Вот и когда Посейдон, принявший облик одного из персонажей, чтобы повлиять на ситуацию, затем «предан собственными ногами, несмотря на все его попытки замаскироваться». Герои замечают несоответствие: «Нет, то не Кал­хас, веща­тель ора­ку­лов, пти­це­га­да­тель; нет, по следам и по голе­ням мощ­ным сза­ди познал я вспять отхо­дя­ще­го бога: легко познаваемы боги».

Афина, в свою очередь, крайне тяжела: когда она поехала на одной колеснице с героем Диомедом, «ужасно дубовая ось застонала, Зевса подъявшая грозную дшерь». Немало весит и Дионис: когда его похищают пираты морские разбойники (ещё не πειρατής, но λῃστής), самый благочестивый из них замечает, что захваченный ими явно «могучий бог», ведь «не держит корабль его прочный».

В то же время «часто упоминается, что встречу с богами лицом к лицу трудно вынести», пишут Сисса и Детьенн, а с истинным, базовым обликом богов, похоже, человеку было лучше вовсе не встречаться. Всё потому, что боги активно излучали, а может, и состояли из того, что называется «харизмой» (χάρισμα), которая есть, согласно М. А. Корецкой (2014), «некая сакральная энергия, принадлежащая богам … некая сила, которая удерживает космос в качестве такового». (Именно её символизируют нимбы, появляющиеся на позднеантичных фресках, затем заимствованные христианами.)

Смертным она даровалась в виде строго дозированном и весьма их меняет. К примеру, именно опьянённый харизмой Диомед умудряется ранить самих богов помельче рангом: Ареса и Афродиту. Можно сказать, что тогда Афина как бы делегировала ему часть собственной силы, и подобное было одолено подобным. Напротив, в чистом виде харизма для смертных зачастую оказывалась просто убийственной.

«Греческие боги обычно являлись … в обличии смертных именно потому, что их бессмертная харизма в немодерированном виде для тленного существа онтологически непереносима». Скажем, такой была участь Семелы, которая вытребовала у Зевса явиться в его истинном обличье, по Овидию, в «полном величье как он Юноной бывал в небесах обнимаем»; увы: «Тело земное небесных бурь снести не могло и сгорело от брачного дара». У Нонна вышло всё то же: «Деву во прах обращает … невестную матерь сгубило огнем смертоносным». Итак, заключает Корецкая, «Зевс блеском своей эпифании [богоявления] просто-напросто ее испепелил».

Органы чувств своеобразно реагируют даже на малую передозировку энергии, от богов идущей: так, «Тиресий согласно одному из вариантов мифа ослеп, поскольку увидел Афину обнаженной, но при этом получил дар прорицания, то есть энергия божественной харизмы трансформировала один тип видения в другой». Вот сколь сильна исходящая от богов мощь.

Выходит, что современная массовая культура буквально не способна постичь в этом смысле древнее мышление, воспроизвести его даже когда очень хочет. И, в то время как в фэнтези люди играют в богов, у древних боги играли в людей. Последним небожители лишь подыгрывают, позволяя думать, что те имеют дело хоть и с бесконечно превосходящими их существами, но всё же так или иначе на них похожими. Как мы увидели, это далеко от истины, и горе грозило тому, кто слишком начинал верить шутке богов.

Так, Аполлону, который менее склонен скрывать свою суть, и потому шутя отразившему три таких же удара, которыми были уже ранены Афродита и Арес, далее приходится приводить героя в чувство напоминанием: «Вспомни себя, отступи и не мысли равняться с богами, гордый Тидид! никогда меж собою не будет подобно племя бессмертных богов и по праху влачащихся смертных!». Гектор куда осторожнее, когда признаётся: «Сам я словами готов и противу бессмертных сразиться; но копьем тяжело: божества человеков [стократно (πολύπερτεροι)] сильнее».

У Пиндара это сказано ещё яснее: «Есть племя людей, есть племя богов, дыхание в нас — от единой матери, но сила (δύναμις) нам отпущена разная: человек — ничто, а медное небо — незыблемая обитель во веки веков».

⬅️⬆️ «О (бес)смертности божьей», 5/5

ДОЛОНИЯ АЛЕКСАНДРА

Уже довольно давно кое-кто из ув. публики просил написать пост, который был бы посвящён связи кинематографа и Античности. И представить нельзя для этого ничего лучше, чем kino Clockwork Orange (1971), ведь герой его, Алекс ДеЛардж, идеально воплощает собой то, что компаративисты называют *kóryos: речь идёт об индоевропейских юношеских отрядах, отличавшихся склонностью точно к тому же, к чему испытывал слабость и сам юный Алекс, а его principal interests были ultra-violence, rape and Beethoven.

Занимались отряды эти в основном набегами и прочими грабежами, а к сексуальное насилие было для них такой же обыденностью, какой для нас является чистка зубов; что характерно, была для них обязательной и любовь к музыке: собственно, сам бог-покровитель таких юношей в Греции, имел прямое отношение ко всем искусствам, но к музыкальному в особенности — речь идёт не о ком ином, но Аполлоне.

Их наклонности, бывшие столь естественными занятиями для проходящего становление, осуществлявшего свой Путь во все времена героя, в наши дни, разумеется, уже не в чести: как замечает д.ф.н. В.Ю. Михайлин (2006), теперь подобные «„статусные“ стратегии заказаны … по определению»: они, «связанные с самореализацией в „зоне судьбы“, с обретением высокого маргинального статуса „городским“ сообществом чаще всего не приветствуются … вплоть до прямого подавления … в порядке уголовного преследования», что с Алексом впоследствии и приключилось.

Его пытаются подавить, изменить, одомашнить, сделать таким же, как и все, иссушить его первобытную силу, лишить самой сути, буквально оскопив: уже Ницше предупреждал, что «нравственные чудища старых времен сходятся в том, что „если глаз твой соблазняет тебя, вырви его“», а общество «устраивает против страсти во всех смыслах резню: её практика, её „лечение“ есть кастрация».

Согласно этому философу, «[преступник] — это сильный человек, которого сделали больным. Ему недостает джунглей, более свободной и опасной природы и формы бытия … Его добродетели преследуются обществом; его живейшие инстинкты, которые он приносит с собою, срастаются тотчас же с угнетающими аффектами, с подозрением, страхом, бесчестьем … принужден делать втайне, с постоянным напряжением, осторожностью, хитростью … то, что он лучше всего может и больше всего любит … постоянно пожинает от своих инстинктов лишь опасность, преследование, роковые последствия».

Однако Алекс, как и положено герою, с успехом преодолевает все испытания, и не позволяет навязать себе иную модель поведения, он остаётся таким, как и был, прекрасным в своей обворожительной наготе нравов, первобытный и примордиальный. Подробнее о его путешествии можно прочесть в новом тексте «Эллинистики».

Согласно таким сочувствующим феминизму исследователям, как Мария Гимбутас (1974), Европа во времена неолита, эту эпоху детства человечества, представляла собой общество, вполне воплощавшее их чаяния и надежды: оно управлялось женщинами, сиречь было матриархальным, а также выстроенным по принципам равноправия, и ни в каком виде не ведало категории войны, ведя мирную оседлую и земледельческую жизнь. Всё изменилось с нашествием агрессивных, пышущих тестостероном индоевропейцев-кочевников, повергнувшими в прах эту славную буколику, затоптавших её копытами своих коней и принесших взамен войну и патриархат. Такая вот очередная версия потерянного рая.

Приведённая схема, как нетрудно заметить, в первую очередь эксплуатирует посконный страх цивилизованного человека перед кочевниками, извечно беспокоивших его своими набегами, а завоеваниями повергавшими в руины плоды многовековых трудов в деле выстраивания государств. Рисуется эдакое абсолютное зло, которому противостоит, напротив, то, чему всячески хочется сочувствовать. В общем, пресловутое «за всё хорошее и против всего плохого».

Изображённая картина вообще довольно слабо отвечает современным представлениям о принципах развития человеческих обществ. Мало того, что широкие обобщения и разнообразные метанарративы в антропологии давно не в чести, так ещё и оседлость считается вовсе не предшествующей кочевничеству, что и логично, но совсем наоборот. Более того, архаическая мысль, испокон веков сопоставлявшая эти два явления, оценивала их совершенно противоположным нынешнему образом, безусловно предпочитая последнее первому.

К оседлости, также как и к земледелию (и вообще всякому труду), как было отдельно исследовано, человека вообще пришлось принуждать, причём самым суровым насилием. Собственно, кроме своеобразного комплекса неполноценности, построение это вообще не имеет под собой никаких оснований: согласно С. Блюнделл (1995), «свидетельств в его пользу просто не существует»; впрочем, на эту тему мы уже очень подробно говорили. Итак, это не реконструкция, но проекция.

