Купила у бабушки нарциссов из ведра, люблюнимагу, несу домой. Стою у перехода на Горького, жду зелёный, рядом чирикает компания, старшеклассники по виду. Одна из девочек набирается смелости:

— Ой, простите, а что это за цветы?
— Нарциссы.

Смотрит на меня изумлённо, потом неуверенно уточняет:

— Нарциссы?.. Токсичные?

Да, поп-психологию знаем, мифы нет. В результате Катерина Борисовна, учительница, посреди вечернего весеннего Проспекта, по которому — теплынь, +18 днём было — фланирует народ с мороженым, рассказывает про Нарцисса, про нимфу Эхо, а там, разошедшись, и про Тиресия, однова живём. Какие флейты, какой Гамельн, они шли за мной два квартала и шли бы дальше, сама попрощалась.

А вы говорите, только в телефончики хотят втыкать.

А между тем, семьсот двадцать три года назад один неистовый флорентиец утратил правый путь во тьме долины.

И началось.

Кстати о Данте.
Лозинский, конечно, бог, от него сияние исходит, это не обсуждается, и не найдёшь в русском достаточно рифм к слову "звёзды", — гусары, молчать! — и вообще то, что "Комедия" переведена, да ещё в тех условиях, в каких Михаил Леонидович это делал, есть вечный ориентир и камертон.

Но как прекрасно, что в оригинале не "солнце и светила", но "солнце и другие звёзды", il sole e l'altre stelle. То, что Солнце — звезда среди звёзд, первым в поэзии сказал Данте.

Данте жив, вот что.

Сюда он, конечно, доберётся только через неделю. Но, с другой стороны, если бы не небесный свет и не Беатриче, зачем было бы пускаться в путь?

Данте и Беатриче созерцают Свет.

Миниатюра Джованни ди Паоло в книге, сделанной около 1450 года для Альфонса V, короля Арагона, Неаполя и Сицилии.

BL Yates Thompson MS 36, fol. 179r

Волшебное переводческое.

Мыла посуду под какое-то кино, где действуют девочки по имени Хоуп и Фейт. Ого, думаю, Надежда и Судьба.

А она не Судьба, она Вера, Faith.
Межзубный, передаваемый по-русски только приблизительно, уравнивает веру с судьбой, как не снилось стоикам.

И скажите, что это не прекрасно.

По поводу "Злодеев" — да, я безумная мать, это мои котики, придётся потерпеть или отписаться — многие вспоминают понятие "ненадёжный рассказчик". Уж не знаю, чем им Оливер ненадёжен, он нигде не искажает события, чтобы читатель потом ахнул: вон оно как на самом-то деле было!.. Обычная степень субъективности эго-прастихоспади-нарратива, который во времена, памятные только древним драконам, назывался повествованием от первого лица.

Но, если задуматься, кого вообще можно считать надёжным рассказчиком? Даже традиционный всеведущий, — вспоминаем сундук, в котором, по всей видимости, прятался автор, у Битова, более того, вспоминаем дивно ироничного Филдинга, который не знает, что снилось героине, потому что она об этом никому не рассказывала — традиционно всеведущий от третьего лица автор ненадёжен, все врут, мы, сами того подчас не осознавая, принимаем его точку зрения. С годами, как замечено неоднократно, начинаешь сочувствовать кардиналу.

Можно с надеждой обратить взоры на безличное и всеобщее подлинного эпоса, но там придётся оговаривать оптику эпохи, без которой текст не работает в полную силу, а любая оптика даёт параллакс.

Проблема, однако, не только в рассказчике. С тех пор, как автор умер, читателю надо как-то справляться самому, а уж он-то ненадёжен совсем. Он — вы, вы, что там, многие мы, литературоведы — читает сквозь себя, из себя. Отключение предустановок в виде воспитания, актуальной картины мира, опыта, убеждений, мнений, требует сознательного последовательного усилия, а чтение — дело живое.

И вот мы ищем обманщика, как несчастный Эдип убийцу. Tu le connais, lecteur, ce monstre délicat, — Hypocrite lecteur, — mon semblable, — mon frère!

Собственно, про "Злодеев" и ненадёжного читателя.

Надо сказать, что Оливера я люблю — за то, что формулирует главное, для меня главное: "Слова нужны мне как воздух". Чужие слова, которые осваиваешь и усваиваешь, так что они становятся твоими, свои слова, потребность в которых и право на которые получаешь, приучившись всем собой читать чужие.

