В книге, которую мы с редактором на днях сдали издателям, героиня стоит в декабре на морском берегу в Норфолке, утирает слёзы и думает, что можно было бы списать их на ветер — да нельзя. Почему нельзя, прочтёте при желании осенью, а вот про ветер занятно.

Он, согласно несобственно-прямой речи героини, пролетел через всю Европу "из советской степи", the Soviet steppe. На дворе в романе 1962 год, так что степь и правда "советская", но это слово латиницей так изумляет современного человека, что корректор его подчеркнул.

Авторы иногда так тщательно делают домашнее задание, что читатель им не верит. Бывает и такое.

К давешнему, о восприятии исторического времени.

Мой родной факультет в прежнюю, доегэшную, пору принимал без экзаменов различных победителей олимпиад и прочих отличившихся. Но с журналистами, поскольку специальность творческая, и абитура надо живьём поглядеть, проводили собеседование.

Собеседуют отличившегося ребёнка из Маркса, города в Саратовской области выше по течению. Ребёнок отвечает односложно, не понять, что там в голове.

— Давайте поговорим о том, что интересно лично вам, — предлагает один из преподавателей. — Вы ведь чем-то интересуетесь, что-то вас увлекает?
— Ну... — мнётся ребёнок. — Историей...
— Прекрасно! Возможно, тогда вы знаете, почему ваш город так называется, и как он назывался раньше?

*Справка для неместных: город, основанный немецкими колонистами, был назван Katharinenstadt в честь Екатерины II, по-русски, соответственно, Екатериненштадт, называли его также Баронском в честь барона Фредерика Борегарда де Кано, который занимался приглашением и переездом колонистов, после начала Первой мировой город поменял имя на Екатериноград, в 1920 стал Марксштадтом, в 1942 — Марксом.

Ребёнок заводит глаза в потолок.
— Маркс... Это такой цветочек.
— Какой цветочек? — оторопело спрашивает кто-то из членов комиссии.
— Жёлтенький...

Нет, потом мои дотошные френды отыскали кактус Маммиллярия Маркса, цветущий именно жёлтыми цветами — возможно, бабушка ребёнка разводила кактусы. В альтернативной вселенной город на Волге назван в честь южноафриканского художника-ботаника Герхарда Маркса, большого специалиста по выращиванию суккулентов.

Долгая работа в театре, конечно, форматирует мозг.

"Совершенно немотивированные поступки героев", — читаешь в отзыве на книгу. И думаешь: ну так найди мотивацию, тоже мне!

А также исходное событие, зерно роли и биографию. Неисправимо.

Пушкин в письме к Погодину, в сентябре 1832 года:

"Одно меня задирает: хочется мне уничтожить, показать всю отвратительную подлость нынешней французской литературы. Сказать единожды вслух, что Lamartine скучнее Юнга, а не имеет его глубины, что Béranger не поэт, что V. Hugo не имеет жизни, то есть истины; что романы A. Vigny хуже романов Загоскина; что их журналы невежды; что их критики почти не лучше наших Теле-скопских и графских. Я в душе уверен, что 19-й век, в сравнении с 18-м, в грязи (разумею во Франции). Проза едва-едва выкупает гадость того, что зовут они поэзией".
________

Всем раздал, никого не пощадил. Гюго, впрочем, и не жалко.

Продолжаю читать черновики и письма Пушкина, нужно для дела, но невозможно не зачитаться.

В черновиках Ленский был сперва "душой мечтатель Геттингенской", потом "кудрявый школьник Геттингенской", потом "душою школьник Гетингенской", потом "душой филистер Гетингенской", — так в беловой рукописи второй главы "Онегина" в 1826, но тогда же Пушкин вносит для печати правку, "филистер" на немецкий манер пишет с прописной, "гетингенской" меняет на "геттингенский", так и в переиздании 1830; только в 1833 появляется привычный нам вариант "с душою прямо Геттингенской".

