Глухота

Вчера на ютуб канале миллеровской Школы Фрейдовой причины вышел выпуск по книге советской иммигрантки, переехавшей во Францию в 1991 году. Всё бы ничего, но выпуск был посвящён «русскому насилию».

К слову, понятия не имею кто эта советская бабуля, но в её биографии на nlobooks во втором предложении указано, что она родилась не в какой-нибудь стране или городе (как это обычно принято писать), а «в среде московской интеллигенции». С родиной определились.

И Бог бы с этой бабулей, но сам факт того, что в психоаналитической среде снова (это не первое подобное видео), безапелляционно ставится диагноз целому народу, что подобный взгляд в целом представляется чем-то само собой разумеющимся в среде французских аналитиков, говорит нам о том, что инакомыслие в некоторых психоаналитических конторах обладает статусом невозможного.

Здесь же вспоминается высказывание Миллера в контексте вытеснения, о том, что в странах, отмеченных благостью, цензура стала почти невозможной: «в целом tout-dire, то есть "говори всё", торжествует». Также он проговаривает гипотезу о том, что «фундаментальная тенденция заключается в том, что мы на полной скорости движемся к тому, чтобы сказать все» (статья Did You Say Bizarre?).

Такие высказывания, выглядящие сейчас даже не просто наивно, а уже комично, показательны тем, что в них можно разглядеть перспективу полную белых пятен, которые как мы видим на сегодняшний день становится всё сложнее игнорировать.

Можно также вспомнить текст Бенвенуто (Realpolitik and Imaginärepolitik), в котором он, рассматривая высказывания американского политолога Миршаймера осуждает Россию и realpolitik для того чтобы ввести обратно этическое доверие тому, кого он считает жертвой, тем самым повторяя ошибку Фрейда периода ранней теории травмы.

Аналитик отказавшийся от анализа по причине того, что анализ вводит моральную индифферентность в событие – весьма характерный паттерн, исключающий опасные мысли, но вместе с тем обуславливающий конец самого аналитика.

Сколько подобных статей на зарубежных сайтах от разных психоаналитиков я не знаю и признаться честно знать не хочу, но отмечу, что в психоаналитической практике мы говорим о необходимости расставаться с навязанными идентификациями, отслаивать их одну за другой для того чтобы нащупать реальное, пересобрать себя уже на своих условиях. Вместе с тем это именно то, чем похоже менее всего хотят заниматься философы и аналитики некоторых контор и пространств. Они всё так же воспроизводят свои тревоги относительно наслаждающегося насилием Другого, всё так же считают себя монополистами истины, в конце концов используя постколониальные исследования только для того чтобы подкрепить претензию на универсальность.

Последние крупные политические события травмируют именно потому, что они являются для таких авторов чем-то, что подобно случаю Эммы, которая не могла понять, что от неё хочет бакалейщик – ещё не представленными в качестве означающих. Но откуда им предстать, если все возможности услышать Другого тут же затыкаются? И зачем его вообще слушать тому, кто и так уже знает, монополисту истины?

Заткнуть уши, обидеться, не слушать. Парадоксальное время, когда talking – опасно, а до cure никому нет дела.

Упоминаемые тексты и видео:
https://www.youtube.com/watch?v=NWmN9YvXS3w
https://www.lacan.com/frameXV2.htm - Миллер
https://www.journal-psychoanalysis.eu/articles/realpolitik-and-imaginarepolitik-mearsheimers-delusion-and-the-psychoanalysis-of-conflicts/ - Бенвенуто

Слепота

Раз уж заговорил вчера о политизированности и глухоте французских аналитиков, то проговорю пару мыслей вслух о психоанализе в России.

Что касается психоанализа в России и пси-практик в целом, то главное высказывание, которое можно было бы сформулировать в отношении их сегодняшнего состояния звучит так:

«Лишь бы не обратили внимание»

Потому что как только обратят, то можно не сомневаться в том, что психоанализу станет так же тяжко, как и в тех странах, где присутствует зарегулированность пси-сферы и интенсивное влияние фармацевтических корпораций. Другими словами, практиковать именно лакановский анализ станет почти невозможно.