И за то ещё люблю, что этого самого права на свои слова Оливер, рассказчик, не понимает до конца. Они, как он говорит, "остальные", другие, others — они талантливы, одарены, они — в полном смысле слова действующие в полном смысле слова лица, а у меня ни лица, ни толком текста, мне не положено. Читатель всхлипывает и примеряет костюмчик на собственную саднящую неуверенность и то, что по-английски хорошо называется одним словом, inferiority, превосходство наоборот, сознание того, что ты хуже прочих, уступаешь им: да, да, он такой обычненький, а они, вот они, они такие талантливые, такие особенные!..

Глубокий вдох, плечи опустить, челюсть расслабить. Кто фактически создал этот мир, без кого всё кануло бы в безымянность и непроговорённость? Да уж и кто сыграл главную трагическую роль в этой драме в пяти актах?

И, в порядке домашнего задания для читавших: попытайтесь представить ту же историю, рассказанную Мередит — Александром, Филиппой, Джеймсом, Рен. Они, вот они, остальные, others, и я — какой?

Рассказчик всегда одинок, отъединён от удивительной жизни удивительных других. Иначе он бы не стал рассказчиком, поверьте дракону.

Всем, кто интересовался.
Книги "Дома историй" появились на Букмейте, через месяц обещают на других платформах.

Да, "Злодеи" тоже.

Вчера в комментах по поводу "Злодеев" я написала, что в этой книге есть три вещи, которые я люблю больше всего на свете: Шекспир, театр и студенты.

То есть, конечно, ещё я люблю барочную оперу, Китса, Волгу, кофе, собак, Петербург, долгие прогулки, историю языка, холодное море, сэра Филипа Сидни, летать самолётом, пирог с яблоками и имя Роланд — конечно, я много что люблю, мне щедро отсыпали при рождении способности любить.

Но театр, Шекспир и студенты, которым можно рассказывать про театр и Шекспира, или ещё про что-то любимое, дали мне такой запас смысла, что его не израсходуешь никогда.

Я была в этой жизни и Шекспиром, и Стоппардом, и Гауфом, и Андерсеном — потому что в театре принято говорить "работаем с автором", переводчику и сочинителю инсценировок приходилось соответствовать. Не знаю, выпадет ли вернуться, но театр — та область, где бывших особенно не бывает.

Можно изъять мальчика из театра, говорит Оливер в прологе "Злодеев". И не продолжает, что театр из того, кто приобщился, изъять нельзя — зачем проговаривать настолько очевидное.

Не понимаю аудиокниги, теряю нить и спотыкаюсь о чужой голос, — если это не Стивен Фрай читает "Гарри Поттера", а у меня грипп с чудовищным конъюнктивитом, и я, бедная заинька, свернулась клубочком, заткнув уши утешительным — но решила послушать, как звучит мой Шекспир в "Злодеях", на Букмейт выложили аудиокнигу.

Удивительное ощущение, текст уже достаточно остыл и отдалился, я перевела ещё одну книгу с тех пор, перебила вкус. И вот оно, самостоятельное, сепарировавшееся, актёром начитанное, вдруг — хорошо. Прям временами ух, как хорошо. Кто ж такой молодец? Ящерь молодец, я молодец.

"Сделай паузу, дай оценку", — школил мой любимый режиссёр актёров. Только сейчас поняла, как это. Дал ему пожить отдельно, потом заново познакомился.

Ты ж мой хороший, красавец-то какой!..
Как не в мамку.

Аттракцион неслыханной щедрости: если вы хотели что-то спросить про "Злодеев" и их перевод, это можно сделать здесь в комментах.

Попробуем завтра, 29 марта, всё же дочитать "Цезаря" в 19.30 по Москве. Ссылку заново повешу тоже завтра.

Заранее прошу прощения за свой заклеенный пластырем лоб — только исключительное везение позволяет человеку, обладающему такой врождённой ловкостью, ограничиваться пока мелким бытовым травматизмом.

Прямая ссылка на беседу о "Юлии Цезаре": https://join.skype.com/GAnj0rmhL1Ka

Первая часть пока висит по той же ссылке, нужно отмотать чат почти к началу; ориентируйтесь на сердечки )

Соединяемся в 19.25 по Москве, посмотреть запись можно будет потом в любое время.

К тем, кто придёт в прямой эфир, отдельная просьба: отключайте, пожалуйста, микрофоны, чтобы не было посторонних шумов, и камеры — если не хотите быть частью записи.

Участие, как всегда, бесплатно, но, если захотите угостить меня кофе по итогам, как всегда, есть карта Сбера 4276 5600 1579 4516

До встречи!

