Ну и какая же могла идти борьба с инакомыслием в устроенном таким образом обществе? Там явно должна была царить запредельная свобода слова, совести и чего только ещё. Так и было, причём на уровне, который мы и понять-то можем с трудом: как отмечает именитый К. Довер (1988 [1976]), концепцию παῤῥησία, греческого свободомыслия, непросто постичь тем, кто никогда с ней не сталкивался. Эта проблема наблюдалась, собственно, уже в самой Античности, но более поздней.

Сам Довер умильно пытается сравнить это с тем, как в наши дни схожим образом недопонимают явление «русские и китайцы» и прочие «народы соцлагеря», однако с 70-ых, когда он это писал, многое изменилось, и отличия между первым и прочими мирами в этом плане сгладились, причём далеко не в сторону улучшения ситуации (а может, свободы говорить что угодно в современной РФ ещё будет и поболе). Я же замечу, что в интернете ещё ок. 20 лет назад были места, где всякий был способен ощутить, что есть паррэсия, но сейчас эта лавочка уже закрылась.

Впрочем, как указывает Р. Уоллас (1996), такая тотальная свобода была отнюдь не у каждого — однако если тут вы решили, что она распространялась только на высшие сословия, высокородную аристократию, тогда как простой люд был вынужден терпеть ограничения, вы совсем не знаете греков, и путаете их с каким-то восточным обществом.

У древних всё было с точностью до наоборот, и это рядовым гражданам Афин дозволялось вообще практически всё, что не ставило под угрозу других, тогда как такой из них, кто желал представлять государство, должен был себя очень сдерживать в целом ряде вещей, соответствовать моральному цензу. Закон, согласно Эсхину, «требует расследовать поведение не частных лиц (ἰδιωτεύοντας), но государственных деятелей (πολιτευομένους)». В наши дни демократией на словах тоже предполагается нечто подобное, за жизнью чиновников она вроде как полагает необходимым особый контроль, однако de facto зачастую сильно отличается от de jure.

В частности, гражданину не было запрещено заниматься мужской проституцией и вообще распутничать, однако тогда он мог забыть о карьере публичной личности. Со времён Солона, по Демосфену, «законы не разрешают лицам, ведущим подобный образ жизни, выступать даже с законными предложениями … [нет у них и] права … заниматься политической деятельностью, ведь, как указывает Эсхин, «кто тело свое продал на поругание, тот, по мнению законодателя, легко продаст и общее благо государства», «и вообще законодателю казалось невозможным, чтобы один и тот же человек в частной жизни был дурным, а в общественной порядочным. Он считал, что оратор … должен позаботиться сначала о жизни своей, а затем уже о речах. Вот сколь велика была мудрость древних, и очень жаль, что мы её почти целиком утратили: ведь сейчас таким людям ещё как позволяют высказываться, на Западе, например, они запросто становятся уважаемыми celebrity.

Выходит, что афиняне пресекали только ту деятельность, которая ставила под удар их государство. Быть может, и пресловутые суды за неверие относятся сюда же? Однако, как мы уже выяснили, рядовым гражданам высказывать такие умонастроения было вовсе не запрещено.

И действительно, все афинские процессы, посвящённые обвинению в ἀσέβεια, затрагивали исключительно публичных, известных лиц. Более того, они являлись ad hoc, представляли собой частные иски (γραφὴ ἀσεβείας), и ни в коей мере не представляли собой систематического преследования со стороны государства или какой-либо специальной организации, какими являлись религиозные гонения инквизиции. Здесь мы не увидим и следа институции с продуманной идеологией нетерпимости, развитым карательным аппаратом и всего прочего, что этому сопутствует, не говоря уже о том, что дела разбирал гражданский, светский суд, а осуждённые исчислялись не тысячами или десятками тысяч, а в самом худшем случае десятками, тогда как реалистичными следует считать и вовсе единицы.

#impiety
⬅️⬆️ «Как (не) преследовали за оскорбление чувств верующих в Древних Афинах?», 3/18 ⤴️➡️

Следует заметить, что греков никогда особенно и не беспокоила критика староотеческой религии. Для понимания этого достаточно обратиться уже к Гомеру (IX или VIII вв.), который относился к ней с большой долей иронии, порой даже открыто насмехается над олимпийцами. Таким же явно было и отношение его аудитории, отчего Р. Ю. Виппер (1916) даже задумывается о том, «какова же была психология и религия людей … которые сделали себе как бы спорт из потехи над богами?»

Всё это совсем не мешало, а то и помогало Гомеру быть и оставаться наиболее почитаемым автором Античности, тем, чей уровень во всех смыслах полагали недостижимым, а преследовать его никто и не думал. Более того, гомеров настрой настолько органично вписывался в греческое мировоззрение, что его насмешки даже не просматривались, полагалось, что это и есть та самая религия предков, а нападки на древнего аэда могли касаться недостаточности деконструкции им религии. Вот почему Ксенофана Колофонского (вт.п. V в.) некий Тимон, как передают Диоген Лаэртский и Секст Эмпирик, именует «бичевателем гомерообмана».

Этот философ активно критиковал антропоморфность греческих богов, за что был любим впоследствии христианскими авторами, которые и сохранили отрывки его мыслей: так, Климент сообщает, что Ксенофана смешило, когда разные народы изображают богов подобными себе, «эфиопы ... черными и с приплюснутыми носами, фракийцы — рыжими и голубоглазыми» От него же мы знаем, что философ полагал, по той же логике, что «если бы руки имели быки и львы или [кони], кони б тогда на коней, а быки на быков бы похожих образы рисовали богов и тела их ваяли».

Хотя им высмеивалась сама основа греческих представлений о религии, неизвестно, чтобы он за это подвергался каким-либо репрессиям. Напротив, согласно одному из его же отрывков, Ксенофан, которому на тот момент благополучно стукнуло 92, продолжает, не встречая никаких проблем, сочинять свою едкую поэзию.

Веком ранее логограф Гекатей (VI в.) свою «Историю» начинает словами о том, что легенды и мифы греков «многоразличны и смехотворны» и заявляет о намерении противоречить им. Несмотря на это, он продолжал быть одним из самых уважаемых людей в Милете, откуда его даже, согласно Диодору, отправляли послом к персам.

Итак, мы не видим примеров религиозной нетерпимости у греков в ранний период их цивилизации. Следующий же со времён И. Винкельмана (XVIII в.), принято именовать эпохой Перикла или Перикловым веком: настолько этот государственный деятель вместе со своим окружением определили дух времени. Как замечает И. Е. Суриков (2008), выражения эти «стали совершенно расхожими при определении периода высшего политического и культурного расцвета классической Греции», причём «так зачастую называют … всю Пентеконтаэтию», т.е. «Пятидесятилетие» (πεντηκονταετία), как охарактеризовал Фукидид промежуток «со времени ухода Ксеркса из Эллады до начала этой [Пелопоннесской] войны».

Человека, давшего имя эпохе, продолжает Суриков, на основании того, «что о нем известно … [мы можем] характеризовать … как человека ярко выраженного рационального склада мышления», который «был чужд любым суевериям, пренебрегал приметами», и т.д., и окружавшего себя точно такими же людьми.

Тогда мы вновь слышим о случаях богоборчества, которые при этом никак не наказывались. Так, у Аристофана в «Осах» один из персонажей полагает, что о мифах в приличном обществе говорить не следует: «Сказки — прочь; скажи из жизни что-нибудь». У него же во «Всадниках» удивляются самому факту религиозности: «Ты в богов веруешь?». Наконец, в «Облаках» он устами Сократа говорит такое: «Что за Зевс? Перестань городить пустяки! Зевса нет!». Понятно, что здесь он выражал не свои умонастроения, но господствующие, и легко решить, что потому-то и не пострадал… однако в том и дело, что так тогда явно мыслили многие.

#impiety
⬅️⬆️ «Как (не) преследовали за оскорбление чувств верующих в Древних Афинах?», 4/18 ⤴️➡️

Далее, от Лисия через Афинея мы знаем о некоем афинском культе, именуемом Κακοδαιμονισταί, «Поклонники Какодемона», «Дурного духа», участники которого не понесли никакого наказания, при том, что один из них, Кинесий, назван «самым безбожным из всех». Согласно Лисию, почти все они умерли молодыми, однако то была кара богов, человеческой же не последовало.

Собственно, согласно Уолласу, расхожее мнение, «будто бы рядовые афиняне были донельзя суеверными, пребывали в страхе перед возможным божественным наказанием, не имеет ничего общего с действительностью, это миф, обязанный своим появлением Э. Доддсу (1951), под влиянием которого чрезмерно много внимания стало уделяться проявлениям „примитивного“ и „первобытного“ у греков, в особенности среди простолюдинов».

Всё это и неудивительно, ведь единой религиозной догмы, за нападки на которую можно было подвергнуться каре, древние так и не выработали, да и не стремились к этому. Совсем напротив: как пишет Ф. Ф. Зелинский (1916), книги, подобных Библии или Корану, «каждая строка которых характерна и обязательна для приверженцев соответствующих религий … получились … благодаря наличности … могущественного духовенства … Ни того, ни другого в древнегреческой религии не имелось».

Кроме того, и «самое понятие „канона“ было в этой области органически противно свободолюбивому духу эллина. Совершенно правильно отцы церкви называли эллинизм „отцом всех ересей“; слово „ересь“ (αἵρεσις) означает „выбор“, а право выбора было для эллина неотъемлемым признаком умственной свободы». В Греции, отмечает он, «каждому было вольно признавать правильным то, которое ему было понятнее и доступнее, и на смех были бы подняты те, кто вздумал бы призывать небесные и земные громы на инакомыслящего и [иначе] верующего».

Наконец, напоминает Довер, древнегреческая культура регулярно черпала вдохновение для своих великих достижений на Востоке, то есть на постоянной основе заимствовала у чужеродного, враждебного мышления, что является «сильнейшим мотиватором для кого угодно выработать мысль об относительности всего сущего», хоть в явном виде её и выразили только софисты.

Ну так и что же, собственно? Как на фоне всего этого великолепия могли случиться те самые афинские суды за неверие, с позволения?

А всё очень просто: они не могли. Тут нам необходимо вновь обратиться к источниковедению, той самой дисциплине, которая, как при случае уже отмечалось, способна творить настоящие чудеса с нашими представлениями о былом. Ведь зачастую целый пласт таковых держится буквально на одном непрочном высказывании, источнике с бесконечно сомнительным происхождением, и эту хрупкую подпорка, оказавшись неаутентичной, запросто при удалении обрушивает всё построение.

Для некоторых сам факт такого сноса оказывается немыслим, ведь они никогда этого здания не покидали, полагая, что оно тут имелось всегда, и слыхом не слыхивали, что, оказывается, для зданий строиться и разрушаться абсолютно нормально. Более того, снос ветхого строения, если оно уже стало непригодно для обитания, просто необходим. Такое воистину, в точности по Ницше, «нужно еще толкнуть», чем мы и займёмся.

Вот и если взглянуть повнимательнее на то, на чём основываются наши представления об афинских судах за неверие, там зачастую окажется, что всё было сильно не так, нежели представляется. Весьма предсказуемо, неправда ли, учитывая типичные настроения в тексте «Эллинистики»? Трудно же этому вашему г-ну Боборыкину удержаться от регулярной ревизии и стремления вырываться вновь и вновь за пределы привычного.

В конечном итоге своих штудий, очевидно, он планирует совсем ничего не оставить от того, каким честному, простому рабочему люду, представили в школе классическую древность. При том, что таковский и без этого уже, очевидно, пребывает буквально в параллельной реальности… А вместе с ним и весь прочий мир. Что же, пусть он себе верит это — ведь, как заметил Ницше, «чему только не верит весь мир!», более того, «что этому верит весь мир, есть уже возражение».

#impiety
⬅️⬆️ «Как (не) преследовали за оскорбление чувств верующих в Древних Афинах?», 5/18 ⤴️➡️

Как замечает Уоллас, на то, что свидетельства, из которых нам известно об этих уголовных процессах, донельзя сомнительны в плане достоверности, обратили внимание уже в XIX в. Согласно М. Лефковиц (1981), большая их часть оказалась лишь продуктом воображения поздних биографов, которые силились доказать, что суд над Сократом был не единственным в своём роде, но всеми правдами и неправдами выводили тенденцию и традицию.

Если брать не слухи и молву, но конкретные, твёрдые документы, посвящённые ситуации, а именно юридические записи и протоколы, то, замечает Я. Филоник, те из них, что действительно освещают эти дела, по всему оказываются поздней подделкой. Как он пишет, «не стоит забыть о том, что многие свидетельства, которые выдаются литературой за „классические“, на деле оказываются подложными, помещёнными в ранние работы александрийскими и прочими исследователями»: у практики подобных подтасовок, уверяет исследователь, долгая и плодотворная история.

Общая тенденция такова, что чем более проходит времени, тем множе биографы выдумывают судов, и если современники V–VI вв. упоминают лишь несколько случаев, то у Диогена Лаэртского (ок. III в. н.э.) или Плутарха (I–II вв. н.э.) их набирается уже немало, — при том, что оба они известны в первую очередь вовсе не за осторожность и склонность к критическому подходу по отношении к своим источникам, но совсем за противоположные качества.

Подделки, отмечает Филоник, могли производиться по ряду причин, но основная — стремление любой ценой добыть громкую сплетню, «жареный факт», ведь биографы ориентировались на аудиторию, примерно соответствующую современным читателям таблоидов о жизнях знаменитостях, а тех интересовали пресловутые «скандалы, интриги, расследования», а не реальные события. Поэтому авторы не стеснялись вырывать факты из контекста, намеренно неверно понимать свои источники, и т.д.

«Множество „биографических“ данных было сочинено … с использованием всех имеющихся под рукой источников, включая те, что основывались на комедиях и речах ораторах, содержащих оскорбления, без применения к тем и другим какого-либо критического подхода, и, похоже, следуя принципу se non è vero, è ben trovato („если это и неправда, то хорошо придумано“)».

В общем и целом, они столь же достоверны, сколь второсортная «желтушная» заштатная газетёнка, изо всех своих скромных сил раздувающая где-то подслушанный и явно ложный слух об очередной селебрити. «Неспособность понять, что есть комедия, зачастую приводило к склонности воспринимать её чем-то вроде журналистского расследования», отмечает Довер.

Как пример, можно привести биографию Еврипида за авторством некоего Сатира (III в.), который сюжет комедии Аристофана Θεσμοφοριάζουσαι, «Женщины на празднике Фесмофорий», принимает за действительно происходившие события, а там, напомню, женщины города собираются, чтобы погубить Еврипида за то, что он злословит против них в своих произведениях, изображая жестокими, безумными и сексуально невоздержанными, учит мужчин не доверять им. Абсурд? Ну конечно…

Впрочем, биографы зачастую и не читали тех авторов, на которых ссылаются, что особенно заметно, пишет Филоник, в случае Диогена Л., а Плутарх, кроме того, печально знаменит тем, что, помимо склонности к сенсациям, любил морализаторствовать, что было основной темой его сочинений, и, соответственно, принципом, по которым он отбирал материал.

Историческая точность и аккуратность не была, указывает он, forte, или сильной стороной, и Диодора Сицилийского, который также имел склонность к морализму и эпидейктике, нередко выводил выдающихся личностей, которым противопоставлял низкую толпу, и, хотя ему в этом начинании можно посочувствовать, всё же «истина дороже», или, точнее, «долг благочестия — истину чтить выше».

#impiety
⬅️⬆️ «Как (не) преследовали за оскорбление чувств верующих в Древних Афинах?», 6/18 ⤴️➡️

Филоник, наконец, заключает, что свидетельства авторов Поздней Античности, касающиеся судов за неверие, чаще всего показывают лишь неспособность их авторов к пониманию политических и социальных реалий классических Афин, и, соответственно, множество таковых, включая даже законы, встречающиеся лишь в поздних источниках, «должны восприниматься со здравым обилием скепсиса, а иной раз и быть характеризованы попросту как подделки».


Топорнее всего источниками освещено дело софиста Продика, который будто бы был осуждён за «развращение молодёжи» и по приговору суда принял яд, то есть во всём повторил судьбу Сократа. Это уже подозрительно, поскольку выдумок, приписывавших, не утруждая себя внесением изменений в сюжет, трагический исход учителя Платона другим персоналиям, было немало. В общем, сомнительность всего этого настолько очевидна, что её заметил уже Ф. Велькер в 1833 г. С тех пор она стала общим местом.

Впервые об осуждении Продика сообщает только Суда (X–XI вв.) со ссылкой на схолион к Платону, таким образом, разрыв между событием и первым источником оставляет свыше 15 веков. «Вероятно, Продик всё-таки мог быть казнён, но не афинянами, и не за „неверие“ или „развращение молодёжи“», пишет Довер, «а, например, на Кеосе после войны за то, что сочувствовал Афинам словом и делом», однако всё это остаётся только предположениями. В том, что касается Продика, это буквально всё, что можно сказать, ведь даже Платон, симпатизирующий ему явно более других софистов и чаще упоминающий у себя в диалогах, ни слова не говорит о судьбе софиста.


По поводу Аристотеля утверждается, что он своего суда избежал, попросту покинув полис: согласно Оригену, «когда он заметил, что его стараются обвинить как хулителя богов, ввиду некоторых положений его учения, которые считались у афинян безбожными, он оставил Афины и перенес свою школу в Халкиду». Там он, по общему мнению, умер в 62 года от болезни кишечника, что, впрочем, не мешает Диогену Л. писать, что «согласно Евмелу … [Аристотель умер], выпив цикуты в возрасте 70 лет».

По Афинею, за «стихи, сочиненные многоученым Аристотелем в честь Гермия Атарнейского» неким Демофилом «по подстрекательству Эвримедонта [был подан] иск против нечестия на том основании, что Аристотель-де кощунствовал и ежедневно пел за общими трапезами пеан в честь Гермия». О том же сообщает Лаэрций: «Аристотель … пришлось бежать в Халкиду, оттого что его привлек к суду за бесчестие иерофант Евримедонт (или Демофил, как утверждает Фаворин) … за тот гимн, который он сочинил в честь … Гермия, так и за следующую надпись на статуе того же Гермия в Дельфах».

В общем, Аристотель будто бы славил этого Гермия, как бога, и за то подвергся преследованиям. В действительности же есть все основания полагать, что вина философа заключалась в том, что он обучал Александра, который как раз незадолго до того умер, и теперь всем, кто в имел отношение к македонской оккупации, это припомнили.

Тут важно, впрочем, другое. Согласно Оригену, Аристотель перед своим побегом сказал близким следующее: «Уйдем из Афин, чтобы не дать повода афинянам повторить преступление, подобное тому, какое они совершили против Сократа, чтобы вторично они не учинили беззаконие против философии». О том же сообщает Элиан: «Аристотель, в страхе перед судом бежав из Афин … [сказал, что] не желает, чтобы сограждане вторично совершили преступление перед философией. Он имел в виду смерть Сократа и грозящую ему самому опасность».

Иначе говоря, у них у обоих выходит, что Аристотель, помимо суда над Сократом, не знает никакого иного, и его собственный случай был бы лишь вторым.

#impiety
⬅️⬆️ «Как (не) преследовали за оскорбление чувств верующих в Древних Афинах?», 7/18 ⤴️➡️

Если верить биографии Еврипида, сочинённой Сатиром, поэт был обвинён в неверии неким Клеоном, тогда как Аристотель в «Риторике» упоминает, что Еврипида обвинил Игиенонт «за то, что он побуждал к клятвопреступлению словами: „Мой язык произнес клятву, но мое сердце не произнесло ее“».

При этом суд, по Аристотелю, касался ἀντίδοσις, тяжб за имущество, и, таким образом, обвинение Еврипида в безбожии было не официальным, но риторическим приёмом, неформальным высказыванием, простой руганью, высказанным его оппонентом. Это всё равно, что перепалку, в которой Вася обозвал Петю «дураком», счесть клиническим диагнозом, надёжным свидетельством умственной неполноценности Пети, и на этом основании внести сей факт в его официальную биографию.

Нет никаких оснований полагать, что поэт был осуждён по этому поводу, этого не говорит даже сам Сатир, ищущий любого повода привести «жареные факты», и, ergo, по Филонику, не вызывает сомнений, что «суд над Еврипидом был очередной выдумкой биографов с развитым воображением».


Про софиста Диагора Цицерон пишет, что он был «про­зван ἄθεος („без­бож­ник“)» и открыто отвер­га­л богов, согласно оратору Ликургу, «на словах кощунствовал по поводу чужих святынь и праздников». То же сообщает Диодор, добавляя, что Диагора за это обвинили в неверии, и он, боясь гнева народа, бежал из Аттики, после чего афиняне назначили за его голову награду в один талант.

Иосиф Флавий также пишет, что «за поимку Диагора Мелосского была объявлена награда в один талант, потому что тот, как известно, позволил себе насмехаться над их мистериями». В поругании мистерий тут, видимо, и было всё дело, против этого в Афинах даже имелся соответствующий закон.

«Трудно обвинить здесь афинян в антиинтеллектуализме», отмечает Уоллас, ведь Диагор виновен был не в безбожии самом по себе, что было бы его личным делом, но в оскорблении святынь. Когда речь заходит о гонениях той же инквизиции, нередко, а то и почти всегда оказывается, что оное «оскорбление» заключалось именно в отличном мировоззрении: здесь же налицо нарушение общественного порядка, а не высказывание научного, политического или ещё какого плана, но чистое хулиганство.

Кроме того, оскорблена была даже не самая греческая религия, а несколько отдельно от неё неё существовавшая практика, те самые Элевсинские мистерии, которые, возможно, даже имели восточное происхождение со всеми вытекающими особенностями, включая нетерпимость.

Несмотря на это, Диагор, похоже, действительно был осуждён за оскорбление чувств верующих, тут у нас мало причин для сомнений. Итак, один есть.

#impiety
⬅️⬆️ «Как (не) преследовали за оскорбление чувств верующих в Древних Афинах?», 8/18 ⤴️➡️

Согласно Плутарху, «про­тив Аспа­сии был воз­буж­ден судеб­ный про­цесс по обви­не­нию в нече­стии. Обви­ни­те­лем ее высту­пил коми­че­ский поэт Гер­мипп, кото­рый обви­нял ее еще и в том, что к ней ходят сво­бод­ные жен­щи­ны, кото­рых она при­ни­ма­ет для Перик­ла … Перикл вымо­лил ей поща­ду, очень мно­го слез про­лив за нее во вре­мя раз­би­ра­тель­ства дела, как гово­рит Эсхин, и упро­сив судей». Афиней также упоминает, как «сократик Антисфен пишет, что … Перикл … защищая ее [Аспасию] на суде от обвинения в нечестии … пролил больше слез, чем тогда, когда опасность угрожала его собственной жизни и имуществу».

Судя по всему, Плутарх сочинил уголовное дело на основании выпадов этого самого комика Гермиппа, приняв его буфф за настоящее обвинение… это всё напоминает, пожалуй, как в некоем мультфильме про супергероев инопланетян отпугнули, показав им фильмы с научной фантастикой — поскольку в их культуре ничего такого не имелось, они вообразили увиденное документальной киносъёмкой, и побоялись завоёвывать планету, где столько чуднóго. Вот и во времена Плутарха уже не существовало жанра, способного сочинить такого, чего вовсе никогда не бывало. Таким образом, Гермипп этот и правда был обвинителем, но только таким, который сочинял памфлёты, а не выступал в суде.

Характерно, что сам же Плутарх пишет в другом месте, что комикам не следует доверять, ибо они лживы, «впрочем, разве можно удивляться тем, кто избрал своей профессией зубоскальство, кто считает долгом приносить жертвы завистливой толпе, точно какому злому демону, злословием над выдающимися людьми»; из-за всего этого, указывает он «трудно путем исследования найти истину», которая искажается, «с одной стороны, из зависти и недоброжелательства, с другой — из угодливости и лести. Amen to that.

Другим источником Плутарха является некий Эсхин Сократик, и на нём же основывается, по-видимому, Афиней. Этот Эсхин, согласно Уолласу, очень любил сочинять истории, в которых люди бросаются в слёзы, а кроме того был заинтересован в выдумке исторических параллелей с тем, что случилось с его учителем, явно жаждал выставить афинскую демократию враждебной для всякого ума. Похоже, что у последователей Сократа развился натуральный комплекс неполноценности на фоне того, что с ним стряслось. Ведь если оказывалось, что он был единственным, кто осуждён по такому обвинению, то не в Афинах была проблема, а в нём самом. А вот если обнаружить тенденцию, тогда, конечно же, всё становится иначе. Такова же мотивация и Антисфена, которого приводит Афиней.

В конечном итоге, отмечает Уоллас, «это все наши источники, касающиеся обвинения Аспасии в нечестии, на основании которых … нам следует отвергнуть случай как чистую фантазию».

#impiety
⬅️⬆️ «Как (не) преследовали за оскорбление чувств верующих в Древних Афинах?», 9/18 ⤴️➡️

Из-за своего особого эстетизма случай с обвинением гетеры Фрины по-своему знаменит даже более, чем сократов. О нём нам тоже известно из комедии, это «Женщины Эфеса» некоего Посидиппа (III в.), которого цитирует Афиней, и описанная им сцена, по Филонику, очень навряд ли в действительности могла бы происходить в стенах афинского суда: «Тогда никто не мог сравниться с Фриною из нас, гетер … она казалась пагубою гражданам, и приговор грозил ей казней смертною, но, обойдя весь суд … она, рыдая, вымолила жизнь себе».

Подобные регулярные упоминания о том, что рыдания и т.п. помогали добиться оправдания, веками заставили многих крайне невысоко оценивать афинский уголовный процесс, однако в действительности все такие сведения исходят от невероятно ненадёжных и поздних источников, тогда как знающие современники, например, Платон в «Апологии», описывают крайне серьёзное действо.

Ещё известнее другой отрывок из Афинея: «Эвфий привлек ее к суду по уголовному обвинению, но суд ее оправдал … защищал Гиперид; так как речь его не имела успеха, и судьи явно склонялись к осуждению, то он, выведя Фрину на видное место, разодрал на ней хитон и обнажил ее грудь, и этим зрелищем придал такую ораторскую силу своим заключительным стенаниям, что судьи ощутили суеверный страх перед этой жрицей и служительницей Афродиты, и поддавшись состраданию, не обрекли ее на казнь».

О том же пишет Псевдо-Плутарх: «Гиперид … был обвинен в безбожии вместе с некой Фриной, еще одной гетерой … говорят, что, когда уже готовились огласить приговор, он вывел ее перед судом, снял с нее одежды, и показал обнаженные груди … ради ее красоты судьи оправдали ее».

Этот сюжет, ставший классическим, вдохновил, кроме прочего, Ж.-Л. Жерома на создание его бессмертной картины, впрочем, ничуть не более исторически точной, чем та, на которой он изобразил гладиаторские бои: неверна она уже тем, что Фрину если кто и судил, то вовсе не ареопаг.

Многими случай воображается хрестоматийным проявлением греческого идеала калокагатии (καλοκαγαθία), который часто понимается как склонность древних полагать, что прекрасный человек внешне не может быть дурным внутри. Даже если брать эту историю на веру, как раз никакой калакогатии тут не найдётся, ведь Фрину по сюжету осудили за то, что она, будучи гетерой, позировала для скульптуры богини любви, что есть кощунство; когда же её раздели, судьи, мол, увидели, что она вполне достойна в плане красоты того, чтобы быть моделью для самой Афродиты, оттого и не увидели тут преступления.

Это всё, однако, не существенно, поскольку никакого срывания одежд и проч., по-видимому, попросту не происходило, а тот, кто выдумал эпизод, не понял греческой идиомы, имеющейся и в русском, «рвать на себе одежды», означающей выражение отчаяния или скорби. Так получается, что интерпретатор, превративший расхожее выражение в будто бы реально случившееся событие, был деревенщиной или просто глупцом, отчего буквально понял иносказание.

Сочинения обоих, и Афинея, и Псевдо-Плутарха, наполнены слухами, скандалами и анекдотами, и потому вызывают мало доверия, а эту историю оба, как признаются, обнаружили в сочинении Гермиппа, который любил сочинять истории в квази-историческом сеттинге, i.e. был подобен, вероятно, Александру Дюма или Вальтеру Скотту.

Из подлинных документов можно отметить лишь существовавшую речь «В защиту Фрины» Гиперида, однако она не сохранилась, и, возможно, была написана не для суда, но тренировки, что случалось нередко. Её обнаружение, похоже, и вдохновило Гермиппа сочинить его роман, который он и не пытался выдать за историчный.

По Филонику в итоге выходит, что «даже если суд над Фриной и имел место … включал ли он в себя обвинение в неверии, мы не знаем … крайне необычные его обстоятельства следует воспринимать исключительно как анекдот … во то время как некоторые уголовные дела целиком сочинены поздними биографами, другие действительно имели место, однако все их обстоятельства оказались забыты, и их пришлось выдумывать с нуля».

#impiety
⬅️⬆️ «Как (не) преследовали за оскорбление чувств верующих в Древних Афинах?», 10/18 ⤴️➡️

«Про­та­гор из Абде­ры … в свое вре­мя вели­чай­ший из софи­стов», пишет Цицерон, «за то, что в нача­ле сво­ей кни­ги он поме­стил такие сло­ва: „О богах — есть они или их нет — не имею ниче­го ска­зать“ … по поста­нов­ле­нию афи­нян был изгнан не толь­ко из горо­да, но и из стра­ны, а кни­ги его были пуб­лич­но сожже­ны»; «Я так думаю, что это заста­ви­ло мно­гих более осто­рож­но выска­зы­вать такие мне­ния, посколь­ку даже сомне­ние не смог­ло избе­жать кары», добавляет он/

О том же пишет Диоген Л.: «[Одно] сочинение он начинает следующим образом: „О богах я не могу знать, есть ли они, нет ли их, потому что слишком многое препятствует такому знанию, — и вопрос темен, и людская жизнь коротка“. За такое начало афиняне изгнали его из города, а книги его сожгли на площади, через глашатая отобрав их у всех, кто имел». Флавий также упоминает, что «Протагор, если бы вовремя не бежал, был бы схвачен и казнен, потому что осмелился написать о богах нечто несогласное с общепринятым у афинян мнением». У Плутарха упоминается, что в связи с тем, что он занимался исследованием небес, «Протагор был изгнан».

Повторяет историю и Секст Эмпирик, у которого Протагор писал «определенно: „Я не могу сказать о богах, существуют ли они и каковы они. Многое препятствует мне [в этом]“. Когда афиняне по этой причине присудили его к смерти, он бежал и умер, утонув в море. Об этой истории вспоминает Тимон Флиунтский … рассказывая … „Хотели предать огню его книги“».

Тимон (кон. IV–нач. III вв.) этот, как можно заметить, говорит лишь только о том, что афиняне желали сжечь сочинения Протагора, а не то, что они сделали это, и, кроме того, имеет дурную славу, отмечает Уоллас, из-за своей склонности собирать скандалы и сплетни, а не достоверную информацию. Ещё раньше, перипатетик Аристоксен (IV в.) сообщал, что не всякий афинянин хотел этого, но конкретный Платон, мечтавший сжечь всё, что было написано, но только не Протагором, а Демокритом. Вот так примерно и раздуваются сплетни по принципу испорченного телефона: мысль, которую, скорее всего, достоверно передал Аристоксен, была преувеличена Тимоном, и затем бессовестно искажена поздними авторами.

Что касается временного разрыва, то тут не так всё плохо, как в случае с Продиком, и с момента смерти Протагора до первого упоминания его осуждения Цицероном (I в. до н.э.) проходит «всего» 400 лет. В то же время современники Протагора ничего такого не знают, у Платона о суде над ним нет ни слова, но вместо этого говорится, что «Протагор [смог] больше сорока лет незаметно для всей Эллады портить тех, кто с ним имел дело … умер он, по-моему, лет семидесяти и лет сорок занимался своим искусством. И все это время не покидала его добрая слава, которая живет и по сей день».

Да и сам Протагор в диалоге своего имени сообщает такое: «Хоть я и признаю себя софистом, ничего ужасного со мной не случилось. А занимаюсь я этим делом уже много лет, да и всех-то моих лет уже очень много: нет ни одного из вас, кому я по возрасту не годился бы в отцы».

#impiety
⬅️⬆️ «Как (не) преследовали за оскорбление чувств верующих в Древних Афинах?», 11/18 ⤴️➡️

Согласно Лаэрцию, обвинителем Протагора, если такой правда был, явился некий «Пифодор, сын Полизела, один из Четырехсот правителей», который позднее, по Ксенофонту, стал архонтом при Тридцати тиранах, i.e., то был закоренелый олигарх, тогда как сам Протагор был противоположных взглядов, симпатизировал демократии: у Платона он утверждает естественным для «каждого подавать свой голос, потому что политическая добродетель должна быть достоянием всех».

Кроме того, он, согласно Гераклиду, написал конституцию для общегреческой колонии Фурии, а также был советником Перикла, который, как пишет Плутарх, «по словам Ксанфиппа, потратил целый день, рассуждая с Протагором» (Plut. Per. 36). Таким образом, если какое-то дело против него и имелось, в чём уверенности быть не может, у него, очевидно, была политическая подоплёка, следствие борьбы партий.

В общем, пишет Филоник, «после изучения свидетельств Поздней Античности и сравнения их с практически современными ему, мы вынуждены заключить … что суд над Протагором и все его обстоятельства крайне сомнительны, очень поздние, почти исключительно анекдотичные, и глубоко противоречащие друг другу.

Что касается сожжения книг, то эта печальная практика, широко практиковавшаяся как новоевропейской инквизицией, так многими прочими азиатскими деспотиями, вовсе не была известна в Афинах. В то же время такого никак нельзя сказать о Риме. Вот почему именно там впервые сообщают, будто афиняне предали книги Протагора сожжению: есть даже основания считать, что этот факт выдуман впервые Цицероном.

Это и неудивительно, ведь даже во времена их Республики римляне и близко не напоминали афинян в том, что касается свободы слова и мысли, в частности, отмечает Филоник, «не существовало римского эквивалента греческой паррэсии». Как уже отмечалось, у греков лишь простые граждане обладали всей полнотой свободы, чиновники же ограничивались, тогда как в Риме, как и в любом варварском обществе, всё было наоборот, и «римские политики полагали, что они одни должны иметь право говорить свободно, ведь и политические дебаты осуществлялись в сенате, не в народном собрании».

Если бы сожжение книг или хотя бы осуждение Протагора действительно произошли, об этом бы упоминали не только римляне спустя века, но и современники, у того же Платона есть немало для этого возможностей, однако он ничего такого не пишет, хотя первый был провёл параллели между этим и случившимся с его обожаемым учителем. Он же в «Апологии» упоминает книги Анаксагора, которые преспокойно продаются вокруг, хотя должны бы давно пойти на растопку, существуй подобная практика.

Согласно современному консенсусу, авторы римской эпохи попросту перенесли на афинян нравы, которые наблюдали в своё время, вообразив, что и тогда было так: согласно Филонику, сейчас убедительно доказано, что уничтожение без следа «было римским, а не греческим способом бороться с лицами и группами, которые угрожали социальному порядку».

Так, по сообщению Тацита, в 25 г. н.э. «привлекается к судебной ответственности Кремуций Корд … за то, что в выпущенных им в свет анналах он похвалил Брута и назвал Кассия последним римлянином». В итоге, пишет Тацит, «сенаторы обязали эдилов сжечь его сочинения», однако перед тем Корд, объясняясь, справедливо упоминает, что вот у греков «была безнаказанной не только свобода, но и разнузданность в выражениях, и если кто возмущался ими, то за слова мстил словами», и не более того; теперь же родилась цензура.

#impiety
⬅️⬆️ «Как (не) преследовали за оскорбление чувств верующих в Древних Афинах?», 12/18 ⤴️➡️

И. Стоун (1998) отмечает, что «регулярные изгнания из Рима философов и других греческих деятелей хорошо известны, и было вполне естественным для авторов того времени предполагать, что и древние афиняне были тем же образом подозрительны и нетерпимы». Это ещё более верно для Иосифа Флавия, эллинизированного иудея, народ которого совсем уже не отличался терпимостью в каком-либо виде.

Кроме того, Лаэрций, упоминая глашатаев, которые якобы отобрали у людей книги, по-видимому, самым безбожным образом путает обязанности афинских кериков и таковые у имперских магистратов его времени, воображая, что они были в целом сходны, а это не так (Ibid), отъёмом у населения «запрещённой литературы» в Афинах некому было заниматься, ведь это, как стоит напомнить, было глубоко свободное общество. В общем, подводит итог Филоник, «для классической Греции у нас нет никаких свидетельств уничтожения чьих-либо письменных трудов».

С другой стороны, в III в., когда Тимон сочинил, что афиняне якобы думали о том, чтобы сжечь книги Протагора, похоже, что эта идея уже не была настолько чужеродной для древних, иначе он и не стал бы ничего такого выдумывать. Также и Цицерон вовсе не был свидетелем сжигания книг в Риме, эта практика появилась там уже после него: как сообщает Сенека, первый такой случай произошёл в 8 г. н.э. Так что, быть может, сожжение книг появилось всё-таки в Греции, просто сильно позднее классики, в пользу чего, отмечает Уоллас, есть и пара смутных свидетельств.

Как он замечает, ранее, в ту же классику, от уничтожения книг всё равно не было никакого толку, это нимало не помогло бы с борьбе с философским учением, ведь оное развивалось в основном устно, орально, и «многие философы V в. не написали буквально ни строчки, включая … Сократа», а «в сценах, изображаемых диалогами Платона, мы видим толпу, окружающую философов, чтобы послушать, что они скажут».

Исключениями, которые всё-таки прибегали к письменному выражению своих мыслей, были те, кто не мог выступить лично, изгнанники, например, Фукидид, или же те, кто боялся, что слушатели могут прибегнуть к рукоприкладству, услышав высказанные мысли, как в случае Старого Олигарха. Таким образом, «в ситуации оральной культуры уничтожение книг ещё живущего философа не имело бы никаких последствий».

Сам Платон презирал письменное творчество, Сократ у него заявляет: «Кто думает, что он оставит после себя искусство, в письменах выраженное, а также кто усвоит себе ту мысль, будто из букв он получит для себя нечто ясное и надежное, тот большой простофиля». Также и Аристотель, исключая «Афинскую политию», ничего не писал, но лишь читал лекции, которые лишь впоследствии были преданы бумаге его учениками.

Только к концу века философская культура стала литературной, во многом благодаря росту социального отчуждения вследствие политических проблем. Уже Аристоксен, отец биографии как явления и ученик Аристотеля, к примеру, написал 453 книги. Только с этого момента и появляется какой-либо смысл в библиокластии.

#impiety
⬅️⬆️ «Как (не) преследовали за оскорбление чувств верующих в Древних Афинах?», 13/18 ⤴️➡️

Случай Анаксагора по известности находится, пожалуй, на третьем месте после Сократа и Фрины.

Согласно Диогену Л., «Сотион … утверждает, что обвинял его [Анаксагора] Клеон … в нечестии — за то, что он называл солнце глыбой, огненной насквозь, — но так как защитником у него был ученик его Перикл, то наказан он был пеней в пять талантов и изгнанием. Сатир … говорит, что к суду его привлек Фукидид [не тот — Б.], противник Перикла, и не только за нечестие, но и за персидскую измену, а осужден он был заочно и на смерть … Гермипп … рассказывает, что в ожидании казни его бросили в тюрьму … [Когда же Перикл заступился], его отпустили, но он не вынес такой обиды и сам лишил себя жизни. Иероним … пишет, что Перикл привел его в суд таким обессиленным и исхудалым от болезни, что его оправдали более из жалости».

У Плутарха же говорится следующее: «Первым, кто создал чрезвычайно ясное и смелое учение о луне, об ее сиянии и затмениях, был Анаксагор … В те времена не терпели естествоиспытателей и любителей потолковать о делах заоблачных … В них видели людей, которые унижают божественное начало, сводят его к слепым неразумным причинам, к неизъяснимым силам, к неизбежной последовательности событий … Анаксагора Периклу едва удалось освободить из темницы».

Иосиф Флавий сообщает сходное: «Что же касается афинян … [то] всякого, кто произнес о богах вопреки законам хотя бы слово, они наказывали беспощадно … Анаксагор из Клазомен … утверждал, что солнце само по себе есть раскаленная глыба; однако афиняне считали солнце богом, и уже приговорили было Анаксагора к смерти, если бы не всего лишь несколько камушков».

Диодор Сицилийский пишет, что враги Перикла, кроме прочего, «ложно обвинили софиста (sic!) Анаксагора, который был учителем Перикла, в неверии в богов», после чего удивляет читателя неожиданным заявлением: «Перикл … пришёл к выводу, что ему будет выгодно втянуть государство в состояние великой войны, рассчитывая, что город, оказавшись в нужде перед способностями и умениями Перикла, забудет об обвинениях в его адрес», и в том же уверяет Плутарх, согласно которому Перикл, «опасаясь суда, раздул медленно тлевшее пламя войны в надежде, что обвинения рассеются и зависть смирится, когда граждане во время великих событий и опасностей вверят отечество ему одному как человеку уважаемому и авторитетному».

Таким образом, выходит, что уж тут-то точно афиняне подвергли преследованиям человека за его научные изыскания, которые противоречили их религиозным верованиям, подобно тому, как это потом вышло с Дж. Бруно и Г. Галилеем. Перед нами — настоящий процесс инквизиции, и тут уж не получится отвертеться от обвинений классической Греции в том, что не так уж она и отлична была от новоевропейских мракобесов. Или что? Впрочем, что это мы. Зная г-на Боборыкина, не вызывает сомнений, что он и тут выкрутится, неправда ли?

Что касается Лаэрция, то, как мы видим, он и не пытается из противоречивых версий слепить последовательную картину событий, не пробует он и выбрать наиболее ему понравившийся вариант. Все авторы, на которых он ссылается, были вовсе не современниками события, но авторами III в., а Сатир и Гермипп, кроме того, как мы помним, не отличаются надёжностью, крайне тенденциозны, поскольку использовали комедии как исторические источники.

Впрочем, первым, кто сказал о суде, был Диодор (I в. до н.э.), а пришёл он к своим неожиданным выводам, основываясь на отрывках из комедий Аристофана «Мир»: «Перикл … чтобы самому не плакать, в город … метнул пожар … раздул войну такую, что у эллинов из глаз полились от дыма слезы» и «Ахарняне»: «Мегарцы … похитили двух девок у Аспасии и тут война всегреческая вспыхнула, три потаскушки были ей причиною».

#impiety
⬅️⬆️ «Как (не) преследовали за оскорбление чувств верующих в Древних Афинах?», 14/18 ⤴️➡️

Это не должно удивлять: как пишет Филоник, «не является секретом, что биографы эпохи эллинизма и более поздние черпали сведения из комедий весьма охотно и даже несдержанно», и относится это, по-видимому, и к авторам, мнения которых приводит Диоген Л. Всё потому, что во времена Диодора свободы слова, подобной той, что была в классических Афинах, уже не существовало, и он попросту не понимал, насколько сатира комедиографов могла расходиться с действительности. Это и привело его к громкому и глубоко абсурдному выводу, что Пелопоннесскую войну Перикл начал, чтобы отвлечь своих политических противников. У него же эту мысль заимствовали и эпигоны.

Впрочем, не сказать, что и в куда более близкое нам время стало сильно лучше. Например, в советском учебнике истории для 5 класса Коровкина автор в качестве «аргумента» в пользу жестокости древнегреческого рабства использовал очевидно юмористический отрывок из «Лягушек» того же Аристофана, к тому же обрезав его. Для контекста лучше всего будет представить, например, как некто пытается судить о политической ситуации РФ конца нулевых по веб-комиксу «Человек Грызлов».

Опять же, со времени Анаксимандра до Диодора прошло ок. 400 лет, в то же время почти современный Анаксагору Платон вновь о таком ничего не упоминает, вместо этого в «Апологии» его Сократ, когда слышит обвинения в том, «что он утверждает, что солнце — камень, луна — земля», отвечает: «Не думаешь ли ты, друг мой Мелет, что обвиняешь Анаксагора? … книги Анаксагора Клазоменского кишат подобными рассуждениями … Молодые же люди будто бы узнают от меня то, что можно иной раз узнать, заплатив за это не больше драхмы».

Т.е. мы видим, что Сократ так возмущён предъявленными ему обвинениями, что требует тогда осудить и Анаксагора: ergo, ему неизвестно о том, что Анаксагора и так осудили. Сократ ссылается на его книги, вместо того, чтобы в этот удачный момент упомянуть об уголовном деле, донельзя напоминавшим бы его собственное. Также и в Федоне, рассуждая об учении Анаксагора, Сократ и не думает упомянуть о его судьбе, чего стоило ожидать, будь она столь же трагичной. По всему выходит, что суд над этим философом представляет собой очередной поздний дубль случая Сократа.

Тут ещё надо заметить, что софисты вовсе не начали опасаться посещать Афины после всех этих якобы произошедших гонений, и продолжали это делать, а встречали их неизменно с большой помпой: так, приезд Горгия в 427 г. вызвал невероятный восторг. Вот и современный Диодору Цицерон, который составил биографию Анаксагора, ни слова не говорит там об осуждении философа, часто упоминает он и Перикла, но подобные диодоровым характерные подробности насчёт обвинений в его адрес ему неизвестны.

Плутарху же немного причин доверять, ведь, например, он утверждает насчёт Анаксагора, что «сочинение его … считалось не подлежащим огласке и лишь тайно, с осторожностью передавалось из рук в руки отдельными лицами», при том, что согласно «Апологии» его труд продавался в каждой книжной лавке. Он также прискорбно известен тем, что с лёгкостью переписывал традицию, основанную на анекдотах и прочей художественной литературе.

#impiety
⬅️⬆️ «Как (не) преследовали за оскорбление чувств верующих в Древних Афинах?», 15/18 ⤴️➡️

Согласно Плутарху, Анаксагор был осуждён по декрету-псифизме (ψήϕισμα) некоего Диопифа, который «внес предложение о том, чтобы люди, не верующие в богов или распространяющие учения о небесных явлениях (τὰ μετάρσια), были привлекаемы к суду (εἰσαγγελία) как государственные преступники».

В кои-то веки перед нами настоящий юридический документ! Впрочем, его историчность оставляет желать лучшего, а точнее, она невероятно сомнительна, а сам он, скорее всего, представляет собой позднюю подделку. Так, небесные явления в V в. ещё не называли μετάρσιος, как сделано в декрете, так их стали именовать лишь потом: типичная ошибка при фабрикации. Далее, Анаксагор покинул Афины ок. 450 г., псифизма же, по Плутарху, выпущена на 20 лет позднее, в 430-ых. Наконец, не считая этого случая, она ни разу не упоминается несмотря на то, что известно немало ситуаций, в которых её применение было бы уместным.


Плутарх трижды в разных книгах упоминает об остракизме, которому был подвергнут Дамон, философ, рассуждавший о музыке. У него вроде как выходит, что немытая толпа осудила этого мудреца за его выдающиеся личностные качества, в частности, ум. Как он пишет: «Дамон, учитель Перикла, отправился в изгнание за то, что казался согражданам чересчур разумным»; «Народ … всегда с подозрением и страхом относится к их уму, старается унизить их славу и гордость, что проявилось и в осуждении Перикла, и в изгнании Дамона». Кроме того, археологией найдено два черепка-остракона (ὄστρακον) с именем Дамона.

Какого же рода ум у учителя музыки, которым, по Плутарху, «у Перикла был … Дамон» смутил народ афинский? Третий текст Плутарха отвечает на этот вопрос: «Дамон … был, по-видимому, замечательным софистом, но музыкой пользовался лишь как предлогом, чтобы скрывать от народа свои способности … был при Перикле учителем и руководителем в государственных делах … Однако от народа не осталось тайной, что Дамону лира служит лишь прикрытием: как человек, мечтающий о крупных переворотах и сторонник тирании (μεγαλοπράγμων καὶ φιλοτύραννος), он был изгнан посредством остракизма».

Таким образом, тут речь вовсе не идёт о каком-то гонении на интеллектуалов или тем более о судах за неверие, но о политическом процессе, как и в случае с Протагором, причём и он, и Дамон были связанны именно с Периклом. Идущая от Диодора традиция утверждает, что на друзей Перикла шла атака постольку, поскольку на него самого недруги напасть не смели. Мы, однако, пишет Уоллас, видим здесь иное, совсем даже обратное: «В известном смысле афиняне остракировали Дамона, чтобы спасти от него Перикла». Это оказывается уже не первым делом, где суд всё-таки состоялся, но был стопроцентно политическим, так что ни о какой охоте на ведьм, о предполагаемом античном мракобесии речь не идёт в любом случае.

#impiety
⬅️⬆️ «Как (не) преследовали за оскорбление чувств верующих в Древних Афинах?», 16/18 ⤴️➡️

Согласно Диодору, «враги Перикла убедили народ арестовать Фидия и выдвинуть в адрес самого Перикла обвинение в краже храмовой собственности»; основывается он опять же на отрывке из «Мира» Аристофана, где у того есть строка: «Начал Фидий злополучный, первый он нанес удар».

Двумя веками спустя Плутарх писал, что «над Фидием тяготела зависть к славе его произведений, особенно за то, что, вырезая на щите сражение с амазонками, он изобразил и себя самого … точно так же он поместил тут и … Перикла … [за это] Фидий был отведен в тюрьму и там умер от болезни … [или же] от яда».

Как и в других таких случаях, современники молчат насчёт обвинения Фидия, в частности, Платон несколько раз упоминает его, но не суд над ним. Однако Аристофанова ремарка явно на чём-то строится, к чему-то, понятному его аудитории, отсылает. Возможно, в чём-то Фидия всё-таки обвинили, однако он вовсе не умер в Афинах, ведь, по Павсанию (II в. н.э.), скульптор закончил свои дни в Элиде, где свои последние годы посвятил работе над статуей Зевса; историк упоминает живших там в его время «потомков Фидия».


Если кто и был осуждён вне всякого сомнения, то это — Сократ, на этот счёт современная философу традиция высказывается весьма исчерпывающе, тут всё верно. С другой стороны, мучеником и страдальцем, безвинно пострадавшим за правду, по Филонику, его, похоже, изобразили ученики.

«Апология Сократа», конечно, выставляет всё так, как будто мировая правда пострадала от подлого сословия, однако, указывает Филоник, это произведение вовсе не является надёжным документированием уголовного следствия над Сократом. Его следует воспринимать лишь как литературное произведение: «следует спрашивать себя не „правдиво ли Платон описал произошедшее“, но „насколько много он выдумал“». I.e. присочинил-то он без сомнения, и немало, нюанс же не в том, чтобы найти приукрашивания среди преимущественной правды правды, но наоборот, те немногие части, где он не врёт. «Не приходится сомневаться, что диалог этот написан для того, чтобы показать, как „дурной демос“ покарал „хорошего философа“».

#impiety
⬅️⬆️ «Как (не) преследовали за оскорбление чувств верующих в Древних Афинах?», 17/18 ⤴️➡️

Согласно «Апологии», обвинение заключалось в том, что Сократ «развращает молодых людей и богов, которых признает город, не признает, а признает другие, новые божественные знамения». Это, похоже, не выдумка, но часть обвинения. Ага! Ну уж тут явно речь идёт о религиозных гонениях, и доказать обратное, как ни крути, не получится! Правильно?..

Объективной, в отличие от сочинений Платона и Ксенофонта, может считаться речь Эсхина, в которой тот говорит: «Когда-то, афиняне, вы казнили софиста (sic!) Сократа за то, что он оказался наставником Крития, одного из Тридцати, ниспровергнувших демократию». Оратором, таким образом, подразуемевается, что обвинение Сократа никакого отношения к религии не имеет, но связано с политикой. Вот и согласно «Апологии» главный обвинитель философа, Анит, был, против Сократа и Платона, сторонником демократии.

Довер полагает, что Сократа хотели предать суду именно за то, что он обучал Крития и Алкивиада, но этому мешала амнистия 403 г., почему обвинителям пришлось отыскать хоть что-то преступное в том, что делал после этого года. Оттого и таким натянутым выглядит обвинение.

Впрочем, водилась за учителем Платона и иная вина, в частности, в ксенопатриотизме, он занимался тем, что со времён Достоевского называют смердяковщиной, т.е. желал, чтобы «умная нация покорила бы весьма глупую-с». Не только он, но и тот же Старый Олигарх, и другие полагали, что в Спарте, долгое время бывшую военным противником Афин, порядки куда лучше, нежели в их полисе, и мечтали о реформе по её образцу. Сейчас с распространителями подобных мировоззрений только кое-как начинают бороться, древние же были куда мудрее, предложив самому громкому из них выпить яду.

Впрочем, случай Сократа столь любопытен, что подробнее будет рассмотрен отдельно, сейчас же нам достаточно и того, что и в его случае опять же дело было не в религии. Мы же можем наконец сделать вывод, что в Афинах классического периода случаи судов, в которых обвинение в оскорблении чувств верующих было не поводом или формальностью, скрывавшими истинную причину, исчисляется буквально одним-единственным примером Дамона.

Что же касается других полисов, то долгое время считалось, что они такой практики просто не знали: например, А. Момильяно (1973) называл её сугубой спецификой Афин. Сейчас уже известно, что обвинения в ἀσέβεια были известны и в других частях греческого мира — и, увы, это всё, что можно достоверно сказать на эту тему.

#impiety
⬅️⬆️ «Как (не) преследовали за оскорбление чувств верующих в Древних Афинах?», 18/18 ⤴️

КАК (НЕ) ПРЕСЛЕДОВАЛИ ЗА ОСКОРБЛЕНИЕ ЧУВСТВ ВЕРУЮЩИХ В ДРЕВНИХ АФИНАХ?

2.0.2 от 23.6.2025

Одним из наиболее впечатляющих достижений наших дней некоторые полагают свободу совести, i.e. возможности для индивида придерживаться таких религиозных воззрений, какие ему заблагорассудятся. Это относительно недавнее явление, ведь ещё какой-нибудь век назад такого и представить было нельзя, и иноверец нередко подвергался самым суровым преследованиям, и чем далее идти в глубь веков, тем более они становятся жестокими. Чего только стоит пресловутая новоевропейская инквизиция! В общем, нельзя не нарадоваться на наше время, когда вроде как впервые появилась такого рода свободомыслие.

Но, быть может, всё-таки прогресс был не настолько поступательным, однонаправленным, и в какой-нибудь древности, например, Греции, также славной своими свободами, уже было то, чего мы добились такими титаническими усилиями? Ведь писал же Ницше, что «все завоеванное нами сегодня … все это было, все это уже было более двух тысяч лет назад! … Мгновение, и от всего осталось одно воспоминание! … вдруг засыпано, разрушено».

На первый взгляд для этого мнения нет никаких оснований, ведь исторической науке известно немало примеров религиозных преследований в Афинах, да вот хотя бы можно взять знаменитый случай Сократа. Кроме него ещё можно назвать с десяток имён. Так что о какой терпимости можно говорить?

Однако же достаточно самой базовой, поверхностной критики источников, чтобы от 95% известных случаев афинских судов за «неверие» не осталось и камня на камне, все они оказываются выдумками беллетристов, поздних авторов романов, подобных Александру Дюма или же редакторов бульварной «желтухи». Проследим же вместе за тем, как один за другим случаи уголовных дел за «неверия» деконструируются до полного удовлетворения всех участников — в новой статье «Элинистики».

О НИЧТОЖНОСТИ СРЕДНИХ ВЕКОВ И ИХ «ВЕЧНОМ ВОЗВРАЩЕНИИ»

3.0.2 от 6.11.2025

Несмотря на её очевидное противоречие реальности, концепция исторического прогрессивизма и сейчас живее всех живых, в особенности она крепко засела в голове жителя пост-советского пространства — по банальной причине того, что была безальтернативной идеей, которой тут учили последние лет сто. Согласно ей, чем дальше развивается исторический процесс, тем лучше становится всё вокруг, наступает неизбежное, медленное, но верное улучшение, каждая сменяющаяся эпоха лучше предыдущей. Так, в частности, Средние века будто бы оказываются лучше Античности, которую в Совдепии было принято рисовать отсталой «рабовладельческой формацией».

Этот взгляд, однако, как уже сказано, не выдерживает никакой проверки фактами, ведь актуальные исследования буквально испещрены ремарками о том, что-де то-то, вот это, и ещё третье во времена Античности находилось на таком уровне, «который затем был достигнут вновь лишь в» XVIII, XIX, а то и XX вв., встречаются постоянно, всё время.

Что же касается Средних веков, то ничего прогрессивного в феодализме не оказывается, но, напротив, выясняется что это состояние, так сказать, по умолчанию, типичное для человеческого общества, крайне устойчивое, в него мы стремимся вернуться при любой неурядице, это та самая типичность, обыкновенность, серое болото.

Впрочем, в том, что касается фактов, нельзя сказать, что касаемо Средних веков с ними так уж хорошо: напротив, вполне официальная историография крайне невысокого мнения о состоянии источниковедения на их счёт: при внимательном её изучении оказывается, что вроде как всем известная история этого тысячелетия — крайне сомнительные сказания и легенды, тогда как в том, что касаемо Античности, уровень представлений опять же нередко пребывает на всё том же XIX в.

Несмотря на всё это, существуют те, кто умудряются ставить на один уровень достоверность этих двух таких непохожих эпох, а затем ещё и предпочитать блистательную Античность «навозным векам».

О том, какими именно словами следует характеризовать таких людей, вы можете узнать в новой статье «Эллинистики».

Мне тут напомнили о том, что я давно собирался приобщиться к кинокритике: и действительно, назревало уже несколько далёких от мейнстрима мыслей по поводу такого любопытного фильма, как «300» (2006) Зака Снайдера, посвящённого обстоятельствам Фермопильского сражения, того самого, в котором триста спартанцев героически оборонялись против несметных полчищ персов.

Многим приходилось удивляться, что фильм этот мне очень даже по вкусу, ведь его же принято всячески ругать и даже откровенно поносить в околоисторической среде. Но это именно что принято, i.e., так уж повелось, есть такого рода традиция, я же отнюдь не склонен конформистски следовать мейнстриму.

Безусловно, точной исторической реконструкцией этого эпизода Второй греко-персидской войны «300» назвать сложно. Огрехи фильма в этом плане не просто велики, они необъятны, быть может, из них-то в основном он и состоит, что и заставляет снобов от истории воротить от него нос.

Так, элитный отряд гиппеев (ἱππεῖς), те самые 300, передвигались отнюдь не пешими, но, как понятно и по названию, на лошадях, и лишь сражались, снявшись с коней. Часто также вспоминают, например, это делает какой-нибудь, тьфу, «Арзамас», что спартанцев-де «было гораздо больше», однако же это говорит только об их непонимании, что есть «спартанец», а к таковым относились только спартиаты или же гомои (ὅμοιοι), «равные», но никак не зависимые от них периэки (περίοικοι) и уж тем более полурабы-полукрепостные илоты (εἱλῶται).

Последних двух в битве участвовало действительно немало, о чём в фильме благополучно, впрочем, забыли, хотя и следует заметить, что в более поздние времена таких вовсе не считали, упоминая лишь рыцарей (собственно, гиппеев и их римских аналогов римских эквитов англоязычные авторы и называют нередко knights), про остальных же сообщая, что-де «чуди пало без числа».

Научпоп «разоблачитель мифов», известный как «Адам Портит всё» упоминает также, что кроме спартанцев в битве, оказывается, участвовали и другие греки. Это факт, впрочем, не забывает продемонстрировать и фильм: вот так «разоблачение», типичное у таких личностей. Оный Адам, однако, забывает, что бой в ущелье длился целых три дня, и на последний, когда стало ясно, что персы обнаружили тайную тропу и вот-вот окружат греческое воинство, все прочие греки ушли, остались только те самые 300.

Это известно из Геродота, где «сам Леонид отослал союзников, чтобы спасти их от гибели. Ему же самому и его спартанцам не подобает, считал он, покидать место, на защиту которого их как раз и послали», и то же мы видим в фильме, здесь всё как раз точно. Лишь немногие феспийцы остались при нём, да насильно удержанные фиванцы. В том и состоял их подвиг: они остались прикрывать отступление собратьев, в результате чего «заветы Лакедемона блюдя … костьми полегли».

Надо также сказать, что «300» не может похвастаться и сколько-нибудь достоверно переданными реалиями государственного устройства Спарты. Более всего вопросов вызывает изображение эфоров отшельниками, похоже, поголовно болеющими чем-то вроде лепры, впрочем, на ум также приходит запущенный сифилис, в пользу которого говорит и крайняя сластолюбивость этих типов.

Согласно фильму, эфорат — это крайне неприятный пережиток древних времён, который, однако, приходится терпеть. Если верить дорев. ист. Р.Ю. Випперу (1916), всё обстоит с точностью до наоборот, и учреждение это следует полагать «единственной переменой в Спарте против старинных гомеровских порядков».

Эти эфоры и были подлинными правителями Спарты, а вовсе не царь (который, к слову, в этом полисе имелся в двух экземплярах, о чём фильм также благополучно умолчал): греки en masse всё-таки стремились так или иначе ограничивать абсолютную власть монархии, которую нимало не уважали. Это эфоры руководят, пишет Виппер, иностранной политикой, «к ним обращаются посольства, они обсуждают предложения союза с другими государствами», а царям «дают … общие инструкции, как действовать».

«Триста гиперреалистов», 1/4 ➡️

Более того, год спартанцы отсчитывали вовсе не от начала правления царя, как персы, но ориентировались на то, какой тогда был главный эфор, подобно тому, как у афинян то был архонт: у Фукидида упоминается договор, который заключён «в тринадцатом году царствования Дария, в эфорат Алексиппида в Лакедемоне».

В общем, пишет Виппер, «эфоры более авторитетны, чем басилеи», с которыми могут делать что угодно, например, в случае подозрения в измене, как это вышло с царём Павсанием, посадить в темницу: «эфоры вправе так обращаться с царями», пишет Фукидид. Новоевропейскому восприятию, однако, было проще всё упростить и опошлить, переделав Спарту в этом плане в обыкновенную, понятную типичную средневековую монархию, впрочем, не забыв при этом совет старейшин, герусию, которая появляется в кадре.

В том же, что касается изображения персов, то также и Ксеркс, конечно же, отнюдь не выглядел как то, что сейчас называют, кажется, gaylord, не был он и столь велик и огромен, в комиксе-оригинале будучи и вовсе едва ли не в 10 раз крупнее царя Леонида. В действительности мы тут имеем дело с воспроизведением известной склонности азиатов, впервые замеченной в Египте, изображать правителей и богов куда выше обычных смертных.

Здесь мы постепенно подходим к пониманию главного достоинства фильма, а именно неподражаемо переданном восприятии представителей культур того времени, мы словно смотрим их глазами, искусство такой направленности называют иной раз гиперреализмом, к примеру, таковы картины, где изображено всё так, как это видит крайне близорукий человек. Надо сказать, что явление это в кинематографе в частности и в искусстве вообще не очень частое, а в рассматриваемый нами случай едва ли не уникальный экземпляр; за то и любим он вашим покорным слугой, который прощает ему всё остальное.

Вот, скажем, исторический Ксеркс, естественно, отнюдь не считал себя богом во плоти, это придумали сами греки: этому гордому народу было трудно понять, как персы могут кланяться в ноги не богу, но смертному, и вообразили, что те явно обожествляют этого человека. По той же логике стал горбат и крив предатель Эфиальт, в точности отразив греческий идеал калокагатии.

Всё того же портящего Адама очень возмущает то, как переданы в кинофильме вторженцы. Он заявляет, что персы, против изображённого, вовсе «не были сворой захватчиков-варваров»; не совсем ясно, о чём это он тут, ведь персы именно что пытались завоевать Грецию, видимо, он не считает применимым к ним слово «варвары», — и действительно, Адам убеждён, что Персию следует полагать очень даже развитой, считает, что если бы она завоевала греков, это принесло бы им благо — увы, в действительности та же милетская школа философии отчего-то закрылась сразу же после захвата города персами.

Он утверждает, в числе прочих достоинств, что «Персия была многокультурной»… что же, стоит признать, что многонациональной во всех смыслах она действительно была, впрочем, не для всех это такая положительная характеристика, как для леволиберального Адама, который также сообщает, что «Персидская империя при расширении … оставляла у других народов … их культуру и религию», характеризует её как «привлекательное объединение»: ага, как же, видимо, именно поэтому против неё так часто поднимали восстания, в частности, египтяне, когда им попытались навязать зороастризм. А с бунта ионийских греков, собственно, и началась первая война.

Кроме того, этот же Адам не согласен с тем, что Греция изображается средоточием личной свободы, Персия же, напротив, таким образованием, где поголовно все рабы: по его мнению, всё было чуть ли не с точностью до наоборот. В случае Спарты он, пожалуй, во многом прав, это отмечает, например, д.и.н. А.И. Зайцев (2001), который пишет, что «полноправные спартанские граждане … почти не пользовались личной свободой», однако то же верно, пишет он, и для любого государства Древнего Востока, в т.ч. и той же же Персии. Верно будет назвать, пожалуй, в этом смысле Спарту эдаким анклавом Азии в центре нарождающейся Европы, которой дала начало Греция.

⬅️ «Триста гиперреалистов», 2/4 ➡️