Как показывает опыт, достаточно одного крупного скандала чтобы всю сферу деятельности показательно наказали и повязали в предписаниях, после чего на смену страстному русскому анархизму, как это всегда и бывает, придёт не менее страстная бюрократизация и централизация. Встреча пси-практикантов с возвращающимися в гражданскую жизнь людьми с военным опытом может стать подобным катализом.

Если такое событие произойдёт, то можно не сомневаться, что в психоанализ будет введена господская, милитаризованная структура приказа и исполнения, знаменующая собой определённый конец. Но пока этого не произошло, можно прожить ещё один день, выдохнуть и сказать «пронесло».

P.S. Произошедший исход российских лакановских аналитиков в Аргентину по аналогии с известными историческими событиями прошлого станет прекрасным сюжетом для новостных репортажей.

Травма и утвердительное реальное

Всякий раз, когда мы говорим о реальном, то следуя за Лаканом, описываем его апофатически: невозможное, то что является сбоем, осечкой в символическом, ничто, дырой и т.д. Тем не менее моё внимание привлекло исследование Маркуса Паунда – философа, теолога, который в своей работе «Теология, психоанализ, травма» выдвинул тезис о том, что травма, как собственно и реальное – это не дыра, а ровно наоборот, - избыток.

Не вдаваясь в подробности почти дописанной статьи скажу лишь, что прежде всего, он основывает свою позицию на положении о том, что Евхаристия являет собой пере-живание травматического опыта, контр-травму вызванную смертью всех смертей – смертью Христа, как смертью, что превосходит любую нехватку, как жизнь, рождённую из избытка смерти.

Там, где Лакан утверждает невозможность, Паунд показывает раскрытие возможности. Так, например, комментируя высказывание Лакана о том, что религия во всех своих изводах предстаёт тем, что всегда прикрывает дыры, посредством Кьеркегора показывает, что тревога, оказывается вызвана не нехваткой, а ровно наоборот, свободой и ответственностью в свете чрезмерных возможностей, предстающих в своём раскрытии. Вопреки Лакану, для которого Бог играет урезанную роль покрывала, застилающего реальное и сопряжённую с ним тревогу, на самом деле, именно само обращение Бога посредством символического и вводит тревогу раскрывающую возможность встречи с желанием.

Здесь же, вместо Паунда я приведу два примера, интерпретаций самого Лакана, которые демонстрируют эту мысль.

Когда в сновидении о горящем сыне сын спрашивает: «Отец, разве ты не видишь, что я горю?» – этот вопрос, звучащий как обвинение «почему ты оставил меня?» (или как агония «для чего Ты Меня оставил?»), описывается самим же Лаканом как «ослепляющее нас пламя», которое «не даёт разглядеть того, что пожаром охвачено Unterlegt, Untertragen, Реальное» (66с 11сем). Избыток реального сталкивает отца не с дырой, в которую можно лишь заворожённо провалиться, но прожигает сам символический порядок, для того чтобы тот проснулся в стыдливой тревоге за то, что оставил тело своего сына без надлежащего наблюдения, со стариком, на которого нельзя было положиться.

То же самое касается и интерпретации Лакана случая Маленького Ганса, в котором он переворачивает интерпретацию Фрейда, говоря о том, что тревогу вызывает не отсутствие Другого, не нехватка субъекта в момент столкновения с фобическим объектом, а ровно наоборот, его чрезмерное, слишком близкое, избыточное присутствие из-за которого у ребёнка и не получается выйти из положения Воображаемого фаллоса матери. Эта насыщенность присутствия Другого представляет собой то, для чего и требуется Имя Отца, его закон, выступающий в качестве солнцезащитных очков (пример Паунда), застилающих избыток свечения Другого, тем самым уберегая субъекта от Его слишком насыщенного присутствия.

То, что позднего Лакана травмирует, — это, не разрыв в символическом и не то, что мы отчуждены от наших тел посредством языка, — травмирующим оказывается навязчивое наличествование материального тела, тела, которое не может быть поглощено никаким означающим.

Напомню также и то, что для Фрейда травма – это никакая не дыра. Для Фрейда с его экономикой энергий и следов, травма – это всегда избыток, избыток, что разрывает либидинально выстроенные субъектом защиты, сталкивая того с не-опытом и последующим навязчивым повторением как попыткой связать (Bindung) событие столкновения с первичным Внешним энергетическим избытком.

На этом пока всё, но я и в дальнейшем продолжу попытки помыслить реальное катафатически.

