Вы должны уметь сводить абстрактное к конкретному, и наоборот. Другими словами, конкретизировать любую абстракцию и, наоборот, выводить абстракцию из любых деталей, с которыми работаете.

Тренируйтесь, анализируйте любой набор деталей – будь это люди, события, черты характера, все что угодно – ищите, что общего у них имеется. «Я видел, что многие люди делают X, предпосылка тому – Y». Рассуждая так, вы выводите концепцию или общий принцип из множества деталей.

— Айн Рэнд, Искусство беллетристики

Редко услышишь сегодня, что планирование является желательным. В большинстве случаев нам говорят, что у нас просто нет выбора, что обстоятельства, над которыми мы не властны, заставляют заменять конкуренцию планированием. Сторонники централизованного планирования старательно культивируют миф об угасании конкуренции в результате развития новых технологий, добавляя при этом, что мы не можем и не должны пытаться поворачивать вспять этот естественный процесс. Это утверждение обычно никак не обосновывают. Оно кочует из книги в книгу, от автора к автору и благодаря многократному повторению считается уже как бы установленным фактом. А между тем оно не имеет под собою никаких оснований. Тенденция к монополии и планированию является вовсе не результатом каких бы то ни было «объективных обстоятельств», а продуктом пропаганды определенного мнения, продолжавшейся в течение полувека и сделавшей это мнение доминантой нашей политики.

Из всех аргументов, призванных обосновать неизбежность планирования, самым распространенным является следующий: поскольку технологические изменения делают конкуренцию невозможной все в новых и новых областях, нам остается только выбирать, контролировать ли деятельность частных монополий или управлять производством на уровне правительства. Это представление восходит к марксистской концепции «концентрации производства», хотя, как и многие другие марксистские идеи, употребляется в результате многократного заимствования, без указания на источник.

— Фридрих Хайек, Является ли планирование неизбежным?

Обратите внимание на бездну между естественными и гуманитарными науками. Несмотря на замедление прогресса теоретической науки (в том числе и по причине ошибочной эпистемологии), влияние Аристотеля здесь настолько велико, что точные науки все еще движутся вперед, тогда как гуманитарные исчерпали все свои силы. Пространственно естественные науки тянутся далеко за пределы Солнечной системы, пока гуманитарные науки соскальзывают в первобытное болото. Наука отправляет человека на Луну и наблюдает за радиоволнами из других галактик, пока астрология набирает силу и входит в моду на Земле; пока астрология и черная магия изучаются в колледжах; пока гороскопы галопируют по волнам величайшего научного достижения, телевидения.

Ученые хотят производить ядерное оружие для преступников, руководящих Советской Россией так же, как они хотели производить боевые ракеты для руководителей нацистской Германии. В прессе как-то была история о том, что во время первых испытаний атомной бомбы в штате Нью-Мексико Роберт Оппенгеймер, руководитель научной группы «Лос-Аламос», носил четырехлистный клевер в кармане. Позже была история об Эдгаре Митчелле, астронавте, проводившем экстрасенсорные эксперименты по пути на Луну. Также была история об ученом, верившем в черную магию и оккультизм.

Таков «честный и прочный мир» между знанием и верой, достигнутый философией кантианства.

— Айн Рэнд, Из первых уст

Нормальная модель самооценки требует обращения к абстрактному принципу или добродетели, например: «Я хорош, потому что рационален», или: «Я хорош, потому что честен», или заявления людей, получающих жизнь «из вторых рук», через посредника: «Я хорош, потому что нравлюсь людям». Независимо от истинности или ложности ценностей-ориентиров, эти примеры подразумевают основной моральный принцип: любая собственная ценность должна быть заслужена.

Неявная модель самооценки (которую он едва определяет и признает) аморального человека выглядит так: «Я хорош, потому что это я».

В возрасте старше трех-пяти лет (то есть выше уровня перцептивного мышления) подобное утверждение уже не выражение гордости или высокой самооценки, а, наоборот, вакуума — застойного, скованного мышления, признающегося в собственном бессилии достичь какой-либо добродетели или ценности.

— Айн Рэнд, Утраченное «эго»

Моральное качество продуктивности связано с требованием формирования мира по образу своих ценностей, в то время как качество гордости — с преобразованием себя самого.

Творческий работник создает наилучший материальный продукт в борьбе с обстоятельствами. Сходно с этим, гордая личность достигает наивысшего духовного состояния через упорное преодоление недостатков. Это означает состояние полноты развития качеств, какой бы дисциплины и усилий это не потребовало. В отношении к нравственности это означает ни больше ни меньше, чем совершенство.

Поскольку все моральные качества являются формами рациональности, посвященность моральному совершенствованию сводится в конечном счете к единой стратегии: к следованию разуму <…>

В терминологическом обороте Объективизма «моральное совершенство» является утвердившимся понятием, основывающимся на соотнесенности морали с реальностью. Цитирую Айн Рэнд: «Моральное совершенство является чистой рациональностью — это не степень интеллектуальности, но полное и неустанное использование разума, — не объем познаний, но принятие разума в качестве абсолюта». Обретение такого совершенства не только возможно, оно необходимо; для личности оно необходимо по тем же причинам, по которым ей нужен кодекс морали. Если человеческая жизнь является стандартом, определяющим моральные качества, то порок — это не искушение и не приемлемое отклонение, но смертельная угроза для личности. Моральное несовершенство в любой области означает движение в направлении самоуничтожения.

— Леонард Пейкофф, Объективизм: философия Айн Рэнд

(1/2)
Вопрос: «Помимо основных моральных предпосылок, уместно ли вообще говорить об объективистской позиции по какому-либо вопросу? Разве не должен собственный разум человека быть единственным фактором, определяющим его позицию?»

Ответ Леонарда Пейкоффа: Это нечестный вопрос. Каковы, по мнению спрашивающего, основные моральные посылки? «А есть А», «ты не должен воровать», «старайся быть честным»? Этого недостаточно. Основными посылками философии являются аксиомы. Но существует огромная дистанция между философскими аксиомами и действиями в вашей жизни — так много проблем и подвопросов, так много вопросов и следствий, — что любой, кто думает, что его собственный разум может справиться со всем этим без помощи принципов, не может интересоваться принципами, философией или своим собственным умом. Он заинтересован в своих прихотях. Объективные, рациональные позиции — то есть принципы и их применение — это не покушение на чей-либо разум, а помощь. Если вам будет доказано, почему определенный образ действий является правильным и в соответствии с какими предпосылками, то ваш собственный разум сэкономит много времени. Таким образом, гораздо проще рассмотреть дело и оценить его, чем делать это самостоятельно с нуля. В этом и заключается функция философии: экономить время.

Но если задающий вопрос человек считает, что его собственное мнение должно быть единственным фактором, определяющим его позицию по какому-либо вопросу, то я спрошу его: по какому стандарту и по какому праву? Право — это моральное, то есть философское понятие. Почему его разум должен быть единственным определяющим фактором? Должным ли образом он экипирован? Нет. Он должен был бы стать профессиональным философом, и тогда, возможно, к раннему среднему возрасту он начал бы получать квалификацию — то есть выносить суждения по вопросам исключительно на основе своего собственного разума, без помощи чьей-либо философии. Ему нужно было бы вернуться к философам досократовской эпохи. Каждый волен создавать свою собственную философию, если он может это сделать. Но тогда он должен начинать с нуля. Он должен определить свои предпосылки и объективно продемонстрировать, что его система верна. Тогда он сможет практиковать это самостоятельно, используя свой собственный разум в качестве единственного фактора, определяющего его действия.

Альтернативой является принятие нескольких лозунгов или заповедей с последующим утверждением: «Этого достаточно, остальное я решу по своей прихоти». Серьезной ошибкой здесь является неспособность провести различие между принципами и их применением. То, что дает вам философия, — это принципы, которые являются абстрактными. Чего философия вам не говорит, так это как применять эти принципы к событиям и выборам вашей жизни. В области конкретных вопросов только ваш разум определяет, что делать. Никто не может и не должен вам помогать. Ваш собственный разум должен решить, как применять принципы. Оказавшись перед дилеммой, собираетесь ли вы предать свои моральные принципы или останетесь им верны? Какие принципы применимы в данном случае? Какой курс является правильным? Ваш разум должен отвечать на эти вопросы, а не выводить каждую философскую позицию. Вы можете соглашаться с философской позицией или нет, но вам нужно руководствоваться принципами.

