В мае 1783 года, находясь в русском военном лагере на берегу Западного Буга, поэт-штюрмер Фридрих Максимиллиан Клингер, он же офицер пехотного полка Фёдор Иванович Клингер, бывший библиотекарь великокняжеской четы, Павла Петровича и Марии Фёдоровны, пишет небольшую книжку, мгновенно попавшую под цензурный запрет всюду, кроме революционной Франции.

Сочинение в лучших традициях философских повестей XVIII столетия: условный Восток, — чудесная вымышленная страна Черкесия — сюжет с элементами сказочной фантастики, гремучий коктейль из античной мифологии, средневековых легенд и просветительского антирелигиозного пафоса. Фея Моргана, бог Эрот, король Черкесии Орансия и его дочь, принцесса Роза, гамадрилы и британцы. Называлась повесть "История о золотом петухе", поскольку именно эта чудесная птица, дарованная феей Морганой, хранила блаженную Черкесию от врагов, пока принцесса нечаянно её не расколдовала. Учёный библиотекарь Клингер явно списывает петуха с бестиарного феникса: перья золотые, гребешок красный, лапки серебряные, длинное перо-хохолок на голове, птица не ест-не пьёт, только философствует.

Образ волшебного стража знаком ещё античности: это и статуи на колоннах, — такую по преданию соорудил поэт и чародей Вергилий — и звери, и птицы. Всё Средиземноморье рассказывает эти сказки на свой манер. В фантастической истории Египта, составленной в VII веке Ибрахимом бен Васыф шахом Аль-Мисри, под заглавием "Драгоценные камни морей, события, дела и чудеса старинных повествований о египетской земле", таким стражем служит медная утка на зелёной мраморной колонне, начинающая хлопать крыльями и громко крякать при появлении опасности.

Арабские варианты сказки бытуют в мавританской Испании, именно один из них попадётся почти через полвека другому, не менее учёному, чем Клингер, автору.

В начале 1826 года путешественник, несостоявшийся юрист и уже вполне состоявшийся писатель Вашингтон Ирвинг, живший тогда в Париже, получил письмо от бывшего американского посланника в Испании Александра Хилла Эверетта. Эверетт писал, что испанцы открыли доступ к архивным материалам времён освоения Америки, и звал Ирвинга с ними поработать на благо молодой нации. Ирвинг приехал в Мадрид, обосновался в американском консульстве и начал писать то, из чего потом получилась "История жизни и путешествий Христофора Колумба", сочинение, очень по-ирвинговски сочетавшее историю с фантазией и прямой мистификацией.

В Испании Ирвинг прожил три года, в 1829 году перебрался в Гранаду, где испросил разрешение поселиться непосредственно в Альгамбре, тогда заброшенной; ради вдохновения, конечно. У дипломатической службы США на Ирвинга, однако, были свои виды: в том же году его назначили секретарём посольства в Лондоне. И Ирвинг уехал в Англию, увозя с собой кучу заметок, записных книжек и рукописей. В 1832 году они стали книгой, которую по-русски обычно называют "Легенды Альгамбры", но tales — это, скорее, "истории" или "сказки"; чего-чего, а пафоса и велеречия ироничный Ирвинг не любил. Вышла книга в Париже, сразу и по-английски, и в переводе на французский.

Вот этот французский двухтомник точно был в библиотеке Пушкина. Сколько в "Сказке о золотом петушке" от "Истории о золотом петухе" Клингера, сколько от "Истории об арабском звездочёте (или астрологе)" Ирвинга, можно спорить, что литературоведы и делают уже много десятилетий; на связь пушкинской сказки с новеллой Ирвинга первой, кстати, обратила внимание Анна Ахматова.

Нам же, тем более сегодня, важно то, что Пушкин и в самом деле — Наше Всё. Всё, что росло и цвело на почвах мировой литературы, он сумел пересадить в русскую, и оно здесь, в условиях рискованного земледелия, не вянет, не пропадает, но плодоносит, став привычным, своим, словно здесь родилось; как картошка и семечки.

С днём рожденья, славный садовод, Александр Сергеевич. Куда бы мы без вас.

Попрощаюсь со "Злодеями", ответив раз и навсегда на, кхм, FAQ.