Про Ленского же в рукописях видим "крикун, красавец и поэт", "крикун, мятежник и поэт", "крикун, мечтатель и поэт", "питомец Канта и поэт" и, наконец, "поклонник Канта и поэт". Отчего "крикун", понятно: штюрмеры в анамнезе, хотя в Геттингене они были тихие, мечтательные, клопштокова образца, за истинными крикунами ехать надобно было в Страсбург, к Клингеру, которого вспоминали недавно.

С чего вдруг "филистер" — с лёгким сердцем отошлю недоумевающих к статье Н.К. Телетовой 1991 года. А вот про геттингенскую душу отмечу ещё одну деталь. Ленский цитирует Шекспира, да не что-нибудь, "Гамлета", чему научиться проще всего было в начале XIX века именно у немцев. Гёте с "Вильгельмом Мейстером", весь строй штюрмерской драматургии, французам назло срисованный с шекспировой, далее везде, до упоения йенцев шекспировскими комедиями. Любимое моё брожение и перекрёстное опыление европейских умов конца осьмнадцатого столетия: британцы ходят к немцам за средневековьем и подлинным духом народа, немцы к британцам за драматическим методом, лепкой характера и фантастикой.

Наблюдать за этими соударениями и передачей импульсов — отдельное удовольствие.

Комментарии закрыты от очередного наплыва ботов. Схлынет, всё верну.

К предыдущему.
Пол Экройд из Национальной галереи рассказывает, — и показывает! — как работает с "Битвой при Сан-Романо" Уччелло. Пожелтевший лак — это ладно, это поправят, а вот обесцвечивание пигментов — утрата невосполнимая. Если представить, как горела киноварь упряжи и знамён изначально, какой густой была зелень апельсиновых деревьев, дыхание перехватывает.

Но даже в нынешних поблекших тонах — какая же невероятная вещь.

Немного музыки, для ритма.

Атанасиус Кирхер — у нас его на конвенциональный манер часто Афанасием зовут — не только преподавал математику и языки (правда, как он их преподавал, учитывая его фантазии на тему древнеегипетского, большой вопрос), спускался в кратер Везувия из интереса к геологии, предположил, что чуму вызывают вовсе не зловредные испарения, как считали в его время, но "мельчайшие червячки", рассчитал высоту Вавилонской башни, при которой Земля не сошла бы с орбиты (для иезуита XVII века сама постановка вопроса опасно отдаёт Коперником), придумал Эолову арфу, с помощью которой разыгрывал братию (звучит орган, хотя органа в церкви нет!), запускал воздушные шары в виде драконов с надписью "Страшитесь гнева Господня!" на брюхе, между делом изобрёл мегафон, а волшебный фонарь нет, не изобрёл, хотя экспериментировал с оптикой, наряжал кошек в ангельские крылья и пускал по крышам... пожалуй, про разнообразные увлечения Кирхера довольно, но — ещё он писал музыку.

И не просто так, но как упражнение в гармоническом воздействии на стихии. Например, вот так, тарантеллой.

Через пару часов Солнце перевалит через вершину и двинется вниз — к зиме, гибели и воскрешению. Как всегда, вдох-выдох, систола-диастола, ямб и хорей.

Доброго поворота.

Чтение к празднику.
Из старенького, просто записи собраны в одну для удобства.

И немножко верного ритма.
Обожаю этот её взгляд в камеру перед уходом. Vituð ér enn — eða hvat?

В 1465 году Жанна де Лаваль, жена Рене Доброго, герцога Лотарингского и Анжуйского, короля Неаполитанского и Иерусалимского и ты ды, заказала некоему клирику прозаический пересказ поэмы Гийома де Дегильвиля "Паломничество человеческой жизни". А когда переложение было закончено, его проиллюстрировал рисовальщик, которого мы знаем как "мастера Антуана Ролена" — в смысле, он для Антуана Ролена, французского дворянина, тоже работал.