Интересное интервью с Л. Кьезой относительно сегодняшнего значения фрейдовских понятий «либидо», «влечение» и метапсихологии в целом, которых в общим целом можно приписать к наследию натурфилософии ХIХ века, но которые этим условием не должны быть ограничены.

Важным здесь является то, что Кьеза, в отличии от остальной лаканистской традиции, в связи с реалистическим поворотом вынужден принимать во внимание не только «дамбу» (отсылка на IV семинар), которая генерирует энергию, но и на реку, которая этой энергией изначально и располагает.

Это смещение акцентов (которое конечно же произошло не сегодня, и не только с Кьезой) имеет фундаментальное значение не только для теории психоанализа, которая после Лакана оказалась повязана в беспросветном структурализме, но и очевидно, для клиники тоже.

https://www.youtube.com/watch?v=8oKvK812e6w

Подробнее к предыдущему посту:

Понятие травмы выявляет фундаментальное разногласие между онтологией Фрейда и Лакана, на что я и указываю в статье, которая должна будет скоро выйти. Вместе с тем, не стоит ограничиваться лишь этим местом. Расхождение, забавным образом являет себя в IV семинаре, когда Лакан берётся рассуждать об энергии гидроэлектростанции «на широкой реке, такой как Рейн» (на данном этапе Лакан ещё не отошёл от своего переноса на Хайдеггера (Heidegger phase)):

«То, что накапливается, имеет самое непосредственное отношение к машине, прежде всего. Утверждение, что энергия уже была в виртуальном (потенциальном) состоянии в потоке реки, ни к чему нас не приводит. Строго говоря, это ничего не значит, потому что энергия начинает интересовать нас только с того момента, как она начинает накапливаться, а накапливается она только с того момента, как машины начинают работать определённым образом. Да, они движутся за счёт постоянной тяги, возникающей из-за течения реки, но говорить об этом течении как о первичной организации этой энергии — идея, которая может прийти в голову только совершенно глупому человеку».

Этим «глупым человеком» безусловно является Фрейд, который, как в принципе и любой другой, поместил бы энергию в нетронутую реку, однако для Лакана сам акт помещения энергии в реку уже является актом языка, а значит и нелепицей, если мы искренне верим, что эта энергия существует в нетронутой реке независимо от нас.

Иными словами, для Лакана предположение о том, что энергия «уже есть», оказывается сродни магической концепции маны, которая, сильно отличается от того, как следует рассматривать субъекта в анализе.

Короче говоря, «витализм» Фрейда для которого либидо было чем-то вроде самой эссенцией субъекта невозможен в связи с тем, что Внешнего как гаранта исключения, как чего-то, что субъекту не дано в языке – нет.

К чему вообще всё это?

На конференции в Высшей Школе (к слову, запись выступления не смотря на мои просьбы я так и не получил) мне задали вопрос о том, можем ли мы вообще сейчас прочитывать Фрейда без его привязки к Лакану. Структуралисткое изложение Фрейда, представляется чем-то таким без чего обращение к его текстам, как будто оказывается для нас отныне невозможным.

Так вот, ответом моим является как раз-таки попытка найти возможность прочитывать Фрейда не как Фрейда-структуралиста, но и не как Фрейда-невролога (как это делает та же Малабу), а прочитывать Фрейда как Фрейда. Это своеобразное «возвращение к Фрейду» подразумевает включение как первого, так и второго, не забывая и про его натурфилософию.

Что это может дать? Первое, что приходит в голову — это возможность найти границы того, где кончаются возможности аналитика повлиять на своего анализанта. Ввиду того, что всё является следствием означающей структуры, появляется основание полагать, что границам влияния аналитика на анализанта — нет предела. Достаточно только найти то самое, господское означающее, чтобы субъект был освобождён от своего симптома. Это не так. И зачастую тут дело вообще не в означающих. Более того, к этому же положению, пускай и очень поздно, но пришёл и Лакан, введя понятие «синтом», — как тот избыток, что остаётся вследствии вычитания анализа из симптома.

Точно так же, как мы не доверяем платоновскому незнанию (Платон, которого Лакан как-то назвал первым аналитиком), мы не должны доверять и безграничному незнанию аналитика, поскольку это же незнание в итоге оборачивается чем-то ровно противоположным (опять же, вспомним Платона).