Fuck if I know я перевела как "ХЗ", чем вызвала немалое возмущение читателей. Во-первых, где, говорили они, наш мат, там же fuck!.. во-вторых, основное действие романа относится к 1997 году, а тогда так не говорили, потому что не было интернета, чатиков и привычных в них аббревиатур.

По первому пункту: русский мат и английская инвективная лексика обладают разным зарядом экспрессии — хотя бы по той причине, что в английском она не табуирована. И переводить по словарю — не самое удачное решение, важен контекст и общий строй речи персонажа. Когда Александр говорит, что не знает, где его непутёвая мать, это не тот уровень гнева и раздражения, чтобы передавать его прямым русским матом. Так, ХЗ.

По второму пункту отдельно и с наслаждением. В 1997 году большинство критиков хорошо, если ходили в детский сад. Я же, увы, такой динозавр, что тогда уже преподавала в вузах, в том числе, в театральном. И могу с полной уверенностью сказать: ХЗ — говорили. Настолько, что у консерваторцев была в ходу фраза "ария ХЗ из оперы Бизе", а у друзей-математиков — икс-три.

Более того, интернет тоже уже был. И даже в телефоне.

Правда, в городском.

26 марта 1833 г. любовь моя, князь Пётр Андреевич Вяземский пишет Жуковскому: "Не поговорим ли о словесности, то есть о поэзии, например, о нашей с Пушкиным и Мятлевым, который в этом случае был notre chef d'ecole?". И далее приводит совместное их с Пушкиным сочинение, дурашливый, размером лубочного стиха написанный текст "Надо помянуть...", в котором нанизываются в безудержном школярском веселье имена:

Надобно помянуть и тех, которые, например, между прочими:
Раба божия Петрищева,
Известного автора Радищева,
Русского лексикографа Татищева,
Сенатора с жилою на лбу Ртищева,
Какого-то барина Станищева,
Пушкина, не Мусина, не Онегинского, а Бобрищева,
Ярославского актера Канищева,
Нашего славного поэта шурина Павлищева,
Сенатора Павла Ивановича Кутузова-Голенищева
И, ради Христа, всякого доброго нищего...

Интересно здесь вот что.
Среди прочих — парикмахера Эме, ресторатора Дюме, доктора Шулера, умершего в чуме, и полковника Бартоломе — непременно помянуть надо "Ланского, который губернатором в Костроме". Это Василий Сергеевич Ланской, губернатор не одной губернии и министр внутренних дел. А кроме того, родной дядя Петра Петровича Ланского, за которого выйдет в 1844 году вдова Пушкина Наталья Николаевна. Кто же знал.

Дорого бы я дала, чтобы посидеть, хоть незримо, с зубоскалами-сочинителями, когда они составляли этот ёрнический поминальник.

Ко вчерашнему, про письма и черновики как источник счастья.

Пушкин пишет Плетнёву 11 апреля 1831 года из Москвы в Петербург:

"Воля твоя, ты несносен: ни строчки от тебя не дождешься. Умер ты, что ли? Если тебя уже нет на свете, то, тень возлюбленная, кланяйся от меня Державину и обними моего Дельвига. Если же ты жив, ради бога, отвечай на мои письма".

В книге, которую мы с редактором на днях сдали издателям, героиня стоит в декабре на морском берегу в Норфолке, утирает слёзы и думает, что можно было бы списать их на ветер — да нельзя. Почему нельзя, прочтёте при желании осенью, а вот про ветер занятно.

Он, согласно несобственно-прямой речи героини, пролетел через всю Европу "из советской степи", the Soviet steppe. На дворе в романе 1962 год, так что степь и правда "советская", но это слово латиницей так изумляет современного человека, что корректор его подчеркнул.

Авторы иногда так тщательно делают домашнее задание, что читатель им не верит. Бывает и такое.

К давешнему, о восприятии исторического времени.

Мой родной факультет в прежнюю, доегэшную, пору принимал без экзаменов различных победителей олимпиад и прочих отличившихся. Но с журналистами, поскольку специальность творческая, и абитура надо живьём поглядеть, проводили собеседование.

Собеседуют отличившегося ребёнка из Маркса, города в Саратовской области выше по течению. Ребёнок отвечает односложно, не понять, что там в голове.

— Давайте поговорим о том, что интересно лично вам, — предлагает один из преподавателей. — Вы ведь чем-то интересуетесь, что-то вас увлекает?
— Ну... — мнётся ребёнок. — Историей...
— Прекрасно! Возможно, тогда вы знаете, почему ваш город так называется, и как он назывался раньше?

