Заканчивается приём в магистратуру-2021. Если ещё есть те, кто не определились - обратите внимание, что в Европейском университете появилась новая политико-философская программа https://eusp.org/programs/contemporary-political-theory, которую открыл Центр Res Publica вместе с центром Stasis, факультетами истории и социологии. В фокусе программы - история и теория политических форм, классический республиканизм, теория практик и прагматический поворот в социальных науках, интеллектуальная история и история понятий, Просвещение, governmentality studies. Эта программа очень интересным образом соединяет 4 направления - политические науки, философию, историю и социологию. Среди преподавателей - Олег Хархордин, Артемий Магун, Виктор Каплун, Иван Микиртумов, Михаил Кром, Наталья Потапова, Ника Костенко. Центр Res Publica ведёт очень интересные исследования, выпускает замечательные книги, и эта программа - хороший способ присоединиться к сообществу блестящих исследователей.

О страхе - из воспоминаний Надежды Мандельштам об Ахматовой:

Из того, что с нами было, самое основное и сильное, это страх и его производное - мерзкое чувство позора и полной беспомощности. Этого и вспоминать не надо, это всегда с нами. Мы признались друг другу, что «это» оказалось сильнее любви и ревности, сильнее всех человеческих чувств, доставшихся на нашу долю. С самых первых дней, когда мы были ещё храбрыми, до конца 50-х годов страх заглушал в нас все, чем обычно живут люди, и за каждую минуту просвета мы платили ночным бредом - наяву и во сне. У страха была физиологическая основа: хорошо вымытые руки с толстыми короткими пальцами шарят по нашим карманам, добродушные лица ночных гостей, из мутные глаза и покрасневшие от бессонницы веки. <…> Ночью, в часы любви я ловила себя на мысли - а вдруг сейчас войдут и прервут? Так и случилось, оставив после себя своеобразный след - смесь двух воспоминаний.

Кроме физиологии, была и другая сторона, вроде как нравственная. В 38 году мы узнали, что «психологические методы допроса» отменены и «там» перешли на «упрощенный допрос», то есть просто пытают и бьют. <…> И мы почему-то решили: раз без психологии, больше бояться не надо - пусть ломают рёбра… Но вскоре она передумала - как так не бояться? бояться надо - мы же себя не знаем: а вдруг нас сломают и мы черт знает чего наговорим, как такой-то и такой-то, и по нашим спискам будут брать и брать и брать… В самом деле, откуда людям знать, как они будут вести себя в нечеловеческих условиях? <…>

Больше всего А.А. боялась «непуганых». В наших условиях это самые опасные люди. «Непуганый» лишён сопротивляемости. Если «непуганый» попадает в их лапы, он по глупости может погубить всех родных, знакомых и незнакомых. Родители, охраняя детей, растили их в неведении, а потом могли сесть родители, ославляя «непуганого» на произвол судьбы, или садился сам «непуганый», милый человек с открытой душой, или наконец - никто не садился - повезло же людям! - и «непуганый» ходил по улицам и по домам, разговаривая по своему разумению, а иногда даже писал письма и вёл дневник, и расплачиваться за его идиотизм приходилось другим. Для нас «непуганый» был хуже провокатора: с провокатором хитришь и он понимает, в чем дело, а «непуганый» смотрит голубыми глазами и его не заткнешь. В наши дни только страх делал людей людьми, но только при условии, что он не влечёт за собой никакой трусости. Страх был организующим началом, а трусость - жалкой сдачей позиций. Этого мы себе позволить не могли, да правду сказать, такого искушения у нас не было.

В самые страшные годы А.А. всегда первая приходила в дома, где ночью орудовали «дорогие гости». Это про них: «И всю ночь жду гостей дорогих, шевеля кандалами цепочек дверных». <…>

Продолжение - о страхе, из воспоминаний Надежды Мандельштам об Анне Ахматовой:

Что дала нам эта проклятая эпоха звериного страха? Что я могу сказать в ее оправдание? Может, и смогу, если подумаю, а пока: все же были отдельные люди, которые оставались людьми, единицы, капля в море, но не все превратились в нелюдь. И ещё; в таких обстоятельствах человек познаётся быстрее и легче, чем там, где, спрятавшись под условные формы приличных фраз и приличного поведения, нелюдь может гримироваться под человека, и, наконец, острые болезни, если не приводят к полной гибели, то дают более полное выздоровление, чем хронические, медленно протекающие и оставляющие навсегда пагубные следы. Все три найденные мною наспех оправдания относятся скорее к отрицательному, чем к положительному ряду чисел.