Дальше — больше.

Опубликовалась та самая статья об избыточтности Реального.

Интересным образом, нашёл древнюю заметку Леви Брайанта (для тех, кто не в курсе, Брайант - это лакановский психоаналитик, представитель ооо), разделяющего интуицию отмеченную мной как раз в предыдущем посте.

Процитирую лишь концовку:

"Дело в том, что OOO не требует жертвовать такими вещами, как лакановский субъект (то же самое можно сказать о субъекте Бадью, который является ещё одним типом субъекта). Я продолжаю постоянно использовать лакановскую теорию, практику и категории. Следуя работам Адриана Джонстона и Кэтрин Малабу, я несколько смягчаю своё понимание Лакана, настаивая на том, что нам нужно уделять больше внимания биологии и неврологии, чем он, но это не означает, что я отказываюсь от лакановского субъекта. Это просто означает, что важно понимать: 1) если лакановская/психоаналитическая теория должна быть легитимной, она должна соответствовать натуралистической/материалистической концепции, и 2) что не все психические процессы можно объяснить с точки зрения лаканизма (я думаю, что существуют органические психические заболевания). В лучшем случае, если рассматривать лакановскую теорию в рамках OOO, это может напомнить нам, что лакановские категории подходят не для всех феноменов бытия, которые мы можем обсуждать и анализировать. В отличие от Жижека, например, я не думаю, что многие лакановские категории хорошо подходят для обсуждения социальных коллективов в более широком масштабе; в конце концов, это категории, разработанные для того, с чем мы сталкиваемся в клинике в случае пациентов. В других случаях нам могут понадобиться другие категории. Разбираться в подобных вопросах — ещё один достойный похвалы проект объектно-ориентированной мысли. Отвергается любая позиция, которая рассматривает субъект как основу всего остального или все существа как организованные вокруг субъекта. Субъект — это существо, которое очень важно для нас, но в то же время онтологически является одним из многих других существ".

https://larvalsubjects.wordpress.com/2013/06/18/object-oriented-ontology-lacan-and-the-subject/

Субъектно-ориентированная онтология Лакана

Продолжая последнюю тенденцию, хочу обратить внимание на статью Хармана — «The Battle of Objects and Subjects: Concerning Sbriglia and Žižek’s Subject Lessons Anthology». Она важна тем, что в этот раз Харман не ходит вокруг да около и напрямую обращается к своим главным оппонентам, задевая аспекты лакановской теории и, собственно, онтологию, на которой стоит весь проект психоанализа Лакана.

Статья является ответом на сборник работ под названием «Subject Lessons: Hegel, Lacan, and the Future of Materialism», созданный участниками люблянской школы и им сопереживающими. Этот сборник представляется прямым ответом на вызов, появившийся со стороны новых реализмов (или «новых материализмов», как ошибочно пишут авторы сборника), и в первую очередь — на ООО (объектно-ориентированную онтологию).

Прежде всего, Жижек критикует достаточно обыденную мысль плоской онтологии о том, что ко всем вещам философия должна относиться на равных условиях. Согласно Жижеку, это ничто иное, как «толкиновский мир магических сил, в котором субъект — это всего лишь один из бесчисленных важных объектов». […] «Поэтому неудивительно, что множественная вселенная, которую представляют себе неовиталисты, напоминает Средиземье из "Властелина колец" Толкина, главного произведения фантастической литературы».

Харман парирует это тем, что если «“новые материалисты” одержимы зачаровыванием (мира), Любляна, похоже, одержима его раз-зачаровыванием (disenchantment), как будто это и есть тот самый ключ к просветлению».

В тексте уделяется много времени чисто философским вопросам, с многочисленными обращениями к истории философии, которые в данном случае не представляют интереса, поэтому предлагаю перейти к тем местам, которые напрямую затрагивают вопрос лакановской онтологии.

Начинается всё с того, что Харман ставит под сомнение теоретическую необходимость объекта а у Лакана — объекта, который для Хармана даже не вписывается в критерии того, что можно было бы назвать «объектом», поскольку он является лишь коррелятом желания субъекта. В итоге Харман сравнивает этот концепт по степени правдоподобности с оргоном Райха.

Если взаимосвязь между субъектом и объектом а «тотальна», то откуда берётся весь остальной опыт субъекта? То есть тот самый, банальный, некатектированный опыт, который не воспринимается в виде неосуществимых (unfulfillable) объектов желания. Это вопрошание приводит Хармана к выводу, что если весь этот некатектированный опыт существует исключительно в полной взаимосвязи с субъектом, то мы имеем дело с берклианским идеализмом без Бога; если же нет, то в таком случае у нас банально нет объяснения тому, откуда он берётся.

От себя пока что лишь добавлю, что в этом месте Харман проявляет некоторую степень неосведомлённости в отношении того, чем является объект а, основанию которого Лакан уделял много места в VI, VIII, X и других семинарах, а также неосведомлённость относительно того, чем являются объекты в психоаналитической теории, которые, в особенности для Лакана, представляют собой лишь производное от уже потерянных «частичных» объектов.

Отсюда же и недоумение Хармана относительно того, каким образом субъект в принципе может иметь какой-либо «непокорный, несимволизируемый остаток», ведь в таком случае он должен был бы происходить откуда-то извне. Тем не менее, в рамках аргументации Хармана это несущественно, поскольку предположение о тотальной взаимосвязи субъекта и объекта а уже и так подтверждает его позицию о «берклианстве» Лакана.

Напомню, что согласно ООО, ни один объект и ни одни отношения объектов невозможно схватить полностью. У каждого объекта остаётся некоторое вещное ядро, с которым невозможно встретиться ни одному другому объекту, поэтому неудивительно, что первым делом критика Хармана обратилась прежде всего к тотальности отношений субъекта и его объекта а — отношений, которые на самом деле и для Лакана находятся в странном взаимо-присутствие-отсутствующем состоянии, что, впрочем, «внешним» не обладают.

Харман указывает на то, что «материализм» эффективно используется люблянской школой и лаканизмом в качестве алиби для продвижения совершенно идеалистической позиции, при этом заявляя, что он невосприимчив к обычным недостаткам идеализма, поскольку включает в себя реальное. Харман высмеивает положение о том, что наиболее короткий путь к материализму проходит через идеализм, и, пародируя Жижека, пишет о том, что «не существует никакой вещи-в-себе, есть лишь просто имманентное травмирующее ядро в субъекте, но это ни в коем случае не идеализм, а материализм».

Позиция люблянской школы приводит к достаточно очевидному моменту, связанному с тем, что для Жижека (как и для Лакана) мира как такового не существует вне его отношений с субъектом. Субъект выступает в качестве того, кто является необходимым наблюдателем, без которого события отношений двух объектов (как и раньше в окказионализме, где эту роль играл Бог) невозможны. Ни Фуко, ни Гегель, ни Кант, Шеллинг, Гуссерль, Хайдеггер, Жижек не способны помыслить взаимодействие двух нечеловеческих объектов без наблюдения за ними со стороны субъекта — это, собственно, и есть кантианский корреляционизм, который является бесконечным раздражителем и полем критики для спекулятивных реалистов. Более того, к этой череде мыслителей можно причислить и Лакана, поскольку у него также ни в одном месте нет упоминания о взаимодействии двух реальных объектов — ни при наблюдении за этим процессом со стороны субъекта, ни тем более в его отсутствие.

В конце статьи Харман приходит к разочарованию от того, что за все эти 15 лет диалектические («культурные») материалисты, сколь бы ни изощрялись в своей аргументации, тем не менее так и не услышали позицию ООО, оставаясь всё там же — запертыми в своём тесном, корреляционистском круге неведения о том, что мир существует вне и без субъекта.

На этом, впрочем, история не кончается, поскольку один из авторов сборника «Subject Lessons» — Рассел Сбриглия — решил ответить Харману в своей статье «Notes Toward an Extimate Materialism: A Reply to Graham Harman». Как и другие представители люблянской школы, он критикует Хармана за то, что тот предлагает получить доступ к реальности через возможность выровнять онтологический план мира. Однако это действие, по мнению Сбриглии, приводит лишь к «дизориентации» (игра слов с object-oriented ontology) реальности, ввиду присущей субъекту экстимности бессознательного, по сути, повторяя аргументацию других участников сборника.

Несколько слов о двух

То, с чем мы здесь встречаемся, — это две принципиально разные, но на самом деле знакомые позиции.

Онтология Лакана и люблянской школы — это онтология, ориентированная на маскарад, организующий дыры и провалы. Представление мира как места, где за каждым углом и под конкретно вашей кроватью кроются лишь сплошные противоречия, антагонизмы и неминуемые кризисы, становится танцем, где нет никакой определённости, кроме определённости в противоречии, местом праздника, где каждый миг вещи меняют свой облик, чтобы предстать перед ликом Другого полностью и без остатка иными. Никакой тяжести однозначности, эссенциализмов, границ и пределов вещей, но лишь ничем несдерживаемая пластичность тела и сменяющих друг друга украшений, чей душистый запах создаёт пространство, но не в реальности, а в Другом. Здесь не может быть места внешнему, поскольку это внешнее нарушило бы, вырвало бы из ритма музыки и танца двоих, тесно прижатых друг к другу, чьё желание не должно быть удовлетворено полной соотнесённостью и чей танец может остановиться только для того, чтобы уступить место следующему.

Этика, исследованием формирования которой косвенно занимается психоанализ, неотделима от онтологии, поэтому и психоанализ Лакана стоит двумя ногами на поле истерии. Сколько бы ни пытались (пока что) найти из двух противоположностей третьи пути, «выходы», «преодоления», всё равно позиции возвращаются к двум: господину и рабу, садисту и мазохисту, невротику навязчивости и истерику и т. д.

И снова к вопросу о Фрейде

Что я хочу этим показать, так это то, что лакановский выбор проходит не без потерь, которые необходимо учитывать. В качестве примера приведу высказывание Миллера:

«Истинным ядром травмы субъекта является не соблазнение, не угроза кастрации, не наблюдение за половым актом родителей и не превращение всего этого в фантазм. Это не Эдип и не кастрация. Истинным ядром травмы является отношение к языку» (курс «Lacan avec Joyce»).

Эта фраза важна, поскольку указывает на решительное расхождение лакановского психоанализа с Фрейдом, одновременно демонстрируя пренебрежение к биологии тела, влияние которого Фрейд никогда не недооценивал — ни в важных ранних текстах, вроде «Трёх очерков», ни в поздних, вроде «Торможение, симптом, тревога».

Как уже и писал об этом ранее, если рядом с вами упадёт артиллерийский снаряд и вас охватит контузия — это не реальное в виде «поломки языка», это не воображаемое и символическое событие, нет, это нечто реальное, что упало рядом с вами. Если у вас после этого оторвало руку, то обращаться за помощью вы будете не к поэту или писателю, мастерски обращающихся с языком, но к ближайшему медику, что остановит кровь, продезинфицирует «истинное ядро травмы» и наложит повязки.

Реальное — это не пустота, реальное — это, наоборот, избыток. Но реальное имеет возможность прочитываться как избыток (а не как некое недифференцированное «избыточно-пустующее» — Лакан отдаёт предпочтение именно "пустующему") только при условии, что оно будет прочитываться как событие, что не без реальности-в-себе. Реальное — это не просто встреча с пределами языка, но это реальное событие, превосходящее психические и/или органические возможности субъекта, которые знаменуют собой реальные пределы его психических и/или органических возможностей.

Более того, выскажу положение: в этом идеалистическом отходе Лакана от Фрейда тайно проносится нарциссизм, масштабам которого позавидовал бы любой эго-психолог, критикуемый лаканистами. Если Фрейд произвёл революцию, показав, что субъект не является хозяином даже у себя дома, то идеализм люблянской школы демонстрирует, что субъект является хозяином вообще всего. Субъект — это тот, без чьего разрешения не происходит ни одного события в этом мире.

Подобный абсурд выявляются на многих страницах книги Зупанчич — «Что такое секс?». Приведу лишь один пример, где она уже после опровержений всех реализмов, в конце книги пишет о том, что субъект — «это форма существования противоречия, антагонизма, задействованного в самом существовании объектов как таковых» […] «Субъект существует среди объектов, однако он существует как точка, делающая доступной возможную объективацию их внутреннего антагонизма, его вписывание в их реальность» (C. 225-226).

Этот просвещённый окказионализм, включающий в себя реальное (которое подобно бельму на глазу мешает субъекту говорить что-либо о внешнем), воспроизводится в разных вариациях у Зупанчич, Жижека, Сбриглии и других как кульминационный момент аргументации против любых реализмов. Но мне представляется, что именно здесь мы встречаемся с ядром нарциссизма субъекта современности, или, если угодно, с его фундаментальным фантазмом, для которого существование объектов вне его надсмотра и позволения невозможно.

Иначе говоря, коперниканский переворот Фрейда не просто сводится на нет — он раздувает субъекта до универсальных, невиданных ранее масштабов, поскольку отныне субъекту не нужен даже Бог.
Фрейд расщепляет субъекта на уровне психических инстанций, но делает это «локально». Для него субъект совсем не является центром мироздания просто потому, что он рождён в язык и у него есть бессознательное, — субъект пускай и особенный, но один из многих.

Более того, субъект Фрейда расщеплён и на уровне органики — события происходят помимо его воли уже в самих сенсорных рецепторах, которые преобразуют полученную информацию во влечения как репрезентанты этих раздражителей в психическом, приобретая языковое измерение лишь позже, на уровне инстанции сознания: «сознательное представление включает в себя предметное представление плюс соответствующее словесное представление, а бессознательное представление состоит только из предметного» («Бессознательное»).
Иными словами, бессознательное совершенно не сводится к работе языка.

Не будем вытеснять и то, что само бессознательное в какой-то степени наследуется (напомню, что Фрейд оставался ламаркистом до конца, и благодаря исследованиям в области эпигенетики последних десятилетий, вернувших ламаркизм в научный дискурс, мы снова можем обсуждать влияние наследственности на субъекта).

В свою очередь, желание Лакана в его самом отчётливом виде — это желание встречи с парадоксами (например, экстимность ленты Мёбиуса), со сбоями и несоответствиями (неслучайно именно Джойс становится для Лакана наиболее важным писателем). Поэтому фигура субъекта у Лакана становится фигурой постоянных противоречий, ошибок, различий, что резко контрастирует с субъектом, рождённым изначально с набором качеств и внутренней витальной энергией, выявляющей совершенно иную этику (а значит, и политику, и онтологию).

Структуралистское прочтение Фрейда никогда не сможет ответить на вопрос: почему у будущего субъекта есть потенциал для вхождения в язык, а у собаки или камня — нет? Почему человек может научиться говорить, но какой бы текст бытия вы ни писали, научить говорить собаку (кроме как в мобильных приложениях или литературе) не получается? Что-то сопротивляется этому — даже у племён охотников-собирателей.

Поздний Лакан словно бы возвращается к Фрейду через смещение акцентов на различные избыточности субъекта, но их исходные точки остаются навсегда отличными. Если для Лакана субъект рождается ex nihilo, лишь затем приобретая качества и становясь избыточным, то для Фрейда субъект — это тот, кто, пусть и негативен (отвечает на раздражители), но изначально рождён избыточным и этой врождённой избыточностью отвечает на внешние раздражители. Субъект Фрейда — это не только череда провалов и противоречий, но и особое место, обладающее изначальной предпосылкой для возможности этих противоречий.

Возвращаясь к Харману и его статье, думаю, становится очевидным, что он не смог окончательно опровергнуть позицию люблянской школы. Вероятно, поэтому в статье он и пишет, что философии проигрывают не в дебатах и логических опровержениях, а когда к ним теряют интерес.

Сложно сказать, теряется ли интерес к кантианству (или скорее фихтеанству) после появления спекулятивного реализма (в этом случае сборник «Subject Lessons» можно прочесть как реакцию на эту возможность). Мне скорее представляется, что эта извечная борьба противоположностей получила новый интересный виток в континентальной философии, вынуждая и нынешнее континентальное выражение психоанализа пересмотреть свои фундаментальные основания.

Отчасти можно согласиться, что Фрейд — в какой-то степени наивный реалист, не слишком интересовавшийся онтологическими вопросами. Но то, что открывается в последнее время, позволяет по-новому прочесть его труды, включая в это прочтение как Лакана, так и новые реалистические тенденции.

В более удобочитаемом формате:
https://syg.ma/@mikhail-mtvralashvili/subektno-orientirovannaya-ontologiya-lakana

https://vk.com/@theutopianhuman-subektno-orientirovannaya-ontologiya-lakana

Раз уж Жижек вспомнил про Толкина, то хотелось бы сказать, что пока мы занимались такими глупостями, как написанием диссертации, оказывается, вышла самая важная философско-антропологическая работа последних лет — «Природа Средиземья».