*Справка для неместных: город, основанный немецкими колонистами, был назван Katharinenstadt в честь Екатерины II, по-русски, соответственно, Екатериненштадт, называли его также Баронском в честь барона Фредерика Борегарда де Кано, который занимался приглашением и переездом колонистов, после начала Первой мировой город поменял имя на Екатериноград, в 1920 стал Марксштадтом, в 1942 — Марксом.

Ребёнок заводит глаза в потолок.
— Маркс... Это такой цветочек.
— Какой цветочек? — оторопело спрашивает кто-то из членов комиссии.
— Жёлтенький...

Нет, потом мои дотошные френды отыскали кактус Маммиллярия Маркса, цветущий именно жёлтыми цветами — возможно, бабушка ребёнка разводила кактусы. В альтернативной вселенной город на Волге назван в честь южноафриканского художника-ботаника Герхарда Маркса, большого специалиста по выращиванию суккулентов.

Долгая работа в театре, конечно, форматирует мозг.

"Совершенно немотивированные поступки героев", — читаешь в отзыве на книгу. И думаешь: ну так найди мотивацию, тоже мне!

А также исходное событие, зерно роли и биографию. Неисправимо.

Пушкин в письме к Погодину, в сентябре 1832 года:

"Одно меня задирает: хочется мне уничтожить, показать всю отвратительную подлость нынешней французской литературы. Сказать единожды вслух, что Lamartine скучнее Юнга, а не имеет его глубины, что Béranger не поэт, что V. Hugo не имеет жизни, то есть истины; что романы A. Vigny хуже романов Загоскина; что их журналы невежды; что их критики почти не лучше наших Теле-скопских и графских. Я в душе уверен, что 19-й век, в сравнении с 18-м, в грязи (разумею во Франции). Проза едва-едва выкупает гадость того, что зовут они поэзией".
________

Всем раздал, никого не пощадил. Гюго, впрочем, и не жалко.

Продолжаю читать черновики и письма Пушкина, нужно для дела, но невозможно не зачитаться.

В черновиках Ленский был сперва "душой мечтатель Геттингенской", потом "кудрявый школьник Геттингенской", потом "душою школьник Гетингенской", потом "душой филистер Гетингенской", — так в беловой рукописи второй главы "Онегина" в 1826, но тогда же Пушкин вносит для печати правку, "филистер" на немецкий манер пишет с прописной, "гетингенской" меняет на "геттингенский", так и в переиздании 1830; только в 1833 появляется привычный нам вариант "с душою прямо Геттингенской".

Про Ленского же в рукописях видим "крикун, красавец и поэт", "крикун, мятежник и поэт", "крикун, мечтатель и поэт", "питомец Канта и поэт" и, наконец, "поклонник Канта и поэт". Отчего "крикун", понятно: штюрмеры в анамнезе, хотя в Геттингене они были тихие, мечтательные, клопштокова образца, за истинными крикунами ехать надобно было в Страсбург, к Клингеру, которого вспоминали недавно.

С чего вдруг "филистер" — с лёгким сердцем отошлю недоумевающих к статье Н.К. Телетовой 1991 года. А вот про геттингенскую душу отмечу ещё одну деталь. Ленский цитирует Шекспира, да не что-нибудь, "Гамлета", чему научиться проще всего было в начале XIX века именно у немцев. Гёте с "Вильгельмом Мейстером", весь строй штюрмерской драматургии, французам назло срисованный с шекспировой, далее везде, до упоения йенцев шекспировскими комедиями. Любимое моё брожение и перекрёстное опыление европейских умов конца осьмнадцатого столетия: британцы ходят к немцам за средневековьем и подлинным духом народа, немцы к британцам за драматическим методом, лепкой характера и фантастикой.

Наблюдать за этими соударениями и передачей импульсов — отдельное удовольствие.

Комментарии закрыты от очередного наплыва ботов. Схлынет, всё верну.

К предыдущему.
Пол Экройд из Национальной галереи рассказывает, — и показывает! — как работает с "Битвой при Сан-Романо" Уччелло. Пожелтевший лак — это ладно, это поправят, а вот обесцвечивание пигментов — утрата невосполнимая. Если представить, как горела киноварь упряжи и знамён изначально, какой густой была зелень апельсиновых деревьев, дыхание перехватывает.