Что касается конкретно земледелия, то с женщинами его архаическая мысль действительно связывала, вот только отнюдь не в положительном ключе. Народные ощущение по поводу того, как оно появилось, популярно излагает, скажем, школьный учебник по истории для 5 класса А. А. Вигасина (2006): «Занимаясь собирательством, женщины заметили, что упавшие в землю зерна … дают всходы», после чего «люди стали специально сеять зерно в разрыхленную почву». Правильнее сказать, что коллективная память, судя по всему, верила, что именно женщины хранили зерно, которое приносили охотники-собиратели, а затем по воле случая оно у них проросло — так, мол, и возникло к великому горю людей земледелие, и в рождении этого великого зла, собственно, женщин и обвинили.

Так родились мифы о вредоносной виновнице страданий всего человечества, присутствующие у многих народов. Самый популярный известен из Гесиода, происходившего из крестьян, который не понаслышке знал, на сколь тяжкую жизнь людей обрекло новое открытие: вот чем, возможно, и была вызвана крайне присущая ему неприязнь в отношении прекрасного пола. Его он характеризует как «жен­щин губи­тель­ный род», считая, что «нам на вели­кое горе они меж муж­чин оби­та­ют … в бед­но­сти горь­кой не спут­ни­цы — спут­ни­цы толь­ко в богат­стве … [трутням подобно] пожи­на­ют чужие труды в нена­сыт­ный желудок». Поэт предупреждает: «Ум тебе жен­щи­на вскру­жит и живо амба­ры очи­стит. Верит поис­ти­не вору ноч­но­му, кто жен­щине верит!».

В виновницы бедствий он определяет Пандору, которую называет созданной богами «хлебоядным мужам на поги­бель», а также обладательницей «собачьего разума» и «двуличной, лживой души». Согласно Ж.-П. Вернану (2006 [1965]), если бы Пандора не открыла пресловутый ящик, точнее, пифос (πίθος), в которых обычно и хранилось зерно, человечество так бы и жило, «горе­стей тяж­ких не зная, не зная ни труд­ной работы, ни вредо­нос­ных болез­ней, поги­бель несу­щих для смерт­ных».

«Мужчина номад, а женщина оседла?», 1/6 ➡️

Всё из этого, как мы помним, возникло как раз по причине развития цивилизации. Сама она, впрочем, к земледелию относилась иначе, прекрасно осознавая, что оное лежит в самом её основании, и потому всячески возвышала, мнения же самих эксплуатируемых при этом не спрашивали. Отсюда же следует и построение Гимбутас, созданное в полном отрыве от действительных реалий крестьян, городским человеком.

Однако, может быть, не во всём их концепция представляет собой исключительно приписывание в глубоком прошлом симпатичной им социальной группе всего того, что сами они считали достойным и добродетельным, и vice versa? Что, если здесь им также удалось сделать довольно тонкое наблюдение?

Согласно приведённому мнению, оседлым земледельцам была присуща власть женщин, тогда как кочевники являлись маскулинным обществом. Так что же, выходит, что мужчина номад, а женщина оседла?

Похожая мысль встречается уже у древних. Вернан среди прочих скульптурных пар, обрамлявших когда-то великую статую Зевса в Олимпии, упоминает Гермеса и Гестию, которые выделяются тем, что их, в отличие от прочих, вместе не объединяет никакая традиция. Попросту нет такого мифа или легенды, которые бы хоть как-то их связывали, и вместе они исключительно из-за абсолютной, доходящей до нарочитости противоположности функций.

Согласно структурной антропологии, это, собственно, и есть самая лучшая связь, которую можно представить. Мысль эту отец-основатель учения Клод Леви-Стросс почерпнул в философии Гегеля, а конкретнее из таких концепций последнего, как единство и борьба противоположностей, а также триады — тезиса, антитезиса и образуемого совместно синтеза.

Гестия, богиня домашнего очага, символизирует незыблемость и постоянство, настолько, что она — единственная, кто всегда остаётся дома, даже когда другие богини покидают Олимп; она застыла, остановилась, навек забыла изменение. Нетрудно догадаться, что Гестия воплощает гипертрофированную до абсурда традиционную роль женщины, и потому была малоинтересна уже самим древним: оттого и мифы о Гестии довольно скудны. Греки, как мы недавно выяснили, отнюдь не были согласны с викторианским мышлением, видевшего прекрасный пол исключительно в ограниченной роли, олицетворяемой «Великой Матерью», сиречь матери и домохозяйки. Совсем напротив, они полагали возможным или по крайней мере допустимым для женщины такое изобилие различных функций, что оно могло бы удовлетворить и спрос современной феминистки. Здесь достаточно взглянуть уже на то, чем заняты другие богини греческого пантеона.

Напротив, Гермес — мужчина maxissimus, будто сбежавший из розовых мечтаний целевой аудитории грошовых любовных романов: это авантюрист и бродяга, ничто в нём не решено окончательно, упорядочено или разграничено, он воплощает движение и поток, изменение и переход. Бог этот скрыт от мира благодаря своему шлему (или шапке) невидимости, крылатые сандалии быстро носят его по свету, а волшебная палочка изменяет всё, к чему бы ни прикоснулась. Он непредсказуем и не поддаётся контролю, пребывает, скажем так, «в отрицалове», за пределом правил и устоев, отвергая любые границы, даже те, что между мирами.

Кроме прочего, этот бог крайне близок индоевропейским юношеским союзам, называемых также *kóryos, которые тоже, как уже замечалось, были крайне подвижны, а также тесно связаны с кочевой жизнью. Их богом-покровителем в Греции был скорее Аполлон, соответствуя в этом смысле Одину/Вотану, однако сами древние последнему полагали гомологичным как раз Гермеса: скажем, Тацит заявлял, что германцы «из богов … больше всего чтят Меркурия».

⬅️ «Мужчина номад, а женщина оседла?», 2/6 ➡️

В общем, оба они весьма архетипичны, настолько, что вырисовывается явная дихотомия. Она, к тому же, по-своему точно воспроизводит стереотипное восприятие устремлений полов в отношениях, их репродуктивных стратегий, которые, как считается, преследуют во многом разные цели. Биология отчасти склонна соглашаться с этими наблюдениями, при этом, разумеется, всегда напоминая, что речь идёт о тенденции, о склонностях, а вовсе не о том, что всегда и постоянно всё обстоит так. Отдельно замечу, что настоящий текст менее всего пытается уподобиться чему-то в духе печально известной редукционистской галиматьи «мужчины с Марса, женщины с Венеры».

Итак, женщине скорее ближе создание, так сказать, гнезда, мужчине же — напротив, стремление всеми силами избежать необходимости осесть. Из этого непримиримого противоречия логически вытекает ситуация, которую выдуманная кем-то в нулевых фраза, часто приписываемая Александру Дюма-сыну, характеризует так: «Любовь — битва двух полов. Женщине надо защищаться сперва, мужчине надо защищаться после, и горе побежденным!» Сдача здесь на милость победителя противоречит самой сути Гермеса: если он осядет, уподобившись женщине, то просто перестанет быть собой. Он закончится, и вместо него в том же теле будет обитать уже некто иной.

Хорошо об этом рассуждал герой Анри Монтерлана: «Обыкновенный человек еще может жениться. Но сколько-нибудь выдающийся — это уже опасно! … [жёны] — источник забот, а у человека исключительного ум должен быть свободен … нужно быть совершенно независимым». Далее он признаётся: «Для меня невыносимо ощущение, что ты на привязи. Уехать за границу, в дальнюю экспедицию, скрыться в монастырь — все это, может быть, и не нужно мне. Необходимо лишь чувство возможности, отсутствия препятствий. Закрепление на каком-то месте просто убийственно … я бешусь от … принудительности отношений».

Именно чем-то в таком духе таким рисуется, что любопытно, νόστος, возвращение домой, которым логически завершается любое приключение, согласно что античным ритуалам взросления, что современным сюжетам, как это демонстрирует знаменитый «Путь героя». Путешествие, подходя к концу, нередко венчается женитьбой, и далее жизнь уже не представляет из себя ничего особенного. Марк Твен, заканчивая книгу о Томе Сойере, отмечает то, сколь трудно решить, где же ставить точку в случае истории, повествующей о молодых людях, тогда как тот, «кто пишет повесть о взрослых людях, тот знает точно, на чем она должна остановиться — на браке». I.e. это конец, завершение всего.

