество любит определённость.

А ведь казалось, что она только в том, что её нет, и на тебе, пошло-поехало, как всегда, вернее, съехало. В каждой верхней точке маятник ловят, сто-ять, напра-ву!.. или налеву, но сто-ять, вдохнуть и не-ды-шать, дайте правильной правды раз и навсегда, а не дадите, мы сами возьмём.

И ты отвлекаешься на протереть очки поверх рабочего текста в это тетаническое — нет, не титаническое — взыскание окончательной правды, брони, и выдаёшь, как водится, взгляд и нечто, шум и ярость, всякую чушь.

И ещё по поводу дня рождения Вивальди. Не столько про самого синьора Антонио, сколько про нас в применении к нему.

Как известно, слово "классика" происходит от латинского classis, означающего не только "разряд", "подразделение", в том числе воинское, — в этимологическом смысле "классическая музыка" есть тот самый звук боевой трубы, заслышав который, положено встрепенуться старой полковой лошади, — любую группу, вплоть до школьного, да, класса, но и "флот", корабли во множественном числе. Если есть здесь общая идея, она в упорядоченности, красота осмысленного порядка античному уму предельно внятна, за ним подтягивается и ум средневековый, на латыни думающий, а там и гуманисты прорастут.

Порядок может быть не только понят и воспроизведён, — вот вам механизм классической традиции — он может быть запущен в новый цикл. Своего рода итеративный алгоритм, если угодно.

С музыкой это работает у минималистов. Вот, Майкл Найман препарирует Пёрселла, раскладывает по лабораторным стёклышкам, а потом организует из этих стёклышек головокружительный калейдоскоп. А вот Макс Рихтер берёт хрестоматийнешие, в зубах навязшие "Времена года" Вивальди, под которые что только не рекламировали, кто только на пиле не исполнял, чуть меняет конфигурацию, оставаясь в заданной логике, и выходит какая-то сновиденческая безумь. Особенно в том, как срывается с катушек заезженное до одышки "Лето", отряхивает с себя поналипшее, раскрывается, раскрывает крылья, и крылья эти вдруг исполнены очей.

Оно, но не совсем, но оно, но никак не разобрать, не навестись на резкость, не уловить, ниточки исчезают, но шарик-то остаётся — так действительно бывает во сне, когда ненадёжно всё, и в том, как уходит земля из-под ног, обнаруживается собственная твоя способность летать.

А всё Вивальди, всё именинник.

Черепа черепами, орнаментальность орнаментальностью, но мы тут поговорили с нейросеточкой, и она мне нарисовала идеальную картинку для обложки "Злодеев" по версии переводчика.

Вот не могу не поделиться.

Итак, большинством голосов решение принято: будем говорить о "Цезаре" 15 марта, в среду. Я склонялась к этой дате сама, всё-таки мартовские иды на выходные не перенесёшь. Поскольку зум превратился в тыкву, соберёмся в скайпе — для этого не нужно ставить скайп и регистрироваться, я повешу ссылку на разговор, можно будет подключиться просто в браузере.

Если земля не налетит на небесную ось, встречаемся в скайпе 15 марта в 19.30 по Москве, ссылка будет за полчаса в обоих каналах, открою подключение за пять минут до начала.

Если запись получится рабочего качества, будет и она, потом.

В порядке материала к грядущему разговору про "Цезаря".

Эту речь Марка Антония над гробом Цезаря британские школьники столетиями учили наизусть. Почему — поговорим 15 марта, это один из узловых моментов трагедии. Сейчас важно то, что это хрестоматийнейший текст, настолько, что и мы в своей английской школе его учили и декламировали классе в шестом — чем я в своё время на корню купила англичанина средних лет, к которому была приставлена переводчиком, он был как раз из тех, кто, среди ночи разбуженный, на yet Brutus says he was ambitious ответит без запинки and Brutus is an honourable man.

Кто только не читал эту речь. Хоть лающего Брандо образца 1953 года вспомнить, хоть кого. Но Дэмиэн Льюис делает это так, словно текст написан вчера, его слышишь — как в первый раз.

Шекспир живой, только дай ему дышать.

"Дом историй" листает в эфире вышедшую книгу, осязаемую, трёхмерную. Какая она приятно толстенькая, какая бумага белая!..

Извините, с вами ещё какое-то время будет полоумная мать драконов "Злодеев".

Хорошо-то как.

Для не читающих по-английски: "Скучища какая. Хочешь, найдём детишек, Рим начнём?".

В отзывах на "Злодеев" — в прежнем переводе, конечно — удивительно часто пишут: да, неплохо, но "слишком много Шекспира". Дескать, мы хотели про любовь и смерть в рядах красивой молодёжи, тёмной академии хотели, дайте нам атмосфэры!.. а вы всяких макбетов подсовываете.

Не знаю, получилось ли у меня это передать, но роман-то, собственно, о том, как Шекспир входит в кровь через лёгкие и становится одним из составляющих тебя элементов. Как от него повышается температура мысли, как насыщаются и приходят в движение чувства, и внутренняя интенсивность лишь возрастает от того, как яростно ты себя тратишь в Шекспире. The more I give to thee, the more I have, как сказала умница Джульетта, чем больше отдаю тебе, тем больше у меня есть.

Я сама из этих, ужаленных, и знаю, как он меняет осязаемую действительность. Как иначе начинает ходить воздух, когда в нём действует Шекспир.