Метафизика, натурфилософия, теология, теория познания и даже психология — всё в одном месте. Считаю ужасным допущением отсутствие конференций, посвящённых данной работе.

Паника или фобия

В центре внимания фрейдовской клиники тревоги находится не кастрация, а травматическая тревога и проводится различие между:
1) травматической или автоматической тревогой
2) сигнальной или ожидаемой тревогой.

Травматическая тревога:
- связана с первичным вытеснением
- касается чего-то, что не может быть "связано"
- не может быть адекватно вербализована
- а потому не может быть отреагирована.

Напротив, сигнальная тревога:
- относится к "послевытеснению", Nachdrängung
- связана с вербальными ассоциациями
- следовательно, может быть разряжена
- относится к дальнейшей стадии развития психики
- ее функция - сигнализация о постоянно угрожающем присутствии травматической тревоги.

В этом же русле Фрейд развивает идею компульсии повторения как бесплодной попытки субъекта установить означающее там, где слова изначально отсутствовали.

Там же, где Фрейд прямо упоминает кастрационную тревогу как форму тревоги, она почти всегда предстает в довольно типичной маскировке: вместо страха потери пениса речь идет о страхе потери глаз.

Типичный пример такой маскировки - "Эдип в Колоне". Ослепление - наказание Эдипа за кровосмесительную связь с матерью. А то, что он сделал это сам, своими руками, считается досадной деталью, так как не вяжется с общей идеей наказания.

В примерах Фрейда есть очень своеобразное повторяющееся наблюдение, которое не соответствует общей теории: в клинической реальности угрозы кастрации формулируются женщинами (в основном матерями), что не соответствует ожиданию угрозы со стороны отца. Сами пациенты придерживаются того же мнения, перенося свою тревогу с матери на отца, и именно таким образом отец становится необходимой центральной фигурой.

В постфрейдистской клинике, на основе аналитической работы с пациентами, которых не было в практике Фрейда, возникает важное расширение:
- дети демонстрируют типичную форму первичной тревоги – страх быть съеденным, поглощенным ведьмами, великанами или голодными родителями
- психотические пациенты достаточно часто описывают состояния слияния, смешения со значимым другим, при этом сохраняя сопутствующие детские страхи
- в этих феноменах нет полового различения.

Итак, основываясь на клинических данных, можно утверждать, что важная дифференциация связана с "означиванием" (между тем, что обозначается и что не обозначается), а связь с собственно кастрационной тревогой не прослеживается.

Помимо психоаналитических работ, есть общепсихологические теории о тревоге, соотносимые с современной озабоченностью дифференциацией
- фобических расстройств и
- панических расстройств.

По сути, это повторение противопоставления фобической тревоги и того, что прежде называлось "свободно плавающей тревогой", которая находится в поисках причины для оправдания, то есть объекта, и как только этот объект найден, тревога больше не плавает, а становится связанной с представлением. Предполагается, что в отличие от более психологичных фобий, современные "панические" расстройства обусловлены биологически.

Так, в DSM-клинике тревога бывает либо с объектом, либо без него:
- если объекта нет, то тревога принимает форму паники, которая из-за этого отсутствия очень жуткая, а значит… биологическая (биология всегда оказывается кстати, когда нужно оправдание)
- если объект есть - тревога психологически объяснима.

Точка зрения Ж. Лакана иная: паника или травматическая тревога возникает именно там, где мы сталкиваемся с объектом, который просто ждет за углом. Это объект:
- неизбежный
- необратимый
- безымянный
- невидимый
- но очень настоящий

Кошмар в сновидении соотносим с не-встречей с таким объектом: мы пробуждаемся за долю секунды до того, как увидим или испытаем "это".

В случае же фобии субъект сталкивается с фобическим означающим или серией означающих, благодаря которым его тревога становится более разработанной и, следовательно, более терпимой. Сам объект фобии в данном случае довольно тривиален, и его можно избегать или держать на расстоянии.

Когда же человек действительно боится реального объекта, то и фобии как таковой нет.

По материалам
- семинара «Кастрация и фаллическая функция» проекта «Лаканод»
- Verhaeghe P. «The Riddle of Castration Anxiety: Lacan beyond Freud»

Иллюстрация - alamy. com +

#кастрация #тревога #кастрационная_тревога #фобия