Субъектно-ориентированная онтология Лакана

Продолжая последнюю тенденцию, хочу обратить внимание на статью Хармана — «The Battle of Objects and Subjects: Concerning Sbriglia and Žižek’s Subject Lessons Anthology». Она важна тем, что в этот раз Харман не ходит вокруг да около и напрямую обращается к своим главным оппонентам, задевая аспекты лакановской теории и, собственно, онтологию, на которой стоит весь проект психоанализа Лакана.

Статья является ответом на сборник работ под названием «Subject Lessons: Hegel, Lacan, and the Future of Materialism», созданный участниками люблянской школы и им сопереживающими. Этот сборник представляется прямым ответом на вызов, появившийся со стороны новых реализмов (или «новых материализмов», как ошибочно пишут авторы сборника), и в первую очередь — на ООО (объектно-ориентированную онтологию).

Прежде всего, Жижек критикует достаточно обыденную мысль плоской онтологии о том, что ко всем вещам философия должна относиться на равных условиях. Согласно Жижеку, это ничто иное, как «толкиновский мир магических сил, в котором субъект — это всего лишь один из бесчисленных важных объектов». […] «Поэтому неудивительно, что множественная вселенная, которую представляют себе неовиталисты, напоминает Средиземье из "Властелина колец" Толкина, главного произведения фантастической литературы».

Харман парирует это тем, что если «“новые материалисты” одержимы зачаровыванием (мира), Любляна, похоже, одержима его раз-зачаровыванием (disenchantment), как будто это и есть тот самый ключ к просветлению».

В тексте уделяется много времени чисто философским вопросам, с многочисленными обращениями к истории философии, которые в данном случае не представляют интереса, поэтому предлагаю перейти к тем местам, которые напрямую затрагивают вопрос лакановской онтологии.

Начинается всё с того, что Харман ставит под сомнение теоретическую необходимость объекта а у Лакана — объекта, который для Хармана даже не вписывается в критерии того, что можно было бы назвать «объектом», поскольку он является лишь коррелятом желания субъекта. В итоге Харман сравнивает этот концепт по степени правдоподобности с оргоном Райха.

Если взаимосвязь между субъектом и объектом а «тотальна», то откуда берётся весь остальной опыт субъекта? То есть тот самый, банальный, некатектированный опыт, который не воспринимается в виде неосуществимых (unfulfillable) объектов желания. Это вопрошание приводит Хармана к выводу, что если весь этот некатектированный опыт существует исключительно в полной взаимосвязи с субъектом, то мы имеем дело с берклианским идеализмом без Бога; если же нет, то в таком случае у нас банально нет объяснения тому, откуда он берётся.

От себя пока что лишь добавлю, что в этом месте Харман проявляет некоторую степень неосведомлённости в отношении того, чем является объект а, основанию которого Лакан уделял много места в VI, VIII, X и других семинарах, а также неосведомлённость относительно того, чем являются объекты в психоаналитической теории, которые, в особенности для Лакана, представляют собой лишь производное от уже потерянных «частичных» объектов.

Отсюда же и недоумение Хармана относительно того, каким образом субъект в принципе может иметь какой-либо «непокорный, несимволизируемый остаток», ведь в таком случае он должен был бы происходить откуда-то извне. Тем не менее, в рамках аргументации Хармана это несущественно, поскольку предположение о тотальной взаимосвязи субъекта и объекта а уже и так подтверждает его позицию о «берклианстве» Лакана.

Напомню, что согласно ООО, ни один объект и ни одни отношения объектов невозможно схватить полностью. У каждого объекта остаётся некоторое вещное ядро, с которым невозможно встретиться ни одному другому объекту, поэтому неудивительно, что первым делом критика Хармана обратилась прежде всего к тотальности отношений субъекта и его объекта а — отношений, которые на самом деле и для Лакана находятся в странном взаимо-присутствие-отсутствующем состоянии, что, впрочем, «внешним» не обладают.