Нас с А.А. очень интересовал вопрос о том, что такое храбрость. Во-первых, мы сразу выяснили, что храбрость, смелость и стойкость не синонимы. Во-вторых, жалкие трусы в повседневной жизни - блюдолизы, чиновники, поедающие глазами начальство, не смеющие не только высказать, но даже хранить в душе собственное мнение, оказывались во время войны храбрыми офицерами, настоящими, несокрушимыми воинами. Что укрепляло в них воинский дух? <…> То, что происходило у нас, можно назвать кризисом духа, и так называемые настоящие сильные мужчины <…> первые сложили с себя ответственность за все, что делается, и покорно выстроились в ряды, голосующие «за». А те, что послабее, из тех, про которых говорят: «что он за мужчина», проявили наибольшую сопротивляемость. В слабом теле неожиданно оказался клочок духа. Не бог весть какой силы, но по нашим грехам и то хорошо. Они вместе с женщинами кое-как барахтались, поддерживая веру в человека, что он ещё может возродиться, покаяться и начать новую жизнь. Сильные лезли наверх по социальной лестнице, слабые застревали на нижних ступеньках. Новое время принесло огромную категорию молодых, которые сознательно отказываются от благополучия и карьеры. <…>

Разные эпохи - разные сны. Первая эпоха - в ней сплющилось много лет и несколько десятилетий с однотипными снами увода и гибели. Следующая пошла на постепенное преодоление страха. К ней относится тот сон, который я видела в Пскове. В нем тоже участвует тот, кого уже не было. Отчаянный стук в дверь. Меня расталкивает О.М.: «Одевайся, это за тобой…» - «Нет, - отвечаю я. - Тебя ведь уже нет, за тобой не придут. А если за мной, то плевать. Пусть хоть ломают дверь, мне какое дело? Надоело… Хватит…» И повернувшись на другой бок, я снова во сне засыпаю.

Самое смешное последствие этого сна - меня нельзя разбудить стуком и звонками <…> Проснуться и открыть - это своеобразное «сотрудничество», а сотрудничать в этом деле я с ними не собираюсь. Если меня пожелают затоптать и уничтожить, это будет сделано без моего согласия.

После летнего перерыва возобновляем разговоры в зуме Сахаровского центра. Первый - уже на следующей неделе: про 30 лет без СССР, попытке его спасти и куда мы пришли. Регистрируйтесь и приходите!!

Конец СССР: родовая травма российской демократии?

26 августа, 19.00

30 лет назад провалилась последняя, жалкая и опереточная попытка спасти СССР. Советская система развалилась – у утомленных очередями за товарами первой необходимости людей не нашлось желания защищать еще недавно могучую компартию. Путч-1991 прервал вялую трансформацию бюрократического тоталитарного режима то ли в персоналистскую автократию, то ли в демократическое государство. Возникший в результате хаос не устраивал никого.

В результате СССР распался наиболее травматичным и унизительным способом, а новые лидеры взялись решать задачи нормализации экономики, не думая о переходе к полноценной демократической системе. Отсутствие попытки осудить советские преступления облегчило последующую реставрацию спецслужб и помешало перейти к обществу, в котором главенствует право. Распад советской империи не избавил общество от имперских комплексов. Была ли российская неудача с переходом к демократии и капитализму предопределена тем, как произошло разрушение СССР?

В дискуссии участвуют:
• Татьяна Ворожейкина, политолог, эксперт по проблемам развития и демократизации;
• Андрей Захаров, редактор журнала «Неприкосновенный запас»;
• Владислав Зубок, историк, профессор LSE, автор книг «Неудавшаяся империя» и «Collapse. The Fall of the Soviet Union»
• Александр Оболонский, профессор-исследователь НИУ ВШЭ;
• Дмитрий Травин, профессор Европейского университета в СПб, научный руководитель Центра исследований модернизации.
Модератор – Борис Грозовский, обозреватель, автор Телеграм-канала EventsAndTexts.