(2/2)
Я упомяну здесь противоположную ошибку — оборотную сторону непонимания масштабов, природы и места философии. Я имею в виду вопросы, которые мне задают по самым узким предметам, например: «Какова объективистская позиция по поводу последнего фильма?» Вы можете критиковать фильм; вы можете указать на определенные философские достоинства или недостатки, но не может быть никакой объективистской (или любой другой философской) позиции по отношению к фильму. Может существовать объективистская позиция по эстетическому вопросу, например, романтизм против натурализма. Здесь говорит философия, а не чей-то собственный разум, лишенный принципов.

Итак, помните, что философия имеет дело с широкими абстракциями — с принципами, — которые лежат в основе других выводов, другого знания. Задача философа — ознакомить вас с этими принципами; ваша задача — применить эти принципы к своей собственной жизни. Философия поможет решить трудную проблему знания того, что делать в сложных ситуациях. Философия — это проводник; вы — путешественник. Помните об этом всякий раз, когда у вас возникают сомнения относительно того, что является философской проблемой, а что — нет.

— Леонард Пейкофф, ответ на вопрос слушателя десятой лекции из цикла «Философия Объективизма» (1976)

(1/2)
Что не так с «Проблемой вагонетки»?

«Проблема вагонетки» — этическая проблема, разработанная английским философом Филиппой Фут в 1967 году. Она формулируется следующим образом:

[Возьмем пример, в котором водитель] управляет едущим трамваем, который может только свернуть с одной колеи на другую; пять человек работают на одной колее и один — на другой; любой, кто окажется на колее, по которой он поедет, будет убит («The Problem of Abortion and the Doctrine of the Double Effect» 1967, Phillipa Foot)

Эта формулировка — оригинальная, но в любой интерпретации ее суть остается такой: присутствует железная дорога, развилка, на одной части которой находится один человек, а на другой — несколько, и вагонетка, движущаяся, при условии вашего невмешательства, таким образом, что под угрозой находятся несколько людей. Вам необходимо выбрать: лишить жизни одного человека, изменив траекторию движения вагонетки, либо остаться безучастным, дав погибнуть нескольким людям. Эта этическая проблема (применимость самого слова «этическая» к которой является спорной) стала чрезвычайно популярна, а дискуссии о ней на философских кафедрах превратились в обыденность — и даже стали предметом насмешек.

Предполагается, что человек, столкнувшийся с предложением порассуждать на тему ценности жизни и возможности лишить жизни другого, начнет думать, например, о том, кто именно лежит на этих рельсах, чей потенциал выше или о том, в отношении кого стоит проявить большее сочувствие. Действительно, кажется, что эти вопросы и им подобные заслуживают некоторого рассмотрения: можем ли мы выбирать, кому жить, а кому прекратить свое существование? И на основании чего? Должны ли личностные черты людей в такой ситуации быть критерием для нашей оценки? Будет ли невмешательство с нашей стороны — убийством, либо его косвенным допущением? И проч.

Причина, по которой я ставлю под сомнение отношение этих вопросов к этике, проста: они не связаны с этической действительностью. Под этим я подразумеваю, что предмет этики, как философской дисциплины, — цели, ценности и добродетели человека, направляющие и обосновывающие его действия и задающие направление всей его жизни. Этика, в этом смысле, представляет собой дисциплину утилитарную либо прикладную, дисциплину, которая имеет место не только в критических ситуациях, но и — притом в куда большей степени — в нашей повседневности. Спасение человека из пожара, ограбление, открытие в области физики, убийство, строительство небоскреба — все это лишь кульминационные точки этической жизни человека, наиболее броские ее аспекты, но не единственные и не определяющие ее.

(2/2)
Человек, четко сформулировавший свои принципы, опираясь на которые он достигнет своих целей при помощи добродетельной жизни, подчиняет каждое свое действие, — или бездействие, — шаг, поступок, высказывание и так далее этике; но и человек, не удосужившийся заняться определением для себя того, что из себя представляет его жизнь, тоже должен действовать; ему тоже свойственна необходимость перманентной череды выборов, необходимость как-то вести себя, потребность стремиться к чему-то. И его поступки, вызванные теми или иными умозаключениями (либо отказом от них), будут определять его, если угодно, судьбу.