На этой миниатюре Паломник беседует с Моисеем, воплощающим Ветхий Завет, — Моисей, как повелось из-за ошибки переводчика, с рогами, он и у Микеланджело такой — Милосердием в белом и Покаянием, у которого в руках розги и молоток, а в зубах, по нехватке рук, метла.

Это, в общем, всё, что надо знать о покаянии.

Genève, Bibliothèque de Genève, Ms. fr. 182, fol. 27r

В эфире снова Капитан Очевидность.

Конструкции вида "потрать пару минут", "был там пару раз" и т.п. по-русски совершенно правильны. Слово "пара" в них — дополнение и стоит в винительном падеже. Но в качестве подлежащего оно требует именительного падежа, например: "у меня есть пара минут", "пара моих друзей там бывала".

"Прочитал пару книг" — правильно, "на эту тему написано пару книг" — нет, нет, и нет. Более того, "написана", потому что "пара" женского рода.

Капитан прощается с вами до новых встреч.

Это одна из четырёх кардинальных добродетелей, Умеренность, с орнаментального листа из "Сокровища" Брунетто Латини, своего рода энциклопедии XIII века, проиллюстрированной в 1450-1480 гг. мастером из Руана. Умеренность держит в одной руке сапфир, означающий воздержание и вообще трезвость любого рода (могла бы аметист, у него те же коннотации, но сапфир ценнее), а в другой сосуд, из которого разбавляет вино водой — именно этим она на аллегорических изображениях (в том числе на картах таро) и занята обычно, а вовсе не бессмысленным переливанием из пустого в порожнее чаши в чашу.

Нас, однако, интересует не это, и даже не то, что питья себе Умеренность заготовила щедро, но то, что подписана она Attrempance. "Умеренность", "воздержание" по-французски tempérance, от латинского temperatio, у которого смысловое поле очень широкое: тут и собственно "умеренность", и "верное устройство", "природный порядок", и "соразмерность", и "смягчение, исправление", и т.д. В средние века часто писали attemperance, в силу контаминации с глаголом attemperare, "приспосабливать, прилаживать, направлять".

А однажды кто-то из писцов ошибся, поменял буквы местами, и в таком виде текст достался следующему переписчику. Отцов церкви и учителей веры не правят, священное писание тем более, поэтому по спискам пошла гулять добродетель Attrempance, то ли Уременность, то ли Унемерость. Слово это в средневековом французском означает то же, что и attemperance, в позднейших текстах его уже не найти.

А могла бы, как тарелка, закрепиться и вытеснить исходное.

Genève, Bibliothèque de Genève, Ms. fr. 160, f. 82r

Дэвид Гаррик, большой энтузиаст Шекспира, рассуждает о костюме для шекспировских постановок: играли же сами елизаветинцы римлян и средневековых королей в своём платье, так отчего не одеть и нам Гамлета или Макбета по нынешней моде? Середина XVIII века, напомню, а Гамлета в джинсах массовый зритель по сию пору считает прорывом или безобразием, по вкусу. Гаррик не был бы Гарриком, впрочем, если бы не прошёлся саркастически по коллегам, любившим на сцене выступать в оперного формата париках, попышнее. Надо всего лишь, елейно замечает он, слегка отредактировать текст: вот, Макбет призраку Банко говорит never shake thy gory locks at me (никогда не тряси передо мной своими, тут наши переводчики едины, кровавыми кудрями), это неуместно, поскольку Банко-то на сцене в парике с косицею, tye wig, так нужно просто заменить locks на tye, или на wig, в зависимости от того, какое слово публика сочтёт более поэтичным. По-русски сложнее, поскольку не односложные слова, ударение блуждает, простой заменой не обойдёшься, но вывернуться можно.

Собственно, эта история была бы обычным литературно-театральным анекдотом, пусть и прелестным, когда бы сам Гаррик не сконструировал для роли Гамлета особый парик, встававший дыбом при виде Призрака. Изумительная иллюстрация того, как работает система знаков в культуре, оперирующей стандартным риторическим набором. Заламывание рук в отчаянии, потрясание кулаком во гневе, прикладывание ладони к груди в искреннем порыве и т.п. — знаки произвольные, но естественные; есть же и непроизвольные, столь же обязательные естественные, вроде прилива краски к лицу от смущения или стыда, дикое блуждание взора в волнении, или, вот, вставание волос дыбом от ужаса.

Тело в представлении просвещённого осьмнадцатого столетия тоже оперирует своего рода риторическими фигурами, естественными — совершенно искусственными, но кто считал — в тех или иных обстоятельствах. Автомат с предсказуемыми и просчитанными функциями, дёрни за верёвочку, публика и поймёт, что принц в ужасе.

В американском кино недавнего времени, помнится, героев весьма натуралистично рвало от сильных чувств. Нынче же принято маркировать мощь переживания неуместным смехом. Тоже риторика тела, хоть и на новом этапе, тоже претендующая на естественность.

Куда идём мы? — спрашивал себя Новалис и сам себе отвечал: Всегда домой. Нет, милый Фридрих, мы едем туда, едем на велосипеде, предварительно изобретя его в очередной раз.

Вымарывая "непристойность" и "варварство" из шекспировских текстов, — ради них же самих, ради их красоты!.. классическая логика насилия работает и в цензуре — англичане на рубеже XVIII-XIX вв. убирают из "Отелло" довольно невинную на нынешний взгляд реплику Яго, обращённую к Брабанцио: For shame, put on your gown! Это самое начало трагедии, когда Яго и Родриго поднимают сенатора среди ночи, чтобы сообщить о бегстве Дездемоны и её браке с Отелло.

У Радловой фраза передана коротким: "Одевайтесь!"; у Лозинского: "Халат накиньте!"; у Пастернака: "Наденьте плащ". Ближе всех, как всегда, Лозинский: имеется в виду та свободная домашняя одежда, схожая больше всего с халатом, которая в елизаветинском театре служила знаком того, что сцена ночная, или персонаж нездоров.

Брабанцио спросонья выглядывает из окна в рубашке, Яго говорит: "Надели бы вы халат, что ли". Помыслить такое на сцене, сказанным вслух, георгианская эпоха не может. А ведь не викторианство с поджатыми благопристойно губами, краснеющее при виде голых ножек мебели, время куда более раскрепощённое.

Эта языковая стыдливость, заставляющая изъясняться обиняками по поводу предметов одежды, — хрестоматийные "невыразимые" по-русски калькируют английское же inexpressibles — замечательна, конечно.

Театральные антрепренёры и драматурги времён Реставрации переписывали Шекспира в хвост и в гриву не потому, что не имели почтения к великой литературе, — хотя не имели, другое у них было представление о величии — но потому, что Шекспир в виде Шекспира не продавался. Ну что это такое: говорят и говорят, и всё в стишках, контрреволюция одна, где музыка, где полёты на тросиках, закаты солнца вручную силами рабочих сцены и бури в стакане воды?.. обман трудящихся, верните деньги!

Поэтому предприимчивый человек, Уильям Давенант делает из "Макбета" мюзикл, вписывает роль для ещё одной актрисы, — они же теперь есть, можно резвиться! — сокращает говорильню, расширяет состав ведьм до хора и запускает их летать под куполом цирка. Зрителю очень нравится, особенно дивертисменты, мистер Пипс посетил представление девять раз и остался доволен, а Шекспиром в первозданном виде — нет, пьесы глупые, скучища и тягомотина.