Всегда ли так было? Велик соблазн вообразить, что только ближе к нашему времени стала наблюдаться подобная картина, тогда как прежде брак представлял собой нечто совершенно иное. Этому, однако, противоречат сообщения древних греков, которые собрал Афиней. Правда, следует помнить, что все нижеприведённые авторы в самую последнюю очередь известны своей серьёзностью, и потому их слова отражают не доподлинные современные им реалии, но скорее некие умонастроения. Тем не менее, и их достаточно, чтобы увидеть, как последовательно проговариваются с древнейших времён и до наших дней одни и те же мысли.

У Менандра есть следующие строчки: «Коль ты в уме, не женишься, не распростишься с жизнью. Сам женился я. И потому жениться не советую». У Антифана же мы читаем следующее: «„Женился он“. — „Немыслимо! Расстались мы с живым и на прогулку собиравшимся!“» (559d). В другом месте его герои сокрушаются: «Несчастны мы, продавши за приданое свободу слова, радость, да и жизнь свою! Живем рабами жен мы в доме собственном». Того же мнения Эзоп: «В супружеской жизни жена — твой противник, который всегда при оружии и все время измышляет, как бы тебя подчинить».

⬅️⬆️«Мужчина номад, а женщина оседла?», 3/6 ➡️

Явление, о котором тут идёт речь, возможно назвать доместификацией, или же одомашниванием, по аналогии с тем процессом, которому человек подверг часть флоры и фауны, подчиняя оные цивилизации, преобразуя их под свои нужды. Однако и сам венец творения не остался в стороне, на него, по природе скорее охотника и собирателя, тоже охотились, спрессовывая в стадо за оградой: таким был генезис ранних государств. Вот почему, отмечает Дж. Скотт (2020 [2017]), их появление «было возможно только там, где население было со всех сторон окружено пустынями, горами или враждебной периферией», которые мешали бы ему бежать.

И только в Греции, как мы видели в другом исследовании «Эллинистики», произошёл некий синтез, в котором нашлось место и для кочевого если не быта, то духа. Окончательного решения этого вопроса жаждала тирания, и тут можно было бы спросить, не потому ли она, как заметил уже Аристотель, захватывая власть, заигрывала именно с эмансипацией (ἄνεσις) женщин, что оные по природе своей имеют склонность к оседлости: по словам Стагирита, характерным признаком тирании является «господство женщин (γυναικοκρατία) в семейном быту».

Заставить прекратить движение и «усадить в гнездо» деспоты пытаются и мужчину, тем самым как бы лишив подчиняемый полис его маскулинности, «обабив» его. Ровно так обстоят дела в законченно оседлых обществах: скажем, Геродот замечает, что «людей у персов много, а мужей среди них мало». Про тирана Аристодема тоже, по Плутарху, говорили, что он «единственный муж среди куманцев».

Более того, сообщает Полиэн, персидский царь царей, Кир, «когда лидийцы опять восстали ... послал Мазара Мидянина, поручив, чтобы, когда он завладеет страной, отнять у них оружие и коней и заставить их носить женское платье, и еще не учиться ни стрелять из лука, ни ездить верхом, а всем ткать и перебирать струны ... лидийцы, быв прежде самыми воинственными из варваров, стали самыми неспособными к войне», и тем перестали быть угрозой.

Согласно Дионисию, похожее устроил и Аристодем, захватив власть: вскоре он «решил, что незаметно подрастает немалая угроза для него» в виде сыновей убитых им граждан города; тогда он, «принимая меры предосторожности в отношении них, чтобы как-нибудь ... не замыслили что-либо против тирании ... решил изнежить посредством воспитания всю подрастающую молодежь города, упразднив гимнасии и тренировки с оружием, а также изменив образ жизни, который мальчики вели прежде. А именно, он приказал юношам носить длинные волосы, подобно девушкам, украшая их цветами, завивая и покрывая кудри головными сетками, надевать разноцветные и доходящие до пят хитоны, закутываться в тонкие и мягкие накидки и досуг свой проводить в тенистых местах … их сопровождали шедшие рядом няньки, которые несли зонты и вееры. И мыли их те же самые женщины … Таким вот воспитанием Аристодем губил мальчиков». Иными словами, чтобы обезопасить свою власть, он решил обратить мужчин в женщин, от которых совсем не боялся восстания.

Евгений Головин писал похожее: «Если кто-либо станет бунтовать … его всегда могут обвинить в легкомыслии, верхоглядстве, дилетантизме, авантюризме — по сути, в наличии мужских качеств. Отсюда унизительные компромиссы и страх индивида перед гинекократическими законами … который глубинная психология вообще и Эрих Нойман (1975) в частности именуют „страхом перед кастрацией“», тем самым, что осуществлялось порой даже буквально, но чаще — концептуально, ментально и психологически, пусть и не всегда так в открытую и лобовую, как в случае персов и Аристодема.

⬅️⬆️ «Мужчина номад, а женщина оседла?», 4/6 ➡️

Процесс, который лишает номадической активности, одомашнивает, нередко сравнивают с чем-то подобным: уже Ницше писал, что «нравственные чудища старых времен сходятся в том, что … „если глаз твой соблазняет тебя, вырви его“», отмечая, что подобное «„лечение“ есть кастрация». Увы! «Таково наше общество, наше прирученное, посредственное, оскопленное общество». Выхолощенность в нём скорее норма, при знакомстве с типичной жертвой которой скорее прочих приходит на ум пожелание в духе «grow some balls».

То, к чему стремились уже древние деспотии и тирании, с успехом продолжается и в наши дни. Кочевой элемент старательно вымывается из мужчины, что отмечает автор легендарного Стэнфордского тюремного эксперимента, психолог Ф. Зимбардо (2017 [2015]): «В вырождении мужчины участвует целая цепочка институтов, начиная от государства … и заканчивая учебными заведениями и семьей».

На первый взгляд деградация сильного пола принимает прямо-таки чудовищные масштабы. Если в былые времена для женщин существовали отдельные институты, где им читались упрощённые курсы (например, в Смольном), то ныне требования для поступающих иной раз занижают как раз мужчинам: приходилось наблюдать подобное для некоторых школ РФ и университетов Белоруссии.

Это подтверждает и Зимбардо: «По всем предметам на протяжении многих десятилетий отметки девочек-школьниц по всему миру стабильно оставались выше, чем у мальчиков … [на которых] приходится 70% неудовлетворительных школьных оценок», и «подобный разрыв … регистрируется по всему миру»: «мальчики чаще остаются на второй год и заканчивают школу с более низкими результатами, чем девочки», а «соотношение „неуспевающих“ мальчиков и „успевающих“ девочек составляет 2:1». «Девочки … опережают мальчиков на каждой ступени обучения, от начальной школы до университетского образования», а с 1981 года число дипломируемых женщин неуклонно становится всё больше, мужчин же — меньше. «Женщины получают сегодня около 60% дипломов бакалавра», пишет он, «и эта тенденция будет возрастать».

Некоторых здесь, конечно же, одолеет великий соблазн вернуться к тому, с чего рассуждение начиналось, решив, что приведённые сведения говорят в пользу феминизма, причём самых радикальных его форм, позволяя сделать вывод о том, что-де вот стоило только устроить кое-какое равноправие, как мужчины проиграли, и, выходит, раньше доминировали чисто из-за тотального угнетения женщин.

Увы для них, эта мысль разбивается вдребезги, стоит лишь изучить, как устроено сейчас образование. Сам Зимбардо задаётся вопросом: «Может, лучше записать в „отстающие“ не мальчиков, а сами школы?», и приводит такое мнение некоей учительницы, которое объясняет примерно всё: согласно ей, «учебный процесс скорее ориентирован на девочек. Это девочки, а не мальчики, могут сидеть смирно и подолгу „закрашивать область внутри линии“ и пр.».

Иначе говоря, оказывается, что учёба ныне лучше даётся женщинам исключительно потому, сколь убогой и монотонной она стала, рутинной, ориентированной на неподвижность, противную природе сильного пола, который, однако, пытаются к ней принудить: «Мальчикам гораздо чаще прописывают … медикаменты — просто ради того, чтобы они могли лучше соответствовать окружению девочек». «Лечат» их от мужескости и более радикальными препаратами… но о таких в приличном обществе лучше даже не упоминать.

⬅️⬆️ «Мужчина номад, а женщина оседла?», 5/6 ➡️

Итак, дело не в глупости сильного пола, но в деградации системы, в которой учёба стала в основном про усидчивость, где «дети буквально тупеют от бесконечной зубрежки», и уже «недалеко то время, когда интеллектуальный уровень учителей станет настолько низок, что они уже ничего не смогут дать своим умирающим от скуки ученикам». И если женщины готовы такое терпеть, то мужчины, бунтари по своей природе, не согласны. Вот почему, «начиная с 1980 г. … количество мальчиков, не желающих учиться, выросло на 71%».