Обязательно зарегистрируйтесь, и мы пришлём вам ссылку на конференцию в зуме за час до ее начала.

Материалы к разговору:

Дмитрий Травин. Очерки новейшей истории России. Книга 1. 1985-1999;

Дмитрий Травин. Три этапа Перестройки: непреднамеренная эволюция. Глава из книги «Демонтаж коммунизма. 30 лет спустя»;

Майкл Мандельбаум. Coup de grâce: конец СССР;

Владислав Зубок. Был ли шанс сохранить Союз? Горбачев, экономический кризис и Rexit;

Владислав Зубок. Был ли шанс сохранить Союз? Метания Горбачева, Союзный договор, мотив ГКЧП;

Андрей Захаров. Послесловие. Загадочный путч;

Владислав Зубок, Андрей Захаров. Интервью о путче-1991;

Татьяна Ворожейкина. Альтернативы для СССР;

Владислав Зубок. Крах СССР и кризис старых версий;

25 лет деградации демократии? Обсуждают Виктор Шейнис, Игорь Клямкин, Татьяна Ворожейкина;

Татьяна Ворожейкина. Глядя назад: возможные альтернативы в развитии перестройки;

Дмитрий Травин. Путин и путч;

Дмитрий Травин. Михаил Горбачев, колосс форосский;

Александр Оболонский. Либеральная и бюрократическая ментальность как факторы трансформаций конца 1980-х – 1990-х гг.;

Александр Оболонский. Люстрация как институт периода транзита: плюсы и минусы;

Дмитрий Травин. История наоборот. Как Сталин поймал в ловушку Горбачева;

Дмитрий Травин. Как мы не прошли китайским путем;

Татьяна Ворожейкина, Василий Жарков, Андрей Захаров, Андрей Колесников, Алексей Левинсон, Николай Петров, Андрей Рябов. 1985-2015: ценности перестройки в контексте современной России.

О ранах и травмах XX века

Чеслав Милош, эссе, из книги «Сад наук» (1979), цитаты по «Вопросам литературы», 6/1991, стр 134-166. Название книги лучше было бы перевести как «Сад познания»

Из эссе «Действительность»:

Что это за слово [«действительность», производное от «вещи» - rea, reality - БГ] значит? Почему вещам все кланяются? В общежитейском смысле понимают под этим словом все вещи, действующие по собственным законам и так, что если мы окажемся на пути, по которому они движутся, то будем убиты. Потому что мы существа хрупкие и нас уничтожает лавина, несущаяся с гор, ураган, бактерии, вирусы, химические изменения в клетках нашего тела. Однако мы научились противостоять т.н. силам природы, и хотя для значительной части человечества засуха, наводнение, эрозия почвы по-прежнему являются опасностью, все же из бедствий стихийных остались нам главным образом старение и те болезни, с которыми наука еще не совладала. Вещь, которая угрожает нам в первую очередь, – это другой человек. Либо потому, что он вооружен, а мы безоружны или вооружены слишком слабо, либо, почти то же самое, потому, что он может отказать нам в деньгах, то есть в пище. Основой человеческого общества по-прежнему остается кара смерти, либо смерти от пули, либо в тюрьме, либо от голода, и гуманитарные заклинания ничем тут не помогут.

Действительность, стало быть, для нас – это в первую очередь социальная действительность, то есть такая, в которой люди-вещи выполняют приказы, продиктованные другими людьми, вроде бы господами своей и чужой судьбы, но на самом деле превращенными в вещи силой т.н. житейских необходимостей. […]

Человек – либо существо поддерживаемое [любимая тема Мераба Мамардашвили – Б.Г.], либо он сам для себя рассеивается в туман, в мираж. XIX веку еще хватило импульса, данного христианством, чтобы человека поддержать, то есть понимать индивидуальную судьбу как нечто, имеющее значение. Адепты Человека как Массы, трудолюбиво лепя т.н. социальную литературу в 30-х годах, обманывались, думая, будто смех Ницше их не касается. Потому что сколь бы ни были велики наш гнев и наше сочувствие к доле угнетенных, мы лишь с трудом находим в себе тот минимум внимания, без которого литература остается бумагой, если мы убеждены, что человек, о котором идет речь, заменим, что он лишь пузырек на реке исторического «процесса». […]