В сети появился первый печатный отклик на роман Павла Кушнира «Русская нарезка». До сих пор были лишь посты в соцсетях да наши с коллегами устные реплики на вечере в СФ. Важно, что этот текст написан Дмитрием Гаричевым — писателем, чьё творчество, если я не ошибаюсь, Ilya Kukulin на нашей дискуссии называл самой близкой аналогией проекту Кушнира. Подчеркну также и то, что это эссе написано автором, остающимся в РФ. Это непростой, раскалённый текст, однозначно встающий на сторону Кушнира и одновременно вершащий символический суд — как над самим автором «Нарезки», вернее, над российским обществом, приведшим его к катастрофе, так и над собой самим и всеми своими коллегами по российскому культурному сообществу, кто «по умолчанию» запятнан той или иной степенью участия в действиях государства, например, работая в его институциях, так же как это делал и Кушнир. Для тех, кому представляется, что публикация такого полемического текста это просто жест, особенно из находящихся за пределами РФ, напомню, что даже лайки на страничке Кушнира в Контакте могут служить поводом к преследованию российских граждан со стороны властей. Но реальный камень в сторону Гаричева, боюсь, захотят кинуть не только ФСБ и их наймиты. Этот текст не понравится никому из вас. Ни поклонникам творчества Кушнира, ни его друзьям и близким. Ни тем, кому хотелось бы трибунала над любым госслужащим культурной сферы в РФ. Это жесточайший текст — текст отрицания, и подведения итогов, и отстранения, и самоописания вне всяческих иллюзий. Уже одно то, что Гаричев «читает» и роман, и сам кейс Кушнира как исторический феномен, стоящий в ряду самых выразительных символов эпохи путинизма, находящийся в диапазоне между таких двух противоположных полюсов, как Игорь Бобырев и Ирина Славина, может лишить дара речи. Но при всём отталкивающем действии этого эссе, при том что я не могу до конца согласиться с большинством его ходов, я нахожу его необходимым.

Текст Гаричева написан изнутри ситуации боли и причиняет такую боль потому, что он замешен на особо ядовитом, самоядовитом варианте иронии: когда автор одновременно и пытается говорить из самого сердца описываемого предмета и рвётся занять максимальную по отношению к нему дистанцию. Это сочетание идентификации с Кушниром и отчуждения от него невозможно привести к синтезу, с которым мы могли бы захотеть совпасть, потому что нет той реальности, в которой мы могли бы примириться с гибелью этого человека. Написанное Гаричевым важно вот чем. Из всех голосов, высказывавшихся о Кушнире, а их уже прозвучало немало, в самых разных формах, — из всех наших реплик, которые пока что не могут вынырнуть из пучины горя и сочувствия, не могут по-настоящему начать читать Кушнира в режиме не мемориальном, Гаричев первым смог отстраниться и попробовать отнестись к «Русской нарезке» не то, чтобы непредвзято (это невозможно, как признаётся и сам рецензент), а с той предельной взыскательностью, каковой требует сам текст Кушнира. Отсюда эти предъявы к заглавию романа (которые, пусть они не до конца нюансированы, но отмахнуться от них тоже невозможно), отсюда беспощадный диагноз «Русской нарезке» как произведению искусства, которое не смогло предложить никакого _художественного_ выхода из исторической реальности путинской России. В этом эссе не делается никаких скидок ни на возможную политическую незрелость автора романа десятилетней давности, не на неопытность дебютанта-непрофессионала, — потому что нет скидок там, куда Кушнира «исчезла», как сказали бы в Латинской Америке, российская власть. Рецензия Гаричева — это безжалостное разбирательство, почти что товарищеский суд, но именно что с позиций полной, безоговорочной солидарности. _Всё_, что горько критикует как в жизни, так и в романе Кушнира Гаричев, критиковал и сам Кушнир; то, что не все из нас в состоянии с этим согласиться, в каком-то смысле уже наша проблема.

Судя по всему, что мне удалось понять о Кушнире, сам он при жизни хотел бы именно такого, требовательного разговора вплотную, — а не наших сентенций, скорбных и полных прощающей, прощающейся и просящей прощения любви издалека.