"В молодости человек любит мясо, — рассуждал синьор Бенедикт из Падуи, — а с возрастом оно ему уже не по зубам". За это мистер Давенант копипастой перенёс синьора Бенедикта вместе с госпожой его Беатриче из "Много шума из ничего" в "Меру за меру" и сделал братом Анджело, а пьеску назвал "Закон против любовников". Нужен был Гаррик, который восемьдесят лет спустя возьмётся возвращать на сцену Шекспира, да так до конца и не вернёт, опасаясь огорчить публику, нужны были полоумные романтики, причём немецкие, чтобы завыть от восторга ровно из-за того, что бесило читателя и зрителя сто лет: смешение жанров, гротеск, поэзия и площадной балаган в одном, условность, грех против правдоподобия и варварство.

"Не буду я читать (смотреть, слушать) этот отстой, почему я должен, кому он нужен", — кривится очередное поколение детей на отцовское любимое. Нужен, детка, будет нужен, но не тебе, а твоим детям, для которых твоё станет точно таким же отстоем, который в свою очередь... и так далее, бесконечно.

Здесь мы садимся поудобнее и принимаемся созерцать, как набегает на берег волна за волной. Набегает — и откатывается прочь.

К разговору в комментариях.

Александр Петрович Сумароков, любовь моя, — оба хора ко превратному свету, лалы яхонтовые — около 1748 года написал "Гамлета"; во всяком случае, внёс трагедию в Академию, на рассмотрение профессоров Тредиаковского и Ломоносова, "не окажется ли во оной чего касающегося кому до предосуждения". Профессора ничего предосудительного не нашли, напротив, признали пиесу весьма изрядной, и в 1750 году она была представлена.

Подчёркиваю: Сумароков "Гамлета" не перевёл, нет, зачем ему переводить эти дикарские нестройные вирши, у нас будет свой "Гамлет", с классическими единствами и александрийским стихом. Александру Петровичу, правда, вменяли знакомство с прозаическим переводом Шекспира на французский, а в новейших исследованиях и попытку со знанием латыни и немецкого читать шекспировский оригинал, но что с того. Сам Сумароков писал: "Гамлет мой, кроме монолога в окончании третьего действия и Клавдиева на колени падения, на Шекеспирову Трагедию едва, едва походит".

Едва, едва.
Принц у Сумарокова решителен, шекспирову в укор, и кончается всё хорошо, все плохие жизнь мучительску скончали, все хорошие живы, а некоторые и поженятся.

Главное достоинство трагедии составляет, однако, не классицистская раздача всем сёстрам по серьгам, но стиль, тот самый живой, несколько громоздкий литературный русский осьмнадцатого столетия, язык-подросток, угловатый, то срывающийся на фальцет, то басящий велеречиво. Под его обаяние попадаешь так неизбежно, что начинаешь перенимать строй.

Вот Офелия — у Сумарокова чаще Офелья, из соображений просодии — страдает, что принц с нею неласков, а тот в ответ:

Нет жалости уже во мне немилосердом,
И больше не ищи любови в сердце твердом.
Затворены пути лучам очей твоих,
Не чувствую уже заразов дорогих.
Смотри, в какой я стал, Офелия, судьбине:
Я всеми напоен свирепостями ныне.
__

Люблюнимагу.

Лучшей "Алисой" для меня навсегда останется "Алиса" Калиновского, с которой в обнимку — в пересказе Заходера — я росла. Но эту, Галины Зинько, я тоже люблю, потому что она — Алиса, а не очередной пластмассовый клон тенниэловской блондинки, или диснеевской, боже упаси.

Сегодня, в день Алисы, пусть будет эта иллюстрация, она мне особенно отзывается нынче.

Вперёд, за белым кроликом.

К вопросу об иллюстрациях к "Алисам". Я их рассматриваю уже много лет, и в куче откровенно коммерческого, попсового и попросту плохо сделанного попадаются иной раз вещи удивительные, вполне созвучные кэрролловскому сновидению.

Например, у Анны Башелье в издании 2005 года. "Пир королев" из финала "Зазеркалья".