Согласно распространённому мнению, в среднем отличий по интеллекту между полами нет, однако разброс в случае сильного пола выше: проще говоря, большинство женщин среднего ума, а среди мужчин много равно совсем дураков и особо выдающихся людей. Английское иссл. Deary et al. 2003 г. это подтверждает: согласно ему, мужчины выдаются в ту или иную сторону на 40% чаще женщин. Того же мнения другое, Arden & Plomin 2006, отмечающее, что эту особенность мальчики демонстрируют уже с 3 лет, а статистика из США на 1995 г., кроме того, сообщает, что таковы показатели у мужского пола во всём, что ни измеряй, женщины же значительную вариабельность показали лишь в 2 из 37 испытаниях.

Всё это только лишний раз доказывает мысль Монтерлана о том, что «мужчина почти всегда более ненормален, чем женщина, возможно, из-за своего большего развития». Р. Баумейстер (2010), согласно Зимбардо, «считает, что на протяжении истории человечества … женщины (по крайней большинство из них) старались не рисковать и не отрываться от толпы»: им «для того, чтобы найти мужчину, отца будущих детей, не приходилось плавать по неизведанным морям или открывать новые земли — они не оказывались там, где риск смерти был слишком велик … Мужчины же, напротив, действовали совсем по другим правилам … вероятность того, что мужчина отучится рисковать и будет прибиваться к толпе только ради продолжения рода, очень низка. Мужчина, желающий построить свою генеалогию, — это прежде всего человек предприимчивый, с богатым воображением, рисковый, находящийся в поисках чего-то нового».

Ярким примером подобного является колонизатор, который всегда был мужчиной, на новом месте испытывавший серьёзнейший дефицит женщин, которые отнюдь не спешили переселяться на новое место, и потому число их приходилось пополнять за счёт местных: поступали так и греки, и новоевропейцы, а похищение сабинянок римлянами и вовсе хрестоматийно.

Согласно Головину, «идеальное назначение мужчины — идти вперед, преодолевать земную тягость, искать и завоевывать новые горизонты бытия, пренебрегая жизнью, если под жизнью разумеют равномерное, многолетнее, рутинное существование». Вот почему женщины во все времена так любили бунтарей — ведь наилучшим мужчиной и будет кто-то такой, правда, уложивший своё восстание в продуктивное русло, визионер и гений, создавший нечто принципиально иное: изобретатель, философ, миллиардер. Собственно, само общество, считал Ницше, «имеет право на существование … лишь как фундамент и помост, могущий служить подножием некоему виду избранных существ», таких, как эти.

Во все времена они только и имели возможности оставить потомство, прочие же оказывались за бортом, чего не скажешь о женщинах, у которых с этим никогда не было проблем: биолог Дж. Уайлдер, согласно Зимбардо, «пришел к выводу, что наши предки на 67% состояли из женщин и на 33% — из мужчин»: суть тут в том, что «некоторые мужчины могли иметь общих детей с большим количеством женщин, но у большинства мужчин вообще не было детей».

⬅️⬆️ «Мужчина номад, а женщина оседла?», 6/6

Как же пыхтит новоевропеец, когда пытается приноровить к одному из своих же прокрустовых лож художественное произведение, которое хотя бы минимально сложнее привычного ему составленных по схемам и шаблонам попкорна. Ведь во всякой истории он обвык искать, пока не найдёт, до боли знакомую ситуацию: противостояние героя, сиречь того, кто делает всё правильно и как положено, и злодея, который, соответственно, поступает ровно наоборот, что и приводит последнего в финале к неизбежному поражению от рук первого.

Метод этот, понятно, годится лишь для сюжетов, оперирующих унаследованной у христианства чёрно-белой моралью, в любом ином случае степень упрощения быстро становится неприличной, совсем, даже примерно не отражающей сути явления.

При этом даже нет нужды брать в качестве примера историю, отличающуюся особой изощрённостью, можно обратиться и к тому, что лишь едва касается планки в этом отношении достойного: вот, скажем, в случае х/ф The Prestige (2006), как доводилось видеть, персонажа Бейла умильно кое-где пытались определить в «антигерои», а того, что играет Джекман — и вовсе опознать как некоего «антизлодея».

Вот какие своеобразные понятия приходится придумывать, вместо того, чтобы попытаться мыслить за пределами примитивной дихотомии: и ведь при всём при том на протяжении большей части фильма протагонистом выступает скорее последний, это он является трагическим героем, куда более, в общем-то, положителен, и разве только ближе к концу ресентимент доводит его до перехода морального горизонта.

В общем, сюжет явно не поддаётся столь грубому насилию, отказывается быть загнанным в рассматриваемые рамки. Тут мы, без сомнения, имеем дело отнюдь не с борьбой однозначно хорошего с несомненно дурным, но с противостоянием двух одинаково главных персонажей, — как, собственно, в жизни обычно такие ситуации и выглядят, где все мы себе протагонисты. Иными словами, всё по заветам древнейшего принципа μίμησις (собственно, вся пафосная «деконструкция» искусства, которую предпринимают разномастные «постмодернизмы», скажем уж начистоту, является банальным возвращением к нему: к тому, «а как оно в реальности бы было»).

Мы видим все признаки куда более древней манеры построения сюжета, не столь примитивной, не отравленной ещё перенятой христианством из зороастризма склонностью сводить всё к борьбе света с тьмой, но, напротив, наблюдаем сложную игру оттенков, характерную скорее для искусства античного, где у каждого была своя правда, происходило столкновение двух равноценных мнений.

Как пишет Ж.-П. Вернан (1990 [1972, 1981]), «[греческая] трагедия изображает конфликт одной δίκη [справедливости — Б.] с другой». Собственно, представление об однозначном, объективном «добре» вообще довольно монотеистично, тогда как у греков, продолжает исследователь, «отсутствует представление об абсолютном законе, основанном на строго определенных принципах и сведенном в непротиворечивую систему».

И ранее, уже у Гомера нет неправых: противником в произведении вроде как выступают троянцы, но они во многом выглядят лучше и приятнее, нежели греки, а кроме того, пишет А. И. Зайцев (1990), «именно в уста Гектора, а не кого-либо из ахейских воителей вкладывает Гомер слова, которые выглядят как прочувствованная формулировка его собственного мироощущения»: то есть мы видим всё то, что с таким трудом пытаются организовать сейчас, когда стараются добавить человечности врагу главного персонажа.

«Долония Александра», 1/5 ➡️

В то время как известная экранизация Troy (2004) по прежней привычке хоть кого-то определить в злыдни, остановилась на Агамемноне, явно в силу его конфликта с Ахиллом, в подлиннике же о царе царей не говорится ничего дурного, напротив, он выведен один из самых достойных и могучих персонажей, а в пресловутой ссоре оба поступают по-своему верно, «на том стоят и не могут иначе»: если выражаться сленгом современных MMORPG, старшего Атрида «облутили», лишив законной добычи, и таким пренебрежением поставили высокий статус под угрозу, так что теперь он просто обязан отыграться, что и делает — на самом крикливом, которым оказался как раз Ахилл.

В общем, как мы видим, возвращение к языческому взгляду на мир благотворно воздействует на сюжеты, — в силу банально того, что оно реалистично, и не страдает утопическим восприятием реальности: проблема, которую христианство делит с такими своими потомками, как марксизм и лево-либерализм. При этом не сказал бы, что прямо-таки наблюдается тенденция к улучшению, распространению древнего плюрализма, но скорее происходит как раз рецидив учения Академии, тех, кого Ницше окрестил «антигреками», а кое-кто ещё — «христианами до Христа», веривших, что существует истина, верная раз и навсегда, а тех, кто не согласен с ней, какой бы она ни была, сомневаться, следует подвергать преследованиям: кто не согласен со мной — тот и есть зло.

Однако то ли мейнстрим стал столь топорен, то ли этому кто-то помогает, но критически сдвигать бровь при виде него сейчас стало едва ли не модно, по крайней мере, среди молодых мужчин. В случае, если речь заходит об их кумирах в кинематографе, нередко это те, кто, говоря совсем просто, бросает вызов общестенному порядку.

В числе таковых особенно выделяется эдакая своеобразная триада: Джокер из кинокомикса The Dark Knight (2008), Тайлер Дерден из Fight Club (1999), and last, but not the least, Александр ДеЛардж из kino Clockwork Orange (1971). Бывало, что всех троих даже изображали в виде коллажа одного, но трёхликого, так сказать, человека, тем подразумевая, конечно же, глубинное сходство их персоналий, архетипичность.