Но даже в нынешних поблекших тонах — какая же невероятная вещь.

Немного музыки, для ритма.

Атанасиус Кирхер — у нас его на конвенциональный манер часто Афанасием зовут — не только преподавал математику и языки (правда, как он их преподавал, учитывая его фантазии на тему древнеегипетского, большой вопрос), спускался в кратер Везувия из интереса к геологии, предположил, что чуму вызывают вовсе не зловредные испарения, как считали в его время, но "мельчайшие червячки", рассчитал высоту Вавилонской башни, при которой Земля не сошла бы с орбиты (для иезуита XVII века сама постановка вопроса опасно отдаёт Коперником), придумал Эолову арфу, с помощью которой разыгрывал братию (звучит орган, хотя органа в церкви нет!), запускал воздушные шары в виде драконов с надписью "Страшитесь гнева Господня!" на брюхе, между делом изобрёл мегафон, а волшебный фонарь нет, не изобрёл, хотя экспериментировал с оптикой, наряжал кошек в ангельские крылья и пускал по крышам... пожалуй, про разнообразные увлечения Кирхера довольно, но — ещё он писал музыку.

И не просто так, но как упражнение в гармоническом воздействии на стихии. Например, вот так, тарантеллой.

Через пару часов Солнце перевалит через вершину и двинется вниз — к зиме, гибели и воскрешению. Как всегда, вдох-выдох, систола-диастола, ямб и хорей.

Доброго поворота.

Чтение к празднику.
Из старенького, просто записи собраны в одну для удобства.

И немножко верного ритма.
Обожаю этот её взгляд в камеру перед уходом. Vituð ér enn — eða hvat?

В 1465 году Жанна де Лаваль, жена Рене Доброго, герцога Лотарингского и Анжуйского, короля Неаполитанского и Иерусалимского и ты ды, заказала некоему клирику прозаический пересказ поэмы Гийома де Дегильвиля "Паломничество человеческой жизни". А когда переложение было закончено, его проиллюстрировал рисовальщик, которого мы знаем как "мастера Антуана Ролена" — в смысле, он для Антуана Ролена, французского дворянина, тоже работал.

На этой миниатюре Паломник беседует с Моисеем, воплощающим Ветхий Завет, — Моисей, как повелось из-за ошибки переводчика, с рогами, он и у Микеланджело такой — Милосердием в белом и Покаянием, у которого в руках розги и молоток, а в зубах, по нехватке рук, метла.

Это, в общем, всё, что надо знать о покаянии.

Genève, Bibliothèque de Genève, Ms. fr. 182, fol. 27r

В эфире снова Капитан Очевидность.

Конструкции вида "потрать пару минут", "был там пару раз" и т.п. по-русски совершенно правильны. Слово "пара" в них — дополнение и стоит в винительном падеже. Но в качестве подлежащего оно требует именительного падежа, например: "у меня есть пара минут", "пара моих друзей там бывала".

"Прочитал пару книг" — правильно, "на эту тему написано пару книг" — нет, нет, и нет. Более того, "написана", потому что "пара" женского рода.

Капитан прощается с вами до новых встреч.

Это одна из четырёх кардинальных добродетелей, Умеренность, с орнаментального листа из "Сокровища" Брунетто Латини, своего рода энциклопедии XIII века, проиллюстрированной в 1450-1480 гг. мастером из Руана. Умеренность держит в одной руке сапфир, означающий воздержание и вообще трезвость любого рода (могла бы аметист, у него те же коннотации, но сапфир ценнее), а в другой сосуд, из которого разбавляет вино водой — именно этим она на аллегорических изображениях (в том числе на картах таро) и занята обычно, а вовсе не бессмысленным переливанием из пустого в порожнее чаши в чашу.

Нас, однако, интересует не это, и даже не то, что питья себе Умеренность заготовила щедро, но то, что подписана она Attrempance. "Умеренность", "воздержание" по-французски tempérance, от латинского temperatio, у которого смысловое поле очень широкое: тут и собственно "умеренность", и "верное устройство", "природный порядок", и "соразмерность", и "смягчение, исправление", и т.д. В средние века часто писали attemperance, в силу контаминации с глаголом attemperare, "приспосабливать, прилаживать, направлять".