Это больше текста. На спектакле по "Буре", который играла у нас в Липках на Большом фонтане молодая британская труппа, это прислало Миранде большую волжскую стрекозу-коромысло, бронзовато-зелёную, посадило точно на воздетые пальцы актрисы, — what I desire to give, and much less take what I shall die to want — и она понесла стрекозу, затаив дыхание, на вытянутой руке сверху, к себе, и, выдохнув But this is trifling!.. — шевельнула пальцами, древнее чудовище сорвалось и взмыло к темнеющим каштановым кронам.
Во время капустника "Весь Шекспир за полчаса", когда актёр по задумке должен был Гамлетом лузгать семечки, а потом поставить газетный кулёк из-под них на поднос и поджечь на монологе о человеке, — то-то смешно, то-то весело! — оно наполнило свёрнутую газету горячим воздухом, и кулёк воспарил над столовским жестяным подносом, и вращался, сгорая, пока испугавшийся возможного пожара Гамлет растерянно произносил: "Как благороден разумом... Как беспределен в своих способностях, обличьях и движениях... Как точен и чудесен в действии..." — едва ли не самый настоящий из виденных мною Гамлетов.

Вечная возможность волшебства, бьющаяся на губах, разбегающаяся горячим покалыванием по коже. Его не поймать, но оно хорошо приманивается на Шекспира — и мерцает в полушаге, в полувдохе от тебя, овевая, почти касаясь. Почти, вот-вот, осталось совсем чуть.

Ещё немножко Шекспира, и — вдруг?

Для "тёмной академии", или, как предпочитают писать ценители, dark academy, непременно нужно учебное заведение старинной постройки, много твида, атмосферная библиотека с пинтерестовской доски и сверхчеловечески привлекательные и одарённые персонажи, через сердце которых прошла романтиками заповеданная трещина мира. Желательно, чтобы всё это помещалось в Англии или Новой Англии, там живописно.

Здесь литературовед классической выучки всхлипывает умиленно, настолько это вписывается в канон старой недоброй нормативной эстетики, а также в ТУ — хочется написать ГОСТ, но нельзя — раннего готического жанра, с его незыблемой убеждённостью, что средневековье бывает у немцев, и для того, чтобы писать о таинственных замках и трепетных в них девах, о призраках и живых мертвецах, нужно сначала выучить немецкий язык — а героиню непременно назвать Матильдой.

Как бы хороша была тёмная академия в трезиниевском дворце петербургского филфака, во времена моего аспирантства страдавшем от перебоев с отоплением — весь двор перерыт, потешные траншеи и валы, на кафедре холодно, гель в ручке вязнет, пишешь карандашом, чуть высунув пальцы из рукава пальто.
Или, к примеру, в родном моём старом четвёртом корпусе СГУ, здании биржи, где в углу наискосок от факультетской библиотеки стояло высоченное зеркало из прежней жизни, студёное и тёмное, как все готические озера вместе, подёрнутое по краям ряской отошедшей амальгамы. Отражаться в нём было не по себе, вот сейчас всплывёшь, облепленная собственной косой, с поводом кувшинки в мёртвом рту.

И эти всюду протоптанные полы в геологических напластованиях краски, и скрипучие застеклённые дверцы тех ещё книжных стеллажей, латунная ручка на фартучке говорит scienza, когда отпускаешь её, чтобы вынуть пахнущий сладким лигниновым распадом том с ятями. Нищета со следами былого удобства, старинная география протечек на потолке, амфитеатровая двусветная аудитория, где упираешься коленками в спинку нижнего ряда, они рассчитаны на другое, меньшего роста, поколение.

Сидишь после четвёртой пары в круглом каталожном зале научки, оставляешь требования в шестом зале, потом идёшь в периодику, раскладываешь на дерматине инионовские указатели, считаешь невольно ребристые гвоздики по периметру стола. А в голове свистит тоненько, потому что завтракал в половине восьмого, и растут сквозь этот свист довольно дикие гипотезы, мешаясь с мечтами, печалями и всем прочим, чем бывает полна юная голова.

Нет, конечно, это не залы герцога Хамфри в Бодлеанке, игравшие библиотеку Хогвартса, но если дело в декорациях, я вас огорчу — слово "академия" можете выбросить за ненадобностью.

Что-то даже не знаю, что сказать.

С тех пор, как я потрусила от деменции в сторону итальянского языка, в барочной опере, под которую я и бельё развешиваю, и суп варю, помимо привычных аморе-долоре, круделе-инграта, стали проступать слова. Опера, как мы понимаем, — тем более, опера барокко — есть жанр предельно формульный, текст скользит по гребню всеобщего чувствования. И вот я с интересом обнаружила, что в строе этого чувствования востребовано понятие lusinga, "лесть", со всеми производными. Не та лесть, которая гнусна, вредна, и в сердце льстец всегда отыщет уголок, нет, нечто куда менее прагматичное.

Одна из самых устойчивых формул — speranza lusinghiera, "льстящая (или лестная) надежда". Мы бы сказали "обманчивая", а век осьмнадцатый видит это иначе, не только человек обманывается, не только ненадёжно то, что чувствуешь, мир и собственное переживание пребывают с человеком в динамическом взаимодействии, завлекают, льстят. Так же воспринимал свои отношения с реальностью и её пограничьем умница Ромео, когда боялся, что всё, случившееся с ним, это сон — too flattering sweet to be substantial, слишком лестно сладкий, чтобы быть вещественным.

Внятное нам "слишком хорошо, чтобы быть правдой" — это всё же несколько иное ощущение.

Минутка самолюбования на нашем канале. Ну как, само.

Я их вырастила из луковиц, скажу больше: из всего трёх луковиц — и сегодня их пришлось срезать, чтобы не сломались под собственной тяжестью.

Как они пахнут!..