Новая ссылка на беседу о Цезаре, старая удалена: https://join.skype.com/OTglDhKDLyVB

C горем пополам дочитали "Цезаря", скайп вёл себя безобразно, не давал мне послушать вопросы и брыкался — в следующий раз попробуем пойти другим путём, возможно, освоим здешнюю трансляцию, её хвалят. Запись сегодняшнего доступна по ссылке в предыдущем посте и будет доступна ещё месяц, позже выложу обе части на ютьюб.

А пока расскажу историю, которую всегда вспоминаю при словах "чтение с комментариями".

Однажды кто-то из студентов забыл после экзамена в аудитории "Гамлета". Да, мы с коллегами разрешали складывать на первый стол у двери книги, чтобы дети могли уточнить цитату, не впадали в ступор из-за того, что не вспомнили имя персонажа, и вообще успокоились; а предисловия... ну что мы, не опознаем предисловие с двух нот и не озадачим вопросом, что ли?

"Гамлет" был не библиотечный, без штампа. Перевод Лозинского, разумеется, бумажная обложка, корешок сломан, книга разбухла от перелистывания. Я открыла её и увидела, что она исписана пометками, сплошь, с восклицательными знаками, что какие-то строчки подчёркнуты, иной раз дважды.

В разговоре Полония с Офелией о визите расхристанного Гамлета — "О господин мой, как я испугалась!" — были резко подчёркнуты слова "Безумен от любви к тебе? — Не знаю, но я боюсь, что так".

А рядом на полях неведомый читатель написал:

"Боится она!".

Вот и не верь после этого в проклятие Цезаря. Последние минуты вчерашней беседы, когда я говорила о речи Марка Антония над телом Брута, просто не записались.

Не знаю, как так вышло, я не то что запись не останавливала, я даже мышь не трогала, потому что, как за мной водится, махала руками, войдя в раж. Тем не менее, всё обрывается на самоубийстве Брута.

Caesar's spirit, ranging for revenge, не иначе.

У Ван Гога сегодня день рожденья.

Это его коробка с пряжей — краски дорогие, холсты тоже денег стоят, Винсент нищий, ему проще сначала выкладывать сочетания цветов из шерстяных ниток, а потом уж, определившись, писать. Коробка стоит в витрине в Музее Ван Гога и очень ставит на место мозги.

Попалось читательское жанровое определение "драма с любовными угольниками". Вспомнила тяжёлый деревянный из кабинета математики, со специальной ручкой от катета к гипотенузе, чтобы к доске прижимать. Вспомнила пластмассовые два, негнущийся белый равнобедренный и гибкий розовый 90/60/30, какие жгли в мужском туалете, надеясь сорвать контрольную. Плотницкий вспомнила, металлически блестящий, с пузырьком, гуляющим во встроенном уровне.

Граф хочет распечатать письмо и вспоминает, что у него в девятнадцатом столетии нет принтера, такая незадача.

Внезапно поняла, что "злодеи", четвёртый курс актёрского в 97-м году, могли бы быть моими студентами. Я начала преподавать на театральном в 96-м, они поступили в 94-м, почему нет, два курса я могла бы им читать хоть одного Шекспира, хоть весь европейский театр.

Весной 97-го показала бы запись "Ричарда II" с Фионой Шоу, как показывала своим, чтобы поняли, как это бывает. Поздно уже было бы, к весне всё непоправимое случилось, начиная с неслыханного новаторства при постановке "Цезаря" осенью: одели всех в современные костюмы, решили как предвыборную гонку, ну надо же!..

Но я бы с ними с удовольствием поработала, особенно с Оливером и Филиппой. Те, кто остаётся в стороне на младших курсах, интереснее всех. Из моих во что-то выросли как раз те, кто не блистал фактурой в первые годы, но был внимателен, любопытен и интересовался миром больше, чем собой.

Может, потому у меня с этой книгой так и срослось.

У Борхеса есть новелла о последнем язычнике, вместе с которым умирает живая дохристианская традиция, превращаясь в навеки застывшую форму. Отсечение эпохи и её тем самым оформление.

Все мы несём в себе это живое время. Действие "Злодеев" привязано к учебному году 1997/98, тогда произошли основные события. Мой второй год в преподавателях, университет и театральный факультет консерватории, я ушла из лицея, где вела факультатив по зарубежке, потому что поступила в аспирантуру — если начистоту, то потому, что со школой не сочетаюсь органически. Работа, театр, друзья, поездки к научному руководителю в Петербург, много всего.

А теперь я читаю, как те, кто тогда хорошо если в детский сад ходил, обсуждают, что в 97-м году было, чего не было, как говорили, что носили, и чувствую себя ещё более древним драконом, чем обычно. "Вы там были?" — спросили меня студенты, когда я рассказывала то ли про Флоренцию Медичи, то ли про Лондон Де Куинси и Диккенса.

Ну — да, была.