А однажды кто-то из писцов ошибся, поменял буквы местами, и в таком виде текст достался следующему переписчику. Отцов церкви и учителей веры не правят, священное писание тем более, поэтому по спискам пошла гулять добродетель Attrempance, то ли Уременность, то ли Унемерость. Слово это в средневековом французском означает то же, что и attemperance, в позднейших текстах его уже не найти.

А могла бы, как тарелка, закрепиться и вытеснить исходное.

Genève, Bibliothèque de Genève, Ms. fr. 160, f. 82r

Дэвид Гаррик, большой энтузиаст Шекспира, рассуждает о костюме для шекспировских постановок: играли же сами елизаветинцы римлян и средневековых королей в своём платье, так отчего не одеть и нам Гамлета или Макбета по нынешней моде? Середина XVIII века, напомню, а Гамлета в джинсах массовый зритель по сию пору считает прорывом или безобразием, по вкусу. Гаррик не был бы Гарриком, впрочем, если бы не прошёлся саркастически по коллегам, любившим на сцене выступать в оперного формата париках, попышнее. Надо всего лишь, елейно замечает он, слегка отредактировать текст: вот, Макбет призраку Банко говорит never shake thy gory locks at me (никогда не тряси передо мной своими, тут наши переводчики едины, кровавыми кудрями), это неуместно, поскольку Банко-то на сцене в парике с косицею, tye wig, так нужно просто заменить locks на tye, или на wig, в зависимости от того, какое слово публика сочтёт более поэтичным. По-русски сложнее, поскольку не односложные слова, ударение блуждает, простой заменой не обойдёшься, но вывернуться можно.

Собственно, эта история была бы обычным литературно-театральным анекдотом, пусть и прелестным, когда бы сам Гаррик не сконструировал для роли Гамлета особый парик, встававший дыбом при виде Призрака. Изумительная иллюстрация того, как работает система знаков в культуре, оперирующей стандартным риторическим набором. Заламывание рук в отчаянии, потрясание кулаком во гневе, прикладывание ладони к груди в искреннем порыве и т.п. — знаки произвольные, но естественные; есть же и непроизвольные, столь же обязательные естественные, вроде прилива краски к лицу от смущения или стыда, дикое блуждание взора в волнении, или, вот, вставание волос дыбом от ужаса.

Тело в представлении просвещённого осьмнадцатого столетия тоже оперирует своего рода риторическими фигурами, естественными — совершенно искусственными, но кто считал — в тех или иных обстоятельствах. Автомат с предсказуемыми и просчитанными функциями, дёрни за верёвочку, публика и поймёт, что принц в ужасе.

В американском кино недавнего времени, помнится, героев весьма натуралистично рвало от сильных чувств. Нынче же принято маркировать мощь переживания неуместным смехом. Тоже риторика тела, хоть и на новом этапе, тоже претендующая на естественность.

Куда идём мы? — спрашивал себя Новалис и сам себе отвечал: Всегда домой. Нет, милый Фридрих, мы едем туда, едем на велосипеде, предварительно изобретя его в очередной раз.

Вымарывая "непристойность" и "варварство" из шекспировских текстов, — ради них же самих, ради их красоты!.. классическая логика насилия работает и в цензуре — англичане на рубеже XVIII-XIX вв. убирают из "Отелло" довольно невинную на нынешний взгляд реплику Яго, обращённую к Брабанцио: For shame, put on your gown! Это самое начало трагедии, когда Яго и Родриго поднимают сенатора среди ночи, чтобы сообщить о бегстве Дездемоны и её браке с Отелло.

У Радловой фраза передана коротким: "Одевайтесь!"; у Лозинского: "Халат накиньте!"; у Пастернака: "Наденьте плащ". Ближе всех, как всегда, Лозинский: имеется в виду та свободная домашняя одежда, схожая больше всего с халатом, которая в елизаветинском театре служила знаком того, что сцена ночная, или персонаж нездоров.

Брабанцио спросонья выглядывает из окна в рубашке, Яго говорит: "Надели бы вы халат, что ли". Помыслить такое на сцене, сказанным вслух, георгианская эпоха не может. А ведь не викторианство с поджатыми благопристойно губами, краснеющее при виде голых ножек мебели, время куда более раскрепощённое.

Эта языковая стыдливость, заставляющая изъясняться обиняками по поводу предметов одежды, — хрестоматийные "невыразимые" по-русски калькируют английское же inexpressibles — замечательна, конечно.