Мне не разрешили сделать дополнение на канале 100 книг, поэтому напишу сюда - пару моментов для понимания контекста и одну хорошелицею историю.

Мадам Брик - местечковая Лаура.

Убийственно сказано. Вообще рассуждение Свиридова о Маяковском просто чудовищно злое и точное:

"На флейтах водосточных труб". Но это было смолоду. А дальше он стал походить на большую канализационную трубу, не даром называл себя ассенизатором...

Сколько злобы к людям в его произведениях. Он истекал ею. Карьерист. Подлиза. Сплетник. Бюрократы. Все поэты - бездарные. Есенин - подмастерье. Рабочие - Фоскин, Присыпкин, Двойкин, Тройкин - это от карточной игры... Но рабочий, который захотел вырваться из общежития (этой первой разновидности будущих лагерей), объявлялся сразу Клопом, клеймился всячески. Советская буржуазия наиболее злобная из всех, может быть только не злобнее американо-еврейской. А это была советско-еврейская.
Салон Брик поругивал Маяковского за чрезмерное увлечение агиткой. Надо было прославлять Брик, эту местечковую Лауру.

Кого только он не опаскудил: Лев Толстой, Пушкин, Станиславский (физического истребления которого он требовал на одном из собраний), Булгаков, про которого он писал стихи-полицейский донос, Шаляпин, Горький, Есенин, Клюев и крестьянские писатели, которых он сравнивал с собаками, А.Н.Толстой, Рахманинов... Маяковский был поэт Революции, и не он один, тоже - Блок, Есенин, Белый, но только он один стал поэтом Власти.
Это был по своему типу совершенно законченный фашист, сформировавшийся в России подобно тому как в Италии был Маринетти. Сгнивший смолоду он смердел, чем дальше, тем больше, злобе его не было пределов. Он жалил как скорпион всех и всё, что было рядом, кроме Власти и Полиции. Наконец в бешенстве, изнемогая от злобы, он пустил жало в свою собственную голову.
На его примере видно как опасен человек без достаточного своего ума, берущийся за осмысление великого жизненного процесса, который не в состоянии понять, ибо живет фаршированный чужими идеями.

Жёстко, но всё в точку.

Почему Свиридов так ненавидел Маяковского?

Из 2017 он представляется скорее печальной и трагической фигурой, ну, может с некоторыми особенностями. но тем не менее.

Но это сейчас. При советской власти Маяковский был официальным поэтом номер один. им, в некотором роде, было засрано ВСЕ, тиражи, учебники, станции метро - и Свиридов, прекрасно знавший русскую культурную и литературную традицию Серебряного века, естественно, не мог не понимать, насколько Маяковский, мягко говоря, переоценен в угоду конъюнктуре. Насколько он занимает место, которое должны были бы занимать Гумилев, Есенин и Клюев, насколько это такая затычка-пустышка, чтобы только ни в коем случае не давать русского.

Второй более личные момент - Свиридов считался великим советским композитором, благодаря написанной им Патетической оратории - на стихи Маяковского, как же иначе, иначе же нельзя.

У него этом Маяковский буквально в печенках сидел.

И, наконец, про местечковую Лауру и все прочее. Сначала - цитата из 100 книг.

Добавление из комментариев А.С.Белоненко: племянника и издателя Свиридова:

"Мне рассказывал дядя, что Шостакович не советовал ему ходить в дом Бриков. И дело тут не только в неприязни к Маяковскому, которую испытывал Дмитрий Дмитриевич. Шостакович считал, что это, говоря без обиняков, чекистский салон. Пастернак высказывался более осторожно, говоря, что квартира Бриков напоминала ему "отделение московской милиции". Сродни со словами Ахматовой: "литература была отменена, оставлен был один салон Бриков, где писатели встречались с чекистами".

Я бы к этому еще добавил, что неприязнь Свиридова к Лиле Брик абсолютно понятна. Брик очень напористо протежировала Майю Плисецкую жену Родиона Щедрина. А этого совершенно пустого тусовочного композитора (никто не помнит из Щедрина ничего кроме Бизе, то есть помнят Бизе, а не Щедрина) впихнули интригой на пост главы Союза Композиторов РСФСР вместо Свиридова. И вместо свиридовской программы развития национальной музыки - русской (впрочем и других народов), начался междусобойчик малого народа, окончательно официальную советскую музыку убивший. То есть Брик была не последним участком той липкой паутины с которой столкнулся сам Свиридов.

В своих мемуарах Плисецкая очень тепло тепло отзывается о Лиле Брик, пишет, что та ее всегда любила, помогала деньгами, хорошей импортной одеждой и пр. Кажется, даже с Щедриным Плисецкая познакомилась именно в салоне у Лили.

Помимо все этого, кто еще такая Плесецкая? Двоюродная сестра Бориса Мессерера, последнего мужа Беллы Ахмадулиной, чей отец Асаф Мессерер (то есть дядя Майи Плисецкой) - балетмейстер Большого Театра, лауреат двух Сталинских премий (1941, 1947), но там вообще вся семья интересная, но на самом деле мы сейчас не о том.

Это все просто для понимания контекста, где на одном конце - Родион Щедрин, который с 73 по 90 год был председателем Союза композиторов, а потом в 91 году вместе с женой первыми из россиян получили Литовское гражданство и с тех пор живущих в Германии - а на другом - выдающийся русски композитор Георгий Свиридов, пробывший председаталем союза композиторов один срок и смещенный оттуда малым народом с лозунгом "покончим с деревянной Русью".

Маленькие радости малого народа...

Делегация Ленинградского Союза Композиторов ехала на Съезд РСФСР с лозунгом "покончим с "Деревянной Русью".

Слова эти, как свидетельствовал композитор Веселов, произнес музыковед М.С. Друскин в поезде "Красная стрела" на пути на съезд где Свиридов не был переизбран секретарем Союза Композиторов РСФСР.

*Деревянная Русь - кантата Свиридова на стихи Есенина.

ну и на сладкое, вишенкой на торте - одна хорошелицая история, как мы и обещали

История из книги Олеси Николаевой «Тутти: книга о любви».

Была одно время такая Пушкинская Премия, и когда ее учредили, журнал "Новый Мир" несколько лет подряд выдвигал на нее Олесю Николаеву, и вот как-то в один год ей говорят - в этом году Пушкинскую премию наконец-то ты получила, ее уже все поздравляют, рассказывают, как заседала комиссия, что у Николаевой 8 голосов, у Рейна (это учитель Бродского) - 3, осталась маленькая формальность - утвердить премию в президиуме, куда стекаются имена всех лауреатов из разных областей культуры - музыки, балета, архитектуры - но это пустая формальность.

«А внутренний голос мне явственно говорит ...: «Да не получишь ты ничего. Не дадут тебе получить…»

А у нас в институте [в Литинституте] как раз в это время вел семинар один из членов комиссии по госпремиям, и я просунула голову в его аудиторию, вызвала его на минутку:

– Так ты мне скажи – дали мне эту премию или нет?
– Ну конечно дали! Что ты все кокетничаешь!
– А когда у вас заседание этого президиума?
– Сегодня, кажется, в четыре часа, а что?
– Так вот они мне и не дадут…
– Ну, ты с ума сошла! Это же будет скандал! Не было никогда такого, чтобы комиссия присудила, а они отказали. И потом – с какой стати?
– А кто там сидит?
– Да там каждой твари по паре. Дизайнеры, балеруны, художники. Боря Мессерер там всем заправляет…

Ну, думаю, раз Боря, ничего дурного не произойдет. Он нам еще на свадьбу такую икону чудесную подарил – Святители Московские – Иона, Алексей, Филипп и Ермоген. Это, между прочим, была первая наша икона.»

А тем же вечером звонит ей тот самый член комиссии:

- Не знаю, как тебе и сказать. Ты была права.

А на другое утро, буквально чудом (потому что все, происходившее на президиуме - строжайшая тайна) выяснилось, как было дело - историю рассказала прихожанка храма, где служил ее муж Владимир Виглянский (дальше идет рассказ этой женщины).

«Звоню я одной своей старой приятельнице, а она работает в президиуме по госпремиям, секретарь, что ли, не знаю, как это называется. А у меня муж несколько лет назад госпремию по архитектуре получил, в общем, знакомы мы хорошо. Итак, звоню я ей – просто так, как дела, спросить, а она мне и говорит: «Не могу с тобой долго разговаривать, у нас тут такой скандал, такой скандал. Комиссия присудила премию одному, а наши мафиози из президиума отняли ее и отдали другому. Но только это не наша комиссия, не архитектурная, а литературная».

«Да, – спрашиваю, – а кому присудили и кому отдали?»

«Вообще-то я не имею права разглашать, но поскольку ты писателей все равно не знаешь, то тебе могу сказать: присудили, – и тут она, отец Владимир, назвала фамилию вашей жены, – отметила прихожанка и продолжала, имитируя чужую интонацию, видимо, этой своей приятельницы из президиума, – а отдали Рейну.

Это было невооруженным глазом видно: заговор, хотя я ни эту поэтессу не знаю, ни этого Рейна. И вообще мне все равно, это не по нашему ведомству. Ой, это был такой спектакль! Станиславский отдыхает! «Не верю, – кричит, – не верю!», а сам – все равно отдыхает.

Все было разыграно заранее, по готовому сценарию, как по нотам...

...когда человек из литературной комиссии объявил нового лауреата, тут встал Мессерер – ну это муж Ахмадулиной, если ты не в курсе, и сказал вроде того, мол, слушайте, кто такая эта поэтесса? Я, например, не знаю, кто она такая. Никогда даже не слышал, – говорит он. – Ну, что мы будет давать премии кому попало. Давайте лучше дадим премию известному поэту Рейну, он уже у нас получал госпремии, он учитель Бродского, это будет солидно.

И его люди давай поддакивать: Рейну, Рейну дадим.

А этот «литературный» человек им резонно говорит: позвольте, да ведь комиссия несколько раз собиралась, в несколько туров голосовала, в результате поэтесса эта получила восемь голосов, а Рейн – только три. Это будет неуважение к литературной комиссии.

А Мессерер гнет свою линию: знать я ее не знаю. Хотя, согласись, при чем тут – знает он или не знает, его кто спрашивал? Он что – каждую балерину знает – из Кировского театра или Мариинки, которым премии присуждают, или – каждого архитектора, или что – в музыке он так сечет?

Эта комиссия специальная потому и заседает, что там – эксперты. А его дело – сторона. Сиди, собирай результаты. Ну да он так надавил! Но с утра уже - сумасшедший дом. Эти из литературной комиссии названивают, скандалят, жаловаться грозятся..."

И дальше Олеся Николаева вспоминает - «Вот, думаю, Рейн, тоже мне друг! Сколько с ним было связано, и в Париж мы с ним ездили, и в Кельн, и Новый год вместе встречали, и когда он жил в доме творчества, каждый день, а иногда и по два раза приходил к нам читать стихи. А теперь я сижу и думаю, что тогда, когда я увидела его лицо в институте, он уже заранее был посвящен… А о Мессерере я уж и не говорю – сколько раз мы выступали с Ахмадулиной на поэтических вечерах, он всегда после этого раскланивался, подходил…

Сокрушается, что даже матери рассказать не может (и Мессерер, и Ахмадулина бывали в доме её родителей и её мать Бэллу очень любила) «Понимаешь, я даже маме не посмею об этом рассказать, так это все стыдно, она не поверит… Или она скажет: «Белка? Да она добра, добра!» Точно не поверит, еще и обругает меня, обвинит во всем»

«Действительно, – подумала я, – она вообще об этих Бориных делишках может ничего и не знать – сидит себе, печальная, взаперти. Подбитая птица! Недаром же ее с таким трепетом любит моя бедная мать!»

И я, ни с кем не советуясь, даже с самой собой, не просчитывая последствий, а просто – по импульсу, по мановенью души позвонила Белле. Я хотела… ну, пожаловаться ей, что ли, на Борю, спросить это свое: «как же так?».

– Белла, – сказала я, – представляете, Боря заседал вчера на каком-то президиуме по госпремиям и сказал, что он и знать меня не знает, и слыхом не слыхивал… Как же так, неужели же ничего, что было у нас с вами связано в этой жизни, не важно, не имеет значенья, вменено в ничто: растереть и забыть?..»

Ведает Бог, мне не нужно было от нее ничего, кроме слабого лепета о ее неведении, что это – недоразумение, что она не может понять, как так вышло, что «может быть, он подумал, что это – какая-то другая поэтесса, однофамилица», мало ли, ну, что-нибудь такое…

– О, – по обыкновению растягивая слова, скопившиеся за нижней губой, и чуть придерживая их верхней, – запела она.

И потом она очень возвышенно стала говорить о том, как ей жаль меня, бедное-бедное дитя, ибо я так пекусь о премиях, а поэт (она выговаривала скорее «пуэт», и «пэ» глухо лопалось у нее на губах, как пузырик) – весь в упоении творчеством, в блаженстве… И что Рейн достоин, этот прекрасный Рейн. И что она сама – о, как она от этого далека, это все ей так чуждо, вся эта тщета…

И все слышалось это со стиснутыми зубами – «пуэт», «пуэт»…

Я положила трубку.»

«Передо мной проплыли картины всех наших встреч, начиная с той, когда я в семнадцать лет пришла к ней в лоджию в Коктебеле читать стихи – так тогда было принято, чтобы начинающие поэты читали стихи уже признанным. Там был ее тогдашний молодой муж Эльдар и Искандеры – Фазиль, Тоня и их дочка. И вот я стала читать стихи, и вдруг у меня полились слезы. Я читаю, а они текут и текут по щекам, текут и текут. То ли я была настолько стеснительная, что мне приходилось себя преодолевать, то ли сами стихи были связаны у меня с какой-то душевной болью – не знаю. Но как только я дочитала, все кинулись меня утешать, обнимать. Белла сказала: «Если бы я так писала в семнадцать лет, я бы сейчас была уже Гёте», потом написала стихотворение... "Пришла. Стоит. Ей восемнадцать лет..."»

История имела продолжение.

«...тут в «Литературке» выходит открытое письмо членов комиссии по госпремиям, где они выражают свое возмущение тем, что их решением пренебрегли.

Потом мне рассказывали, что это письмо посылали президенту двумя путями. Первый – легальный – через экспедицию.

А второй – блатной – через некоего знатного человека, который имел доступ к [президентскому] референту. Но тут произошел облом: референт якобы затребовал такую сумму за передачу письма, которая превышала сам размер премии.

Не знаю, дошло ли письмо первым путем, то есть «обычным ходом», но вскоре после этого всех разогнали – комиссию упразднили, президиум распустили, а саму Пушкинскую премию отменили вообще.»

Отрывок из книги: Николаева, Олеся. «Тутти: книга о любви» ACT Астрель

Вот такие сегодня гетеры. Без преферанса.

Доброй ночи)

Это очень верно. Кого проходят в музыкальной школе на уроках музыкальной литературы в первый год обучения? Бах, Гайдн, Моцарт, Бетховен. Ни французского барокко, ни музыки ренессанса.

Причем - совершенно не объясняется и не рассказывается, _ПОЧЕМУ_ так, чем велик Хорошо Темперированный Клавир, какую революцию он совершил, почему, например, венская музыкальная школа, а не Версаль и 24 скрипки короля.