Все они — бунтари, действующие наперекор устоям, тому, как следует поступать, а это и означает быть злым, если мы возьмём первоначальный смысл, слова: ведь, как писал Ницше, «в глубокой древности „злой“ означало то же, что „индивидуальный“, „свободный“, „самовольный“, „необычный“», поскольку «нравственность есть не что иное, как слепое повиновение обычаям, какого бы рода они ни были», более того, всё «новое … при всех обстоятельствах есть злое, нечто … силящееся ниспровергнуть … старые формы», и «лишь старое остается добрым», впрочем, об этом уже писалось.

Раз так, мы запросто сможем выставить иерархию этих фильмов от более приземлённого, обывательского и поверхностного, к менее, попросту взглянув на то, как там обращаются с соответствующим типажом, если таковой и правда возможно выделить, относятся к нему. В случае «Рыцаря», несмотря на определённые достоинства произведения, всё довольно плачевно: это откровенно отрицательный персонаж, противопоставленный благородному и праведному, который и является главным героем.

У «Клуба» всё много интереснее: тут речь идёт о стороне личности самого же героя, то, чем и кем он хотел бы быть, исчезает же она тогда, когда всё, что ему нужно и можно, он от неё усваивает, выбрасывается затем как отжившая своё; итак, здесь искомый типаж не дурен сам по себе, но есть то, к чему хотя бы отчасти следует стремиться. Наконец, в «Апельсине» искомый и вовсе без обиняков протагонист, тот, кому зритель, по задумке автора, должен сопереживать, что, впрочем, удаётся далеко не каждому.

Итак, мы немного видим сходства между этими тремя, кроме того, что они, согласно архаической, и, следовательно, поскольку она всегда консервативна, массовой морали, злы, а симпатию к ним большинство испытывает в силу, увы, лишь желания эпатировать, а также банального ресентимента.

⬅️ «Долония Александра», 2/5 ➡️

АПОФЕОЗ БЕЗГРАМОТНОСТИ: 25 ОШИБОК ВИДЕО «АРЗАМАСА» «ДРЕВНЯЯ ГРЕЦИЯ ЗА 18 МИНУТ»

В последние десятилетия становится всё больше т.н. «популяризации науки», явления, которое заявляет своей целью идеалы эпохи Просвещения, пытается (по крайней мере якобы) нивелировать разрыв между научными представлениями действительных специалистов и простых обывателей, в среде которых бытуют если и не откровенные заблуждения и дикие мифы, то как минимум отсталые взгляды, обрывки устаревших или изначально маргинальных теорий, нежизнеспособных за пределами породивших их идеологий (таких, как, например, марксизм).

Проблемой тут всегда было то, что под личиной «просвещения» нередко распространялось ещё худшее мракобесие, в силу иногда злонамеренности лектора, но чаще — его поверхностности и банального незнания. Решение ситуации казалось простым — нанять в «просветители» обладателей учёных степеней в вопросе не ниже кандидатской, ведь они-то точно не ошибутся, не так ведь? Или что?

Поступил так и некий «проект Arzamas», когда готовил видеоролик под названием «Древняя Греция за 18 минут», и тем только сильнее изумляет, когда встречаешь при просмотре всё тот же набор глупостей, который мог бы выдать законченный дилетант, никакого отношения не имеющий к академической науке, и легко опровергаемый чаще всего банальным обращением к первоисточникам (реже — знакомством с минимально актуальным/критическим взглядом по поводу тех или иных нюансов), а затем узнаёшь, что консультантом там выступил доктор исторических наук, и, более того, академик РАН, некто С.Г. Карпюк.

И дело не всегда (хотя и нередко) в банальном незнании им вопроса, — порой иначе как подрывной деятельностью, полноценной диверсией «популяризации» получившееся не объяснить, если сравнить то, что С.Г. вещает здесь, а также на «Постнауке» с его более ранними лекциями для студентов МГУ, в случае которых он нередко учил противоположному, куда более взвешенному, принятому академически и адекватному мнению.

Получившееся следует назвать «сборником заблуждений о Древней Греции», который, увы, оказался весьма популярным, на момент написания этих строк набрав свыше 8 млн. просмотров. При этом не раз доводилось слышать от специалистов в вопросе крайне невысокую оценку его, подобную и той, которую я сам изложил выше, однако в силу присущего, как правило, большинству их, равнодушия к тому, что там думают всякие массы, никто из них не спешил выступать с опровержениями, на которые, к тому же, требуется потратить немало сил и времени — признаюсь, и сам не ждал, что столько, написание нижеизложенного отняло куда больше оных, чем я планировал.

Меня, напротив, являющемуся известным исключением, кроме того, давно просили это сделать, и вот, наконец, готов результат, с которым вы можете ознакомиться по ссылке.

Последние два, однако, схожи ещё тем, что они тесно связаны с проблемами мужской самоидентификации в наши дни; но если Дерден является средством найти себя для героя, уже изуродованного одомашнивающим действием цивилизации, опять-таки, оказываясь в итоге всё же его противником, врагом, угрожающим самому существованию, то Алекс наш Делардж ничего подобного над собой сотворить не позволил, и лишён даже намёка на подчинение требованиям и нормам, прекрасен в своей обворожительной свободе и первобытной наготе нравов… по крайней мере, до поры до времени.

В отличие от прочих упомянутых, Алекс словно посетил нас, покинув сюжет глубоко древний, античный. Кое-кто воображает, что Кубрик в этом kino пытается показать нам некие «проблемы, имеющиеся в обществе», однако вовсе не подобное интересовало этого глубоко языческого режиссёра. Он разворачивает перед нами рассказ об эфебе, молодом юноше, проходящим становление по всем правилам, которые когда-то предъявлялись для получения аттестата зрелости.

Речь идёт о тех, кого компаративистика именует *kóryos: для этих индоевропейских молодёжных отрядов, ассоциировавших себя с волками-оборотнями, не существовало никаких запретов и устоев, но, напротив, они были буквально обязаны нарушать имеющиеся, в частности, указывает М. Ф. Корецкая (2014), в их случае ожидалось «мародерство, сексуальное насилие» и всякое такое прочее, а Р. Цебриан (2010) добавляет, что *kóryos в свободное время в основном «практиковал грабеж скота и женщин». Именно этому и посвящает своё время Алекс, чего не скрывает даже сам слоган исследуемого kino, который обещает зрителю the adventures of a young man whose principal interests are rape, ultraviolence and Beethoven, и не обманывает.

Так, в частности, ничуть не стесняется Алекс обращаться к сексуальному насилию, а ведь уж что-то, а это в наш век #metoo и подобного прочего точно спускать не принято; и тут уже совсем как-то неловко будет называть его героем, неправда ли? Однако же если вспомнить, что именно «Героем» Павсаний именовал того самого волка, точнее, оборотня, с которым столкнулась Красная шапочка, тоже замеченного в подобном, то, напротив, такое наименование будет весьма тонкой реконструкцией.

Напомню, что для представителя *kóryos, согласно В. Ю. Михайлину, всякая «женщина, попавшая на маргинальную, охотничье-воинскую территорию без сопровождения родственников-мужчин … лишается всех и всяческих … оберегов и становится законной добычей».

Впрочем, не всегда помогают и сопровождающие, да и место пребывания: например, разрушение до основания со всеми вытекающими вроде как безопасных для дам городов было своеобразным know-how, если не прямой специальностью этих оборотней. То, что для других считалось культурным, безопасным пространством, для волчьих юношей могло запросто восприниматься иначе, что показывает и Алекс сотоварищи, не единожды врывающиеся на протяжении фильма в чужие дома.

Часто вспоминают, что хотя Алекс и совершает чудовищные вещи, он один во всем фильме человек творческого склада, большой любитель композиций Ludwig van'а. А ведь бог-окровитель волчьих юношей в Греции известен в первую очередь именно а это: то Аполлон, патрон вообще всяких искусств, но в особенности музыки. Аналоги эфебов в других культурах тоже ценили её, в частности, хорошо известно, как уважали скальдическую поэзию викинги, а в те времена она всегда сопровождалась музыкой при исполнении.

Также и в Ирландии, согласно Б. Сержену (2003), местный *kóryos, именуемый фианной, при наборе в свои ряды требовал, кроме смелости и силы, также поэтических дарований. Упоминают о подобном и Д. Энтони и Д. Браун (2019).