Харман указывает на то, что «материализм» эффективно используется люблянской школой и лаканизмом в качестве алиби для продвижения совершенно идеалистической позиции, при этом заявляя, что он невосприимчив к обычным недостаткам идеализма, поскольку включает в себя реальное. Харман высмеивает положение о том, что наиболее короткий путь к материализму проходит через идеализм, и, пародируя Жижека, пишет о том, что «не существует никакой вещи-в-себе, есть лишь просто имманентное травмирующее ядро в субъекте, но это ни в коем случае не идеализм, а материализм».

Позиция люблянской школы приводит к достаточно очевидному моменту, связанному с тем, что для Жижека (как и для Лакана) мира как такового не существует вне его отношений с субъектом. Субъект выступает в качестве того, кто является необходимым наблюдателем, без которого события отношений двух объектов (как и раньше в окказионализме, где эту роль играл Бог) невозможны. Ни Фуко, ни Гегель, ни Кант, Шеллинг, Гуссерль, Хайдеггер, Жижек не способны помыслить взаимодействие двух нечеловеческих объектов без наблюдения за ними со стороны субъекта — это, собственно, и есть кантианский корреляционизм, который является бесконечным раздражителем и полем критики для спекулятивных реалистов. Более того, к этой череде мыслителей можно причислить и Лакана, поскольку у него также ни в одном месте нет упоминания о взаимодействии двух реальных объектов — ни при наблюдении за этим процессом со стороны субъекта, ни тем более в его отсутствие.

В конце статьи Харман приходит к разочарованию от того, что за все эти 15 лет диалектические («культурные») материалисты, сколь бы ни изощрялись в своей аргументации, тем не менее так и не услышали позицию ООО, оставаясь всё там же — запертыми в своём тесном, корреляционистском круге неведения о том, что мир существует вне и без субъекта.

На этом, впрочем, история не кончается, поскольку один из авторов сборника «Subject Lessons» — Рассел Сбриглия — решил ответить Харману в своей статье «Notes Toward an Extimate Materialism: A Reply to Graham Harman». Как и другие представители люблянской школы, он критикует Хармана за то, что тот предлагает получить доступ к реальности через возможность выровнять онтологический план мира. Однако это действие, по мнению Сбриглии, приводит лишь к «дизориентации» (игра слов с object-oriented ontology) реальности, ввиду присущей субъекту экстимности бессознательного, по сути, повторяя аргументацию других участников сборника.

Несколько слов о двух

То, с чем мы здесь встречаемся, — это две принципиально разные, но на самом деле знакомые позиции.

Онтология Лакана и люблянской школы — это онтология, ориентированная на маскарад, организующий дыры и провалы. Представление мира как места, где за каждым углом и под конкретно вашей кроватью кроются лишь сплошные противоречия, антагонизмы и неминуемые кризисы, становится танцем, где нет никакой определённости, кроме определённости в противоречии, местом праздника, где каждый миг вещи меняют свой облик, чтобы предстать перед ликом Другого полностью и без остатка иными. Никакой тяжести однозначности, эссенциализмов, границ и пределов вещей, но лишь ничем несдерживаемая пластичность тела и сменяющих друг друга украшений, чей душистый запах создаёт пространство, но не в реальности, а в Другом. Здесь не может быть места внешнему, поскольку это внешнее нарушило бы, вырвало бы из ритма музыки и танца двоих, тесно прижатых друг к другу, чьё желание не должно быть удовлетворено полной соотнесённостью и чей танец может остановиться только для того, чтобы уступить место следующему.

Этика, исследованием формирования которой косвенно занимается психоанализ, неотделима от онтологии, поэтому и психоанализ Лакана стоит двумя ногами на поле истерии. Сколько бы ни пытались (пока что) найти из двух противоположностей третьи пути, «выходы», «преодоления», всё равно позиции возвращаются к двум: господину и рабу, садисту и мазохисту, невротику навязчивости и истерику и т. д.

И снова к вопросу о Фрейде

Что я хочу этим показать, так это то, что лакановский выбор проходит не без потерь, которые необходимо учитывать. В качестве примера приведу высказывание Миллера:

«Истинным ядром травмы субъекта является не соблазнение, не угроза кастрации, не наблюдение за половым актом родителей и не превращение всего этого в фантазм. Это не Эдип и не кастрация. Истинным ядром травмы является отношение к языку» (курс «Lacan avec Joyce»).

Эта фраза важна, поскольку указывает на решительное расхождение лакановского психоанализа с Фрейдом, одновременно демонстрируя пренебрежение к биологии тела, влияние которого Фрейд никогда не недооценивал — ни в важных ранних текстах, вроде «Трёх очерков», ни в поздних, вроде «Торможение, симптом, тревога».

Как уже и писал об этом ранее, если рядом с вами упадёт артиллерийский снаряд и вас охватит контузия — это не реальное в виде «поломки языка», это не воображаемое и символическое событие, нет, это нечто реальное, что упало рядом с вами. Если у вас после этого оторвало руку, то обращаться за помощью вы будете не к поэту или писателю, мастерски обращающихся с языком, но к ближайшему медику, что остановит кровь, продезинфицирует «истинное ядро травмы» и наложит повязки.

Реальное — это не пустота, реальное — это, наоборот, избыток. Но реальное имеет возможность прочитываться как избыток (а не как некое недифференцированное «избыточно-пустующее» — Лакан отдаёт предпочтение именно "пустующему") только при условии, что оно будет прочитываться как событие, что не без реальности-в-себе. Реальное — это не просто встреча с пределами языка, но это реальное событие, превосходящее психические и/или органические возможности субъекта, которые знаменуют собой реальные пределы его психических и/или органических возможностей.

Более того, выскажу положение: в этом идеалистическом отходе Лакана от Фрейда тайно проносится нарциссизм, масштабам которого позавидовал бы любой эго-психолог, критикуемый лаканистами. Если Фрейд произвёл революцию, показав, что субъект не является хозяином даже у себя дома, то идеализм люблянской школы демонстрирует, что субъект является хозяином вообще всего. Субъект — это тот, без чьего разрешения не происходит ни одного события в этом мире.

Подобный абсурд выявляются на многих страницах книги Зупанчич — «Что такое секс?». Приведу лишь один пример, где она уже после опровержений всех реализмов, в конце книги пишет о том, что субъект — «это форма существования противоречия, антагонизма, задействованного в самом существовании объектов как таковых» […] «Субъект существует среди объектов, однако он существует как точка, делающая доступной возможную объективацию их внутреннего антагонизма, его вписывание в их реальность» (C. 225-226).

Этот просвещённый окказионализм, включающий в себя реальное (которое подобно бельму на глазу мешает субъекту говорить что-либо о внешнем), воспроизводится в разных вариациях у Зупанчич, Жижека, Сбриглии и других как кульминационный момент аргументации против любых реализмов. Но мне представляется, что именно здесь мы встречаемся с ядром нарциссизма субъекта современности, или, если угодно, с его фундаментальным фантазмом, для которого существование объектов вне его надсмотра и позволения невозможно.

Иначе говоря, коперниканский переворот Фрейда не просто сводится на нет — он раздувает субъекта до универсальных, невиданных ранее масштабов, поскольку отныне субъекту не нужен даже Бог.
Фрейд расщепляет субъекта на уровне психических инстанций, но делает это «локально». Для него субъект совсем не является центром мироздания просто потому, что он рождён в язык и у него есть бессознательное, — субъект пускай и особенный, но один из многих.

Более того, субъект Фрейда расщеплён и на уровне органики — события происходят помимо его воли уже в самих сенсорных рецепторах, которые преобразуют полученную информацию во влечения как репрезентанты этих раздражителей в психическом, приобретая языковое измерение лишь позже, на уровне инстанции сознания: «сознательное представление включает в себя предметное представление плюс соответствующее словесное представление, а бессознательное представление состоит только из предметного» («Бессознательное»).
Иными словами, бессознательное совершенно не сводится к работе языка.

Не будем вытеснять и то, что само бессознательное в какой-то степени наследуется (напомню, что Фрейд оставался ламаркистом до конца, и благодаря исследованиям в области эпигенетики последних десятилетий, вернувших ламаркизм в научный дискурс, мы снова можем обсуждать влияние наследственности на субъекта).

В свою очередь, желание Лакана в его самом отчётливом виде — это желание встречи с парадоксами (например, экстимность ленты Мёбиуса), со сбоями и несоответствиями (неслучайно именно Джойс становится для Лакана наиболее важным писателем). Поэтому фигура субъекта у Лакана становится фигурой постоянных противоречий, ошибок, различий, что резко контрастирует с субъектом, рождённым изначально с набором качеств и внутренней витальной энергией, выявляющей совершенно иную этику (а значит, и политику, и онтологию).

Структуралистское прочтение Фрейда никогда не сможет ответить на вопрос: почему у будущего субъекта есть потенциал для вхождения в язык, а у собаки или камня — нет? Почему человек может научиться говорить, но какой бы текст бытия вы ни писали, научить говорить собаку (кроме как в мобильных приложениях или литературе) не получается? Что-то сопротивляется этому — даже у племён охотников-собирателей.

Поздний Лакан словно бы возвращается к Фрейду через смещение акцентов на различные избыточности субъекта, но их исходные точки остаются навсегда отличными. Если для Лакана субъект рождается ex nihilo, лишь затем приобретая качества и становясь избыточным, то для Фрейда субъект — это тот, кто, пусть и негативен (отвечает на раздражители), но изначально рождён избыточным и этой врождённой избыточностью отвечает на внешние раздражители. Субъект Фрейда — это не только череда провалов и противоречий, но и особое место, обладающее изначальной предпосылкой для возможности этих противоречий.

Возвращаясь к Харману и его статье, думаю, становится очевидным, что он не смог окончательно опровергнуть позицию люблянской школы. Вероятно, поэтому в статье он и пишет, что философии проигрывают не в дебатах и логических опровержениях, а когда к ним теряют интерес.

Сложно сказать, теряется ли интерес к кантианству (или скорее фихтеанству) после появления спекулятивного реализма (в этом случае сборник «Subject Lessons» можно прочесть как реакцию на эту возможность). Мне скорее представляется, что эта извечная борьба противоположностей получила новый интересный виток в континентальной философии, вынуждая и нынешнее континентальное выражение психоанализа пересмотреть свои фундаментальные основания.

Отчасти можно согласиться, что Фрейд — в какой-то степени наивный реалист, не слишком интересовавшийся онтологическими вопросами. Но то, что открывается в последнее время, позволяет по-новому прочесть его труды, включая в это прочтение как Лакана, так и новые реалистические тенденции.

В более удобочитаемом формате:
https://syg.ma/@mikhail-mtvralashvili/subektno-orientirovannaya-ontologiya-lakana

https://vk.com/@theutopianhuman-subektno-orientirovannaya-ontologiya-lakana

Раз уж Жижек вспомнил про Толкина, то хотелось бы сказать, что пока мы занимались такими глупостями, как написанием диссертации, оказывается, вышла самая важная философско-антропологическая работа последних лет — «Природа Средиземья».

Метафизика, натурфилософия, теология, теория познания и даже психология — всё в одном месте. Считаю ужасным допущением отсутствие конференций, посвящённых данной работе.

Паника или фобия

В центре внимания фрейдовской клиники тревоги находится не кастрация, а травматическая тревога и проводится различие между:
1) травматической или автоматической тревогой
2) сигнальной или ожидаемой тревогой.

Травматическая тревога:
- связана с первичным вытеснением
- касается чего-то, что не может быть "связано"
- не может быть адекватно вербализована
- а потому не может быть отреагирована.

Напротив, сигнальная тревога:
- относится к "послевытеснению", Nachdrängung
- связана с вербальными ассоциациями
- следовательно, может быть разряжена
- относится к дальнейшей стадии развития психики
- ее функция - сигнализация о постоянно угрожающем присутствии травматической тревоги.

В этом же русле Фрейд развивает идею компульсии повторения как бесплодной попытки субъекта установить означающее там, где слова изначально отсутствовали.

Там же, где Фрейд прямо упоминает кастрационную тревогу как форму тревоги, она почти всегда предстает в довольно типичной маскировке: вместо страха потери пениса речь идет о страхе потери глаз.

Типичный пример такой маскировки - "Эдип в Колоне". Ослепление - наказание Эдипа за кровосмесительную связь с матерью. А то, что он сделал это сам, своими руками, считается досадной деталью, так как не вяжется с общей идеей наказания.

В примерах Фрейда есть очень своеобразное повторяющееся наблюдение, которое не соответствует общей теории: в клинической реальности угрозы кастрации формулируются женщинами (в основном матерями), что не соответствует ожиданию угрозы со стороны отца. Сами пациенты придерживаются того же мнения, перенося свою тревогу с матери на отца, и именно таким образом отец становится необходимой центральной фигурой.

В постфрейдистской клинике, на основе аналитической работы с пациентами, которых не было в практике Фрейда, возникает важное расширение:
- дети демонстрируют типичную форму первичной тревоги – страх быть съеденным, поглощенным ведьмами, великанами или голодными родителями
- психотические пациенты достаточно часто описывают состояния слияния, смешения со значимым другим, при этом сохраняя сопутствующие детские страхи
- в этих феноменах нет полового различения.

Итак, основываясь на клинических данных, можно утверждать, что важная дифференциация связана с "означиванием" (между тем, что обозначается и что не обозначается), а связь с собственно кастрационной тревогой не прослеживается.

Помимо психоаналитических работ, есть общепсихологические теории о тревоге, соотносимые с современной озабоченностью дифференциацией
- фобических расстройств и
- панических расстройств.

По сути, это повторение противопоставления фобической тревоги и того, что прежде называлось "свободно плавающей тревогой", которая находится в поисках причины для оправдания, то есть объекта, и как только этот объект найден, тревога больше не плавает, а становится связанной с представлением. Предполагается, что в отличие от более психологичных фобий, современные "панические" расстройства обусловлены биологически.

Так, в DSM-клинике тревога бывает либо с объектом, либо без него:
- если объекта нет, то тревога принимает форму паники, которая из-за этого отсутствия очень жуткая, а значит… биологическая (биология всегда оказывается кстати, когда нужно оправдание)
- если объект есть - тревога психологически объяснима.

Точка зрения Ж. Лакана иная: паника или травматическая тревога возникает именно там, где мы сталкиваемся с объектом, который просто ждет за углом. Это объект:
- неизбежный
- необратимый
- безымянный
- невидимый
- но очень настоящий

Кошмар в сновидении соотносим с не-встречей с таким объектом: мы пробуждаемся за долю секунды до того, как увидим или испытаем "это".

В случае же фобии субъект сталкивается с фобическим означающим или серией означающих, благодаря которым его тревога становится более разработанной и, следовательно, более терпимой. Сам объект фобии в данном случае довольно тривиален, и его можно избегать или держать на расстоянии.

Когда же человек действительно боится реального объекта, то и фобии как таковой нет.

По материалам
- семинара «Кастрация и фаллическая функция» проекта «Лаканод»
- Verhaeghe P. «The Riddle of Castration Anxiety: Lacan beyond Freud»

Иллюстрация - alamy. com +

#кастрация #тревога #кастрационная_тревога #фобия

О стыде в фантазме и симптоме.

В контексте дальнейших размышлений о фундаментальных понятиях психоанализа предлагаю оттолкнуться от статьи Миллера «Два клинических измерения: симптом и фантазм».

Как можно догадаться по названию, текст обращается к сопоставлению и различению симптома и фантазма. Хотя, казалось бы, это достаточно разнесённые понятия и путаницы между ними не возникает, Миллер тем не менее обращает внимание на то, как именно они различаются.

Симптом. Субъект говорит о нём постоянно, извлекает наслаждение из возможности его озвучить, представить в качестве возвышенного объекта — Вещи.

Фантазм. Молчание.

Только имеющийся сеттинг вместе со свободными ассоциациями позволяют д/Другому столкнуться с фантазмом субъекта. Почему так? Миллер отвечает: фантазм отличается от симптома тем, что связан со стыдом.

Во-первых, стоит задаться вопросом: разве симптом не связан со стыдом? Разве сеттинг с его конфиденциальностью существует не для того, чтобы укрыть субъекта от стыда за свой симптом?

Во-вторых, здесь можно было бы ввести дополнительную сложность, связанную с тем, что одни фантазмы могут быть связаны со стыдом, а другие — с виной. Они не тождественны друг другу (хотя зачастую различие можно провести лишь условно). Однако ограничимся замечанием: вина подразумевает субъективацию, принятие на себя греха, в то время как стыд оказывается связан с расположением, из которого невозможно выпутаться и от которого невозможно уклониться.

Невротик стыдится своего фантазма, поскольку этот фантазм идёт вразрез с имеющейся этикой. Причина заключается в том, что фантазм всегда связан с дискурсом перверсии.

«Например, в анализе мы часто встречаем женщин-феминисток с мазохистскими фантазиями, с которыми они не знают, что делать, потому что это противоречит их идеалу. Иногда это причиняет им большие страдания. Мы также можем встретить гуманистически настроенных мужчин, чьи фантазии особенно агрессивны».

Фантазм перверсивен, и предстаёт таковым, поскольку субъект рождается в язык, который в основе своей является производным от сексуальной динамики или игры отсутствия и присутствия — её последующей метафоризации.

Вспомним главную игру психоанализа — «Fort-Da!». Этим примером Фрейд указывает на то, что фантазм — это то, что позволяет субъекту переводить наслаждение в удовольствие, являясь, как замечает Миллер, неким устройством по укрощению наслаждения.

Но вернёмся к различию симптома и фантазма.
Наиболее важным в приведённой цитате из статьи Миллера является не то, что фантазм перверсивен, а скорее то, что фантазм способен обесценить то, на чём держится субъект.

Субъект может говорить о своём симптоме, поскольку симптом доступен его сознанию. Пусть симптом и демонстрирует расщеплённость, но он не указывает на то место, где именно субъект расщеплён, оставляя неизменными как наслаждение, так и тайное желание его бесконечного воспроизводства.

Вместе с тем субъект молчит, когда речь заходит о фантазме. Однако молчит он не только из-за стыда перед его перверсивностью, но прежде всего потому, что этот фантазм способен буквально выбить почву из-под ног, поскольку «противоречит их идеалу». Или, другими словами, выявляет несоответствие на каком-то ином уровне.

Разговор о фантазме приближает субъекта к риску столкнуться с тем самым опасным ядром, что зовётся «фундаментальным фантазмом», обнаруживая место его настоящей пристёжки, его целостности — рамку, которая задаёт направление всем остальным фантазмам и желанию.

В русском языке нет точного слова для описания этого события, но в английском оно есть — exposed. Exposed — это место удивления, беззащитности, оголения, которое говорит о стыде, но вместе с тем выходит за его пределы, ставя субъекта, встречающегося с подобным фантазмом, в положение ступора.

(Событие ступора (или столкновение с реальным), бессознательно или предсознательно, навсегда останется с субъектом, став чем-то, что фантазму будет неотъемлемо сопутствовать в качестве напоминания.)

В своём пределе здесь есть что-то животное, что-то от мира «бей, беги, замри», чего в симптоме, как продукте по преимуществу культуры, нет.

О фундаментальном фантазме и других фундаментальностях психоанализа ещё поговорим.

Статья Миллера:
https://www.lacan.com/symptom11/two-clinical.html

Забытая Греция досократиков.