Проблема «Проблемы вагонетки», таким образом, заключается в выведении связанных с ней рассуждений за рамки этического контекста. Философия, как и любая другая наука, должна избирать своим стандартом объективную действительность и ее законы, но не становиться чисто умозрительной, бесцельной и оторванной от реальности деятельностью. Насколько «Проблема вагонетки» соотносится с реальной жизнью человека и теми проблемами, которые ему встречаются? (Конечно, это риторический вопрос, тем не менее можно предположить, что, например, появляющиеся сегодня технологии, — и в особенности те из них, которые связаны с искусственным интеллектом, — действительно могут нуждаться в некотором этическом обосновании для своих существования и взаимодействия с миром людей. Что ж, такая постановка вопроса несколько меняет контекст обсуждения, но сама ситуация, в которой вагонетке, управляемой искусственным интеллектом, придется выбирать между умерщвлением одного или пятерых человек, все же является умозрительной не менее, чем та, где ответственность за выбор лежит на человеке.)

Объективизм, как его определяла Айн Рэнд, — философия для жизни на земле (но не для жизни в воображаемом пространстве головы кабинетного профессора), а этика — дисциплина, в которой нуждается каждый человек. И если перед нами появляется вопрос, чья иллюзорная природа, — не имеющая своим основанием реальность, — подразумевает, что ответа на него попросту не существует, на нас ложиться задача определения причин, по которым нам вообще задают вопрос подобного рода. «Проблема вагонетки» не имеет решения, и дело здесь заключается не в слабости концептуального аппарата человека, но в фундаментальной подмене понятий, от которой страдает современная философия.

Те вопросы, которые мы способны вывести из этой проблемы, — как и всякие этические вопросы вообще, — контекстуальны, т.е. для ответов на них, помимо определенных моральных стандартов, нам необходимо определение ситуации в ее конкретике, условий, в которых эти вопросы находятся, контекста, обуславливающего адекватность и соразмерность нашего выбора реальности. Любой этический вопрос (либо же «этический» вопрос) вне своего реального контекста — пуст, а его отношение к нашей жизни — сомнительно. Так, чтобы ответить на вопрос «Есть ли у человека право лишить жизни другого?», нам нужно спросить себя: кто этот другой? Почему перед нами стоит этот вопрос? Кто мы и по какой причине жизнь другого вообще зависит от нас? Проявляем ли мы агрессию либо защищаем себя? И т.д. То же самое относится ко всей палитре этических проблем любого рода.

Мы не должны пытаться ответить на вопрос, не заданный с целью получения ответа, как и не должны прикладывать свой кодекс ценностей к ситуациям, не берущим своего корня в реальности. Объективистский кодекс ценностей взят из действительности, заточен под взаимодействие с ней и не имеет ни иной природы, ни отличной от этой цели. А если мы и пытаемся предположить, что «Проблема вагонетки» может встретиться нам в реальной жизни, то правильный вопрос в таком случае звучал бы так: «Но как эти люди оказались привязанными к рельсам?»

Теперь давайте рассмотрим то, что связано с моральной оценкой действий человека. Необходимо иметь в виду два важнейших взаимосвязанных аспекта: существование и сознание, или следствие и причина. Экзистенциально действие человека (как солнечного света) хорошо или плохо в зависимости от его последствий, его воздействия, положительного или отрицательного, на жизнь человека. Таким образом, построить небоскреб — хорошо, убить архитектора — плохо: [оценка] в обоих случаях [выносится в соответствии со] стандартом [в виде] человеческой жизни. Но человеческая деятельность — это не просто физическое движение; это результат идей и ценностных суждений человека, истинных или ложных, которые сами происходят от определенного рода умственного источника; в конечном счете, [человеческая деятельность есть продукт] мысли или уклонения от нее. Человеческое действие есть выражение волевого сознания. Вот почему человеческое действие (в отличие от солнечного света) может быть морально оценено. Создатель небоскреба, как можно заключить, действовал на основании правильных оценочных суждений и истинных идей, включая сложные специализированные знания; поэтому он должен был приложить умственные усилия, быть сосредоточенным, работать; поэтому мы восхваляем его морально и восхищаемся им. Но убийца (если нет смягчающих обстоятельств) действовал на основе идей и ценностных суждений, которые бросают вызов реальности; поэтому он должен был уклоняться [от нее] и практиковать поклонение прихоти; поэтому его осуждают и презирают морально.

Оба аспекта, повторяю, существенны для морального суждения. Действие, не оказывающее влияния на жизнь человека (таких нет), было бы вне сферы оценки — не было бы стандарта ценности, по которому его можно было бы оценить. Действие, не вытекающее из идей, т.е. из когнитивно-оценочных продуктов волевого психологического процесса, было бы рефлексом детерминированной марионетки или животного; оно не могло бы быть предметом морального суждения.

— Леонард Пейкофф, из статьи «Факт и ценность»

Статья доступна в Medium и VK

Алексей Навальный, помимо того, что пожизненно являлся непробиваемым популистом, также был и символом российской оппозиции. Назвать его убийство неожиданным нельзя никак, но эта совершенная дикость и неприкрытое уничтожение политических соперников Путиным (полгода назад был убит Пригожин) — явления, мягко говоря, не совсем привычные даже для нашей страны. Факт его смерти пугает меня менее, чем изменение условного договора общества с властью — который тем не менее все еще не означает режимной трансформации: российский авторитаризм становится более жестоким и кровожадным, но качественно прежним, пока что.

Попытки ангажировать образование и появление в российском законодательстве откровенно репрессивных статей, конечно, могут быть названы признаками движения государства в сторону тоталитарного перехода; однако, от фундаментального преобразования политического режима Россия по-прежнему далека. Близкая мне трактовка случившегося выглядит следующим образом: убийство Навального именно сейчас, — после медийно успешного сбора подписей Борисом Надеждиным, — является истеричным предвыборным жестом Путина, призванным как бы заявить о том, что так будет с каждым — цели убийства Евгения Пригожина в прошлом году были теми же.

Разговоры о проблемах и недостатках Навального в качестве политического актора сейчас неуместны, а выводы, которые мы должны сделать, вполне ясные: тешиться иллюзиями о свойствах путинского режима теперь — простое, очевидное и отвратительное моральное преступление.

Ядовитое лицемерие, которые мы сейчас наблюдаем, сравнивая общественную реакцию на события разного политического окраса, — симптом новой «болезни века», нового мироощущения современного человека. Айн Рэнд называла свое столетие Эпохой зависти, наше же характеризуется в первую очередь острым релятивизмом во всех гуманитарных, социальных и этических сферах; явным страхом перед взятием на себя моральной ответственности за собственное мнение, за отсутствие какого бы то ни было мнения.

Люди, заявляющие о том, что мы не должны делить мир на «черное и белое», имея под этим в виду, что наше суждение по нравственным вопросам — безосновательно по своей сути и беспомощно в своем предназначении, а любая качественная, сущностная оценка — неадекватна, эти люди, вопящие о том, что мы не можем быть ни в чем уверены, что мир слишком сложен, что «все не так однозначно» — именно их мир, их восприятие реальности дуалистичны, именно они видят существование двусторонним и абсурдно упрощают его: их мир делится на часть, в которой они могут чувствовать себя безопасно в своей безучастности, и на часть, взгляд в сторону которой вызывает в них страх и невротическую тревогу, эта часть — область морали в самом полном смысле этого термина. Для таких людей жизнь похожа на поверхность прекратившей свое движение Земли, одна половина которой находится в вечном мраке, а вторая освещается ложным, искусственным Солнцем — циничным скептицизмом.

Высказываться о случившемся теракте можно без всякого волнения, говорить об этом из точки совершенного нравственного комфорта, в смысле бездействия: для того чтобы сказать о том, что убийство — плохо, а убийство сотни — ужасно, не нужно иметь особенно развитого внутреннего нравственного компаса — достаточно родиться в обществе, минимально соответствующем основным греко-христианским принципам европейской цивилизации. Но это актуально лишь в том случае, когда на нас не лежит никакой ответственности за вынесение этого суждения; тогда, когда нам не нужно говорить о тех, на ком лежит вина за случившееся.

«Террорист» — слово деперсонализированное, отвязанное от персоналий, но имеющее исключительно отрицательные (и это понятно) коннотации; сравните это со словами «военный преступник», «автократ» или «диктатор». Когда вы говорите о кошмаре отнятия жизней волей авторитарного правителя, вы берете на себя этическую ответственность — вы выносите суждение, вы осуждаете, исходя из своих принципов. Когда вы говорите об ужасе потери человеческих жизней вследствие извержения вулкана или землетрясения — вы просто констатируете очевидный факт, и его констатация не выводит вас за рамки социальной конформности. Наш век сталкивался с терроризмом не единожды, и нежелание широкой общественности и политиков ясно заявить, что исламский радикализм («радикальный» означает «последовательный»), то есть явление религиозно-политическое, не приводит ни к каким иным последствиям — попытка избежать той самой моральной ответственности, то самое проявление фундаментального релятивизма в отношении самых важных явлений и вопросов. (Стоит отметить, что на данный момент мы все же не знаем, кто стоит за этим терактом, хоть это и не меняет сказанного выше.) Терроризм стал явлением почти столь же привычным, сколь привычны для человечества природные катастрофы, т.е. стал явлением, воспринимаемым практически экзистенциально.

Черно-белый взгляд на мир — признание того факта, что фундаментальный выбор человека связан с выбором жизни; жить или умереть, дать позволить себе умереть либо прийти к смерти — именно здесь берет начало любое этическое рассуждение. И именно тогда, когда мы набираемся смелости заявить, что черное является черным, что смерть — это смерть, и что часто ответственность за ее наступление лежит на конкретных людях, придерживающихся конкретных взглядов, тогда мы действуем этически должным образом. Совершённый теракт страшен и отвратителен с любой точки зрения, но еще отвратительнее те причины, по которым высказываются об этом те же люди, которые ослепляют себя в то время, когда наш этико-политический взгляд должен быть особенно острым.

Пренебрежительное отношение к научному исследованию искусства сохраняется именно потому, что искусство не социально. (Это еще одно проявление бесчеловечности альтруизма, его грубого безразличия к наиболее глубоким потребностям человека, к реальной человеческой личности; бесчеловечности любой этической теории, рассматривающей нравственные ценности как чисто социальную сущность.) Искусство относится к не социализируемому аспекту действительности, универсальному (то есть применимому ко всем людям), но не коллективному, — к природе человеческого сознания.

Один из отличительных признаков произведения искусства (включая литературу) — то, что оно не служит практической, материальной цели, а является самоцелью; оно предназначено только для созерцания и размышления, и удовольствие от этого процесса такое сильное и глубоко личное, что произведение воспринимается как самодостаточная и не нуждающаяся в оправдании первичная сущность. Это ощущение часто заставляет людей наотрез отказываться от любых предложений о том, чтобы проанализировать то или иное произведение, — такие предложения кажутся им посягательством на их собственное «я», на глубинную суть их естества.

Никакое человеческое чувство не беспричинно, и это распространяется на сильные чувства, связанные с искусством: они тоже не могут быть беспричинными, ни к чему не сводимыми и не связанными с источником эмоций (и ценностей) — жизненно необходимыми потребностями живого существа. У искусства есть назначение, и оно служит некой потребности человека, только не материальной — это потребность нашего сознания. Искусство неразрывно связано с выживанием, но не физическим — оно нужно для сохранения и выживания разума, без чего не может существовать тело.

— Айн Рэнд, Романтический манифест (Психоэпистемология искусства)

Пламя свободы. Свет философии в темные времена,
Вольфрам Айленбергер

#литература

(1/2)

Перевод книги немецкого историка философии Вольфрама Айленбергера на русский язык был опубликован восьмого марта этого года: дело в том, что предметом данной работы является исследование жизненных путей четырех женщин-философов в декаду, которую автор резонно называет «темным временем», с 1933 по 1943 год. Симона де Бовуар, Ханна Арендт, Айн Рэнд и Симона Вейль — объединяет ли этих мыслителей что-либо, кроме эпохи, в которую они жили, и их половой принадлежности? Кажется, именно так мы можем сформулировать тот вопрос, на которой попытался дать свой ответ Айленбергер.

(2/2)

Начав читать эту книгу, я был настроен скептически: действительно, между французскими феминисткой и левой христианкой, немецким политическим мыслителем, исследующим тоталитаризм, и американским философом-защитником капитализма, эгоизма и индивидуализма сложно найти нечто общее, сведя их мировоззрения хотя бы к какому-то общему знаменателю. Даже если бы мы преуспели в этом, то с какой целью? И если мы все же не находим здесь никакой сущностной взаимосвязи, то для чего вообще мы должны заниматься такого рода сравнением? Завершив чтение, я так и не смог ответить себе ни на один из этих вопросов.

И все-таки мы находим нечто общее в концепциях этих авторов (это «нечто» в большинстве случаев подсвечивается либо указанием Айленбергера на схожесть оценок философами определенных событий, либо акцентированием им внимания на самом решении этих мыслительниц так или иначе высказаться по тем или иным вопросам): и фундаментальным аспектом, роднящим каждую из четырех авторок (пользуясь новоязом переводчика), является их отношение к тоталитарной власти. И если мы взглянем на работу под таким углом, то увидим, что, во-первых, ее прочтение становится вполне увлекательным, а, во-вторых, что истоки и пути развития тоталитарных идеологий и практик могут быть объяснены совершенно различными способами.

К тому же стоит отметить впечатлявшую меня на протяжении всего знакомства с этой работой честность ее автора, стиль самой подачи материала которым ощущается эталонным примером того, что обычно подразумевается под словом «объективный» в повседневной речи. Ни к одному из философов, чьи судьбы и взгляды описывал Вольфрам Айленбергер, мы не видим проявлений предвзятого или пренебрежительного отношения с его стороны; в этом узком смысле книга «Пламя свободы» не ангажирована, что в данном случае скорее является ее достоинством, причем чуть ли не наиболее ярким. Это справедливо и по отношению к описанию автором философии Объективизма, вернее ее зачатков.

Несмотря на то, что сама необходимость существования подобной работы находится под сомнением, рекомендую ее к прочтению всем тем, кто интересуется философией XX века вообще и Объективизмом в частности: Вольфрам Айленбергер проделал большую работу, следствием которой стал интересный и незаурядный материал, чтение которого способно обогатить наши представления как об интеллектуальных тенденциях, существовавших в прошлом столетии, так и о биографии Айн Рэнд.

Айн Рэнд, Романтический манифест

#литература

(1/2)

Распространенный взгляд на природу философского знания состоит в подчеркивании разветвления философских дисциплин; так, в объективистской теории принято выделять пять следующих областей философии (подробнее об этом можно прочитать в переводе лекции доктора Леонарда Пейкоффа): метафизику (онтологию), эпистемологию (гносеологию), этику (мораль, нравственность, аксиологию), политику и эстетику. Последней ветви философского знания в рамках концепции Айн Рэнд посвящена книга «Романтический манифест» от 1969 года.

(2/2)

Работа представляет собой сборник статей разных годов, связанных между собой одной общей темой: философией искусства. Уникальный подход Айн Рэнд позволяет читателю взглянуть на вопросы эстетики с новой, не имеющей аналогов перспективы. Уникальность эстетического взгляда автора объясняется фундаментальной ролью эпистемологии для всей объективистской концепции; таким образом, эта работа является синтезом более широких эпистемологических тезисов Айн Рэнд с ее наблюдениями и открытиями в области искусства.

Ярон Брук, директор Ayn Rand Institute, в одной из своих лекций рассказал о том, что именно эта книга Айн Рэнд неизменно с каждым новым прочтением оказывается для него интеллектуально свежей и увлекательной; тому есть простое объяснение: Манифест — работа зрелого философа, чьи идеи уже успели полностью сформироваться, образовав целостную систему взглядов. Затрагивая вопросы искусства, Рэнд говорит о философии вообще. Тот факт, что книга эта была опубликована в 69-м году, может удивить читателя; многие из тезисов, предложенных Рэнд тогда, сегодня получили свое развитие благодаря открытиям в областях естественных наук.

Особенный интерес вызывают рассуждения Айн Рэнд, которые она, — за неимением, по собственному признанию, достаточной доказательной базы, — называет гипотезами, о природе музыки, о ее тесной взаимосвязи с человеческим разумом и также о ее фундаментальной разнице с другими областями искусства (с живописью, с литературой, со скульптурой). Несмотря на то, что по большей части речь в книге идет именно о литературе и ее принципах, эта работа, как уже было сказано выше, поднимает куда более массивный перечень вопросов (книгой, полностью посвященной литературе, является сборник, вышедший в 2000 году — «Искусство беллетристики»).

Полезной и интересной эта работа будет как для того читателя, который только начинает знакомиться с философией Объективизма, так и для того, кто уже давно знаком с идеями Айн Рэнд.

Однажды […] я, как обычно, стояла в своей комнате, облокотясь на подоконник; волна тепла поднималась от хлева в глянцевое небо; я начала было молиться, но религиозный порыв спал. Я провела день за поеданием запретных яблок и чтением недозволенного Бальзака: в книге описывалась непонятная идиллия человека и пантеры; мне захотелось, перед тем как заснуть, посочинять всякие небывалые истории, от которых я приду в необычное состояние. «Это грех», — сказала я себе. Невозможно было и дальше хитрить: систематическое, упорное непослушание, ложь, нечистые помыслы складывались в поведение далеко не невинное. Я запустила руки в свежую зелень лавровой вишни, прислушалась к плеску воды и поняла, что ничто не заставит меня отказаться от земных радостей. «Я больше не верю в Бога», — сказала я про себя без особого удивления. Это была очевидность: если бы я в него верила, разве могла бы я с такой легкостью оскорблять его? Мне всегда казалось, что с точки зрения вечности этот мир ничего не значит; но он значил, потому что я его любила, и совершенно неожиданно свою значимость потерял Бог. Вдруг оказалось, что за его именем скрывается мираж. Уже давно мое представление о нем очистилось и сублимировалось настолько, что он потерял всякое лицо, всякую конкретную связь с миром и даже, постепенно, самою сущность. Совершенство Бога исключало его реальное существование. Поэтому я не так уж и удивилась, когда обнаружила, что его нет ни в моем сердце, ни на небе. Я не отрицала его, чтобы избавиться от навязчивого попечительства: напротив, я заметила, что он уже не вмешивается в мою жизнь, из чего заключила, что он для меня перестал быть.

Я неизбежно должна была прийти к этому перелому. Я была чересчур принципиальна, чтобы, чувствуя на себе Божье око, одновременно принимать мир и отвергать его. С другой стороны, мне было стыдно прикасаться к святыням, не веря в них безраздельно, и утверждать существование Бога, на деле обходясь без него. Мне казалась немыслимой сделка с небом. В сколь бы малом мы ему ни отказывали, это слишком много, если Бог есть; сколь бы мало мы ему ни отдавали, это слишком много, если его нет. Идти на сделку с совестью, выторговывать себе поблажки — такая мелочность мне претила. Я не стала хитрить. Как только мне все стало ясно, я решила раз и навсегда.

— Симона де Бовуар, «Воспоминания благовоспитанной девицы»

Если не брать в расчет редчайшие и не признаваемые академической средой исключения, философское «течение», которое затопляет сегодня каждую аудиторию, каждую учебную программу и каждый мозг, — это агностицизм, неприкрытый иррационализм и этический субъективизм. Мы живем в эпоху кульминации длительного процесса разрушения, мы достигли конца дороги, проложенной Кантом.

С тех самых пор, как Кант разлучил разум с реальностью, его интеллектуальные воспитанники продолжали усердно расширять эту пропасть. Во имя разума прагматизм провозгласил сиюминутный взгляд на вещи самым вдохновляющим, игнорирование контекста — правилом гносеологии, выгоду — принципом морали, а коллективный субъективизм — заменой метафизики. Логический позитивизм пошел еще дальше и, все так же во имя разума, поднял психоэпистемологию мелких крючкотворов до статуса научной системы, объявив, что знание состоит из манипуляций с языком. Приняв это всерьез, лингвистический анализ провозгласил, что задачей философии является не нахождение общих для всего бытия законов, а объяснение людям, что они имеют в виду, когда что-то говорят, потому что сами они никак не могут этого знать (это последнее к тому моменту действительно стало правдой — в философских кругах). Это стало последним выстрелом философии, которая далее оборвала канаты и улетела прочь, подобно воздушному шару, потеряв всякую видимость связи с реальностью и всякое отношение к проблемам человеческого существования.

— Айн Рэнд, из статьи Выгодное дело: студенческие волнения

Симона де Бовуар, Воспоминания благовоспитанной девицы

#литература

(1/3)

Если кого-то удивила цитата Симоны де Бовуар, опубликованная выше в этом канале, то я хочу удивить вас еще сильнее: сегодня я скажу пару слов о ее автобиографической работе. Почему? Потому что экзистенциализм, приверженцем которого является и Бовуар, представляет собой интересную концепцию, выгодно отличающуюся от прочих философских течений XX века. Зачем? Чтобы познакомить вас с теми положительными аспектами, которые действительно есть в этой философии.