Характерно, что зовут Алекса в точности так, как одного любимца сребролукого бога, виновника Троянской войны Париса, прозванного Александром, впоследствии с помощью патрона сразившего самого Ахилла. В некоем хеттском договоре царь Алаксанду клянётся в том, что будет соблюдать договорённости богом Апалиуной, и это первое упоминание обоих имён: столь сильной и древней является их связь.

⬅️⬆️ «Долония Александра», 3/5 ➡️

Даже в мелочах Алекс подобен греческому эфебу, ещё не познавшему взросления: так, в его трости запрятан нож, который показывается только в крайних ситуациях, а ведь такой, пишет А. Лома (2019), имелся у всякого проходящего инициацию юноши, исследователь даже выводит имя заглавного героя X песни Илиады, «Долонии», который как раз покрывает себе голову «кожею волка седого», от подобного оружия: «Греческое δόλων … происходит от δόλος … потайное оружие (кинжал либо стилет) … который использовался эфебами».

В те времена в подобном времяпровождении молодёжи не видели ничего дурного, напротив, его поощряли, по крайней мере, пока, сообщает Дж. Мэллори (2006), оно было направлено вовне. Так молодецкому задору давался выход, выпускался своеобразный пар: поскольку молодняк по природе своей склонна к бунтарству и борьбе с уствоями, а против общины так или иначе обитают потенциальные её противники, от перенаправления на оных деструктивного поведения юных обреталась двойная выгода.

Древние справедливо полагали, что серьёзным и правильным человек ещё успеет стать, когда достигнет зрелости, до той же поры следует в некотором роде представлять собой её противоположность: речь шла буквально о дихотомии, о нарочитом и радикальном противопоставлении, реверсивном поведении. В наши же дни подобное просто немыслимо, страстям юных не просто больше не потакают, но подавляют их довольно страстно, истребляют на корню, и ныне ребёнок с малых лет должен «вести себя прилично», стараться подражать взрослым.

Преследуются не только такие откровенно социально опасные наклонности, как у Алекса, но и вообще любая подвижность за пределами одобренной: как отмечает Ф. Зимбардо (2015 [2017]), на Западе уже с первого класса школы (или даже ранее, известны случаи от 2 лет) могут начать пичкать мальчиков психотропными веществами навроде риталина (запрещённого, к слову, в РФ) просто затем, чтобы они были более послушны, как он пишет, «сидели смирно». Это, видимо, и есть те самые «проблемы», которые по мнению некоторых, как упоминалось, Кубрик хотел показать.

Большее же своеволие, подобное описанному выше, которые, как отмечает В. Ю. Михайлин (2006), когда-то квалифицировались как «„статусные“ стратегии», попросту необходимые для того, чтобы быть уважаемым как собой, так и другими, сейчас и вовсе «заказаны … по определению»: они, «связанные с самореализацией в „зоне судьбы“, с обретением высокого маргинального статуса „городским“ сообществом чаще всего не приветствуются … вплоть до прямого подавления … в порядке уголовного преследования», что с Алексом впоследствии и приключается.

Теперь он преступник, а ведь этим словом характеризуется, как писал Ницше, «сильный человек, которого сделали больным. Ему недостает джунглей, более свободной и опасной природы и формы бытия … Его добродетели преследуются обществом; его живейшие инстинкты, которые он приносит с собою, срастаются тотчас же с угнетающими аффектами, с подозрением, страхом, бесчестьем … [он] принужден делать втайне, с постоянным напряжением, осторожностью, хитростью … то, что он лучше всего может и больше всего любит … постоянно пожинает от своих инстинктов лишь опасность, преследование, роковые последствия … Таково наше общество, наше прирученное, посредственное, оскопленное общество, что в нем сын природы, пришедший к нам с гор или из морских авантюр, неизбежно вырождается в преступника».

Итак, Алекса сажают в тюрьму, место, в котором вроде как перевоспитывают, учат «больше так не делать», — однако уже Фуко (1999 [1975]) замечал, сколь беспощадно статистика указывает на не просто низкую, но отрицательную эффективность заключения в этом плане, плодящего только рецидивистов. То же проговаривается и в самом фильме: за 2 года заключения у Алекса не наблюдается и намёка на исправление.

⬅️⬆️ «Долония Александра», 4/5 ➡️

ПРОЛЕТАРСКОЕ ЧТИВО

Автор этих строк в своё время не единожды имел сомнительное счастье столкнуться с людьми определённого склада, так сказать, background'а, которым, помимо прочих одиозных качеств, было присуща также склонность довольно презрительно относиться к такому искусству, в особой частности литературе, которое, как они его характеризовали, не «за жизнь». Речь идёт не столько о тех, кого и в Риме, и в СССР именовали «пролетарий», с которыми всё, в принципе, ясно, и ожидать иного было бы странно, но скорее о некоем старшем поколении в целом, ему зачастую такое отношение присуще вне зависимости от социальной ситуации.

Такие полагают явление, известное как fiction, или художественный вымысел, баловством, детским увлечением, предпочитая ему истории о жизни рабочих и крестьян и тому подобное — «вот это да», говорят они, «вот это про нас», «вот так мы жили». Если же произведение не посвящено тому, как поднималась целина или оставался зеленеть от зависти сам квирит Стаханий, оно, на взгляд подобных, не заслуживает интереса.

Более всего тут достаётся, конечно, фэнтези, которое более всех «оторвано от реальности», сочиняет совсем уж выдуманные миры — на моей памяти кое-кто из числа вышеописанных как раз с особенной страстью ненавидел франшизу Star Wars не за что-то ещё, а как раз за это, ведь там сюжеты происходят буквально в иной Галактике, это совсем не «за жизнь».

А что же древние говорят на этот счёт? Разве они не согласились бы с таким рассуждением? И разве древнейший, ещё греческий принцип μίμησις не требует от искусства как раз соотноситься и всячески подражать реальности?

Что же, такой принцип есть, но он всё-таки несколько об ином, а подобное пролетарское чтиво в действительности как раз ни в коей мере не относится к искусству, к тому, что уже возможно называть литературой, но находится на уровне, который предшествовал её созданию. Он был известен уже на Древнем Востоке, в частности, в Вавилоне и Египте, и тем ограничивался, и только греки, согласно д.ф.н. С.С. Аверинцеву (1981), «спасли слово», «изъяв его из житейского … обихода … положив … начало литературе». «В этом смысле», пишет он, «ближневосточная литература может быть названа» чем угодно, «только не „литературой“».

Таким образом, в СССР мы наблюдаем откат к древневосточному уровню, реазиатизацию. Подробнее обо всём этом читайте в свежем посте «Эллинистики» (на Бусти, бесплатно).

Как отмечал тот же Фуко, технология уже давно верная помощница пенитенциарных учреждений. Протягивает она руку и в случае Алекса, когда превращает его в тот самый «Заводной апельсин»: и вот уже Алекс подвергается особенно гротескной форме brainwashing'а. Ведь, согласно Фуко, ныне «система исполнения наказания в самых строгих ее формах уже не обращена на тело», теперь «искупление … должно быть заменено наказанием, действующим … на сердце, мысли, волю, наклонности», или, словами Г. де Мабли (1789), которого он приводит, оно «должно поражать скорее душу, чем тело». Это и происходит с Алексом, которого, так сказать, «программируют», отключая целые пласты его личности.

Опять же, всё по Ницше, предупреждавшему, что «нравственные чудища старых времен сходятся в том, что „если глаз твой соблазняет тебя, вырви его“», а общество «устраивает против страсти во всех смыслах резню: её практика, её „лечение“ есть кастрация. Она никогда не спрашивает: „как одухотворить, украсить, обожествить вожделение?“», но «во все времена ставила дисциплинирующий акцент на искоренении».

Кастрация — термин донельзя удачный для обозначения того, что происходит с героем, в котором, кроме склонности к насилию, также истребляют и сексуальность, и влечение к женщине для него теперь тоже невозможно, а заодно, походя, прививают и отвращение к музыке, совершая совсем уж законченное оскопление.

Нельзя не заметить, какую неизбывную радость доставляет эта процедура и вообще наказание как явление всем т.н. представителям закона и правопорядка в этом kino: для описания подобного отношения выдуман ёмкий термин self-righteous. Для них, собственно, это лишь ширма для того, чтобы предаваться первобытному садизму, в котором отнюдь не уступят Алексу, они лишь менее искренни, прямодушны в его проявлении, вынуждены искать социально приемлемые проявления. Менее всего удивительно, что в рядах полицейских затем обнаруживаются бывшие соратники Алекса по банде.

Собственно, между волчьими юношами и теми из них, кто был завербован государством себе на службу, всегда существовали понятные трения. Как пишет Михайлин, «на совершенно „собачий“ манер организована и система выражения ненависти к главному противнику — правоохранительным органам», где «самый устойчивый пейоративный термин — лягавые», а также «волки́, но волки́ позорные».

Как он добавляет, «тот же „стайный“ принцип четко виден в системе отношений между „черной мастью“ и ворами … пошедшими на разного рода сотрудничество с властью, да и в самом наименовании последних: суки». Итак, переход из одной «стаи» в другую происходит запросто, хотя и подлежит проклятию.

Впрочем, в книжной версии в итоге с Алексом приключается нечто ещё и похуже — к нему там как бы приходит осознание, что он-таки жил неправильно, и что пора переставать так себя вести, наконец, принимая навязываемые ему с самого начала правила игры, обращаясь-таки в обывателя.

На взгляд Кубрика, однако, подобная концовка противоречила бы всей идее произведения, и потому он предпочитает ей иной финал, такой, где герой не изменяет себе, но вновь возвращается на путь волка, и он явно всё ещё только в начале своего пути, ему предстоит ещё немало приключений. Этот Алекс предпочитает предлагаемому ему «исцелению» совсем иное: выяснив под конец, что он снова волен быть самим собой, преодолел промывание, он заключает: I was cured allright!

⬅️⬆️ «Долония Александра», 5/5

В апреле 2016 г. на Youtube вышло видео за авторством некоего «проекта Arzamas», наметившее амбициозную цель, заявленную уже в названии: за всего-навсего 18 минут набросать всю историю Древней Греции. Этот прямо-таки лаконский формат, здраво мыслится, и стал основной причиной популярности ролика, на момент написания этих строк в феврале 2024 набравшего уже свыше 8 млн. просмотров, что подтверждают и ощущения, которыми делится в комментариях публика, нередко там признающаяся, что-де «узнала за минуты просмотра больше, чем за год обучения в пятом классе».

Последнее, конечно, понятный сентимент, учитывая тенденцию уровня образования во всём мире становиться только хуже, однако дело, сдаётся, не столько в этом: обучение, хотя бы и в школе — процесс трудоёмкий, забирающий немало сил и времени, здесь же можно нахвататься по верхам и получить иллюзию знания. Что щедро и предоставляется, на соответствующем уровне.

Спартанская краткость изложения не мешает этому видео быть чрезвычайно ёмким — но только в отношении количества чрезвычайно грубых ошибок, откровенных заблуждений бреда и ерунды на единицу времени. Таковых там в среднем набирается даже более, чем одна в минуту, что для такого короткого экскурса прямо-таки в изобилии.

Что именно не так с излагаемыми фактами в этом видео? Да буквально всё: это как попросту непонятно на чём основанные построения, которые прямо противоречат первоисточникам и их обычным интерпретациям, так и когда-то верные, но ныне вконец устаревшие представления, отвергаемые в академической среде, наконец, откровенная идеология, заставляющая жертвовать фактами в уходу схемам.

Глядя на всё это, складывается ощущение, что создателем видео был человек, не имеющий совершенно никакого отношения к истории как науке: подобную картину восприятия древности мог бы выдать средний обыватель с улицы. Ведь популярные представления о предмете если и не представляют собой совсем уж глупости и стереотипы, зачастую довольно дикие, то трусят позади актуальной научной картины мира позади эдак на пару десятков, в худшем случае — сотни и того более лет.

Однако, кажется, пресловутая «популяризация науки» и была задумана, чтобы такие недоразумения исправлять, разрыв между пониманием обывателя и специалиста хоть как-то нивелировать? Тут же мы видим способствование совсем обратному, нечто вроде намеренной диверсии… и считать так, как мы увидим несколько далее, есть все основания.

В этой перспективе ранее упомянутая популярность видео видится уже совсем совсем иначе, не так ли? А именно как нечто, напротив, крайне опасное и глубоко вредоносное, при том, что ведь доводилось слышать, что его иной раз советовали к просмотру и чуть ли не прямо показывали прямо на уроках в школах.

Кто-то может здесь возразить, что, хотя и дурное получилось у «Арзамаса» «просвещение», но оно всё же произошло, люд удалось заинтересовать историей Древней Греции, преодолеть, так сказать, первоначальное трение, которое покоя, и следует приветствовать уже это. Мол, большинство этим и ограничится, и хоть что-то будет знать о древности, тем же немногим, кому захочется взглянуть глубже, не помешает тот факт, что знакомство ограничилось заблуждениями. По этой логике, однако, простительна и какая-нибудь «Новая хронология»…

Потом таких приходится перевоспитывать, тщательно заменяя начинку разного рода заблуждениями на нечто стоящее, что всегда куда более сложная задача: уже Дион Хрисостом заметил, что «учиться трудно, но еще трудней переучиваться». Эпиктет же считал ещё жёстче: «Невероятно, чтобы некто начал учиться тому, в чем он мнит себя уже знающим». Вот и оказывается, действительно, что лучше бы уж люди вовсе ничего не знали, а разбираемое видео «Арзамаса» никогда не увидело свет.

#arzamas
«Апофеоз безграмотности: 25 ошибок видео „Арзамаса“ „Древняя Греция за 18 минут“», 1/18 ⤴️➡️

Переобучение впоследствии тем более трудно, что люд как-то не очень привычен к самой возможности разночтений: ведь в той же школе вообще не учат истории как науке, самому методу исследования, тому, как создаются интерпретации на основе источников, но подают сведения сугубо догматически, как некую окончательную, несомненную истину — это при том, что одним из ключевых критериев современного научного познания заявляется как раз фаллибилизм, неокончательность: оно всегда есть лишь очередная модель, нынешняя попытка интерпретации реальности, по определению склонная ошибаться.

Пресловутая «популяризация» также, как правило, просто предлагает слепо «написанному — верить», а все слова про «критическое мышление», которому она якобы пытается научить, никогда не становятся практикой. В итоге единожды усвоенное народонаселение склонно воспринимать тем единственным, что только и можно знать, встретив же в дальнейшем на этот счёт иное мнение, оно скорее всего воспримет как «альтернативную историю»

Как мы увидим далее, этот ролик «Арзамаса» — лучшая антиреклама подобного подхода, а автор этих строк всегда поступает иначе, призывая не доверять, но проверять, по возможности указывая, на чём же основывается его мнение.


Ошибка №1: «Но ведь спартанцев [в битве при Фермопилах] было гораздо больше [чем 300]» (0:20-0:22), «вместе с ними натиск сдерживают ещё несколько тысяч греков из других полисов и … полукрепостные илоты» (10:13-10:19)

Мнение о том, что Фермопилы якобы обороняло от персов «гораздо больше» спартанцев, не основано буквально ни на чём. Геродот, основной источник, упоминает лишь классическое: «Лео­нид при­шел в Фер­мо­пи­лы, ото­брав себе, по обы­чаю, отряд в 300 чело­век», то были «300 спартанских гоплитов» (202). Немного иначе у Диодора, где «Леонид, царь спартанцев … заявил, что только одна тысяча человек должна следовать за ним в поход», однако и он отмечает, что это «лакедемонян одна тысяча», «а вместе с ними триста спартиатов», то есть всё то же.

Далее следует сразу же решить, что именно мы понимаем под «спартанцами» — сами они, без сомнения, относили к этой категории исключительно «гомоев» (ὅμοιοι), или «равных», тех самых спартиатов, иные же категории жителей так называться никак не могли. Среди прочих выделяют, например, периэков (περίοικοι), о которых, согласно П. Видаль-Накэ (2001 [1982]), «почти ничего не известно, за исключением того, что они являлись гражданами полисов, присоединенных к Лакедемонскому государству», а не его частью, то есть никакими спартанцами не являлись. О рабски подчинённых илотах, понятное дело, тоже не может идти и речи.

Диодор, быть может, более прав, чем Геродот, и стоит принять уточнение, что «триста» сопровождались другими лаконцами, но отнюдь не спартанцами: то могли быть как периэки, так и илоты. Последние в такой ситуации выполняли бы роль оруженосцев и помощников, что было довольно характерной функцией греческого раба, если господин брал его на войну.

Это тем логичнее, если вспомнить, что эти самые отборные «триста» назывались «гиппеями» (ἱππεύς), то есть «всадниками» или же «рыцарями» (вот почему вполне уместно их в англоязычной литературе именуют knights), хотя и сражались пешими в силу презрения большей части греков к кавалерии. А ведь никто не станет уточнять, что, скажем, в некоторой средневековой битве-де «рыцарей было намного больше», кивая в сторону их в разы более многочисленного «копья», того, которое lance fournie, i.e. всех тех, кто помогал и обслуживал конную единицу.

В пользу этого говорит то, что у Геродота есть об илотах: один из них «про­вел [спартанца] Еври­та в Фер­мо­пи­лы, но потом бежал, а Еврит попал в самую гущу схват­ки и погиб». Впоследствии, уже после сражения, когда персы осматривали убитых, они «вери­ли, что лежав­шие там мерт­ве­цы были толь­ко лакеде­мо­няне и фес­пий­цы (за них же счи­та­ли и ило­тов)». Итак, как удачно подытоживает М. Ф. Корецкая (2014), «отряд он [Леонид] берет из 300 человек … не считая илотов — но кто их считает?».

#arzamas
⬅️ «Апофеоз безграмотности: 25 ошибок видео „Арзамаса“ „Древняя Греция за 18 минут“», 2/18 ⤴️➡️

Что касается «нескольких тысяч греков из других полисов», которые помогали спартанцам, то это чистая правда, вот только неясно, кто когда-либо это скрывал: даже в знаменитом фильме «300» (2006) Зака Снайдера, на который так часто пеняют за надругательство над историей, показаны и другие греки, участвующие в битве, и их явно больше, чем спартанцев, что даже вынуждает в какой-то момент Леонида похитить у плутарховского Агесилая фразу о том, что профессиональных воинов, а не ополчения, он вообще-то привёл много больше.

Геродот подробно перечисляет, из кого, помимо 300 спартанцев, состояли «эллинские … силы, ожидавшие в этой местности персидского царя», и таких действительно набирается несколько тысяч, ок. четырёх. Диодор же ограничивается упоминанием, что «остальных греков, которые были отправлены с ними [т.е. с той тысячей] в Фермопилы, было три тысячи», явно основываясь исключительно на памятной надписи, выбитой позднее на месте сражения, которая, по Геродоту, гласила: «Против трехсот мириад здесь некогда бились пелопоннесских мужей сорок лишь сотен всего».

Вот насчёт этих мириад, сиречь десятков тысяч, спорить можно и нужно, ведь представить 3 млн. персов в узком проходе довольно сложно. Обманывает памятник и в другом, называя всех, кто там бился, «пелопонесскими мужами» — не из этого ли «Арзамас» сделал вывод о том, что спартанцев «было намного больше»? Что, однако, не помешало ему затем совершенно верно считать эти дополнительные тысячи явившимся «из других полисов»…

Таким образом, действительно, помогали «трёхстам» и другие греки, и это всё не новость. Важно другое: когда говорится о подвиге, который совершил отряд Леонида, имеется в виду последний, третий день битвы, когда эллины прознали про грозящее им окружение со стороны персов из-за того, что предатель Эфиальт указал тем обходной путь. До того они ещё надеялись отстоять проход, не допустив движения персов далее, теперь же дело стало пропащим; тогда, по Геродоту, «Леонид отослал союзников, чтобы спасти их от гибели. Ему же самому и его спартанцам не подобает, считал он, покидать место, на защиту которого их как раз и послали».

Диодор сообщает то же: «Леонид … приказал всем остальным грекам отходить … чтобы они могли бороться … в битвах, которые ещё предстояли; но что касается лакедемонян, сказал он, они должны остаться». Лишь немногих он удержал с ним, чтобы вместе лечь костьми: «он, имея всего не более пятисот человек, был готов встретить смерть во имя Эллады».

Итак, принести его великую жертву отряду «трёхсот» помогал совсем небольшой контингент союзных сил, даже не превосходивший их числом. Где здесь «спартанцев намного больше» или «несколько тысяч других греков»?


Ошибка №2: «3760 лет назад … на острове Крит … уже есть … трёхэтажные дворцы с водопроводом, канализацией и даже бассейном» (0:52-1:09), где «критяне … разглядывают цветочки, голубых обезьян и красивых женщин» (1:14-1:17)

А вот тут ошибочно будет не всё, — точнее, не всё безусловно. Всё дело в сильнейшей контоверзе, которая сопровождала минойскую цивилизацию с момента её открытия, не стихающую и до наших дней. Озвученное «Арзамасом» так-то академический мейнстрим, другое дело, что это не гарантия истинности: в дальнейшем будут примеры глупостей, за которых официальная наука держалась, например, до 90-ых годов прошлого века, при том, что сомнительность их в том случае можно было наблюдать уже в 90-ых позапрошлого.

Скажем, т.н. «дворец Миноса» на Крите в момент обнаружения представлял собой лишь руины стен высотой не более полуметра. То, как он выглядит сейчас — дело рук сэра Артура Эванса, который, согласно проф. ист. К. Гир (2010), в процессе мало что применял кроме бетона и собственного воображения. Гир убеждена, что слово «реконструкция» к данному случаю допустимо применять исключительно в кавычках, отмечая, что то впечатляющее сооружение, которые сегодня доступно взорам миллионов туристов в год, является лишь очень вольной фантазией на тему того, что там когда-то могло стоять.

#arzamas
⬅️⬆️ «Апофеоз безграмотности: 25 ошибок видео „Арзамаса“ „Древняя Греция за 18 минут“», 3/18 ⤴️➡️

В то же время этот новодел как внутри, так и снаружи вполне отвечает веяниям архитектуры нач. XX в., в частности, она указывает на «зловещее» сходство при определённом ракурсе между ним и мавзолеем Ленина, построенным примерно тогда же (а согласно какому-нибудь Галковскому — и теми же). А знаменитый тронный зал она сравнивает с творениями Ле Корбузье, вдохновителя и идеолога такого явления как «хрущёвка».

И такой взгляд отнюдь не нов: скажем, д.ф. Л. Палмер уже в 1963 г., рассмотрев все pro et contra, пришёл к выводу, согласно Гир, что Эванс «систематически подделывал свидетельства, чтобы они подтверждали его построения». В критическом обзоре (1969) Палмер «ведёт читателя из комнаты в комнатой, полных недостоверных источников, шатких интерпретаций и переваренной реконструкции».

Однако современные реконструкции минойцев пока ещё не спешат критически переосмыслить свой подход, по-прежнему изображая многоэтажные сооружения, наполненные чудесами технической мысли, при этом нередко покоясь на откровенно косвенных основаниях. Самым разумным подходом, в конечном итоге, будет рассуждать здесь с большой осторожностью, никак не с наблюдаемым в видео апломбом, но, напротив, постоянно подчёркивая то, как примерно, условно всё построение, сколь мало за ним может стоять твёрдых фактов.

Вместо этого «Арзамас» не делает никаких различий между сообщаемыми сведениями в плане достоверности, не сортирует их, точно тем же тоном затем повествуя, скажем, о бесконечно более надёжно изученной Пелопоннесской войне. Всё это опять-таки способно научить обывателя только тому, что есть некая выбитая в граните раз и навсегда верная версия истории, в которую необходимо истово веровать.

Что тут интересует, так это кто же надоумил «Арзамас» столь некритически подойти к имеющейся информации, даром что в целом ряде наук искусство борьбы с фальсификациями чуть ли не важнее и более развит, чем умение обрабатывать саму доподлинную, аутентичную информацию.

Научным консультантом видео прямо указан некто д.и.н. С.Г. Карпюк, проф. РГГУ и науч. сотрудник РАН, и его же сборник лекций для студентов МГУ (1997) приведён в списке источников.

Действительно, он-то и придерживается подобных своеобразных представлений об истории Античности, в чём можно без труда убедиться, ознакомившись с тем, чему он учил, выступая в том же 2016 г. для иного, не менее пресловутого проекта, известного как «Постнаука». Их с «Арзамасом» обоих губит общая для «популяризаторских» проектов наивная убеждённость, что дело «просвещения» уж точно будет в шляпе, если пригласить сколь можно более дипломированных специалистов, которые уж точно знают, о чём говорят. В том, что это просто не так, легко убедиться хотя бы на этом примере.

На «Постнауке» С.Г. говорит всё то же: «Артур Эванс нашел роскошные сооружения, которые он назвал дворцами … Это были большие сооружения, Кносский дворец содержал до 300 помещений и располагался на трех уровнях, то есть там было три этажа. Это был скорее не дворец, а мини-город». Звучит так, как будто бы Эванс именно в таком виде и нашёл их, не так ли? Тогда как на деле было несколько иначе.

Встречаются у него там, впрочем, и более одиозные заявления, к примеру, он считает, что на минойском Крите «жили индоевропейцы, не греки». То, что минойцы были индоевропейцами, мягко говоря, не мейнстримная версия. Ист. С. Будин (2004), приводя все теории на сей счёт, отмечает, что «к нынешнему времени мы не только не можем прочесть их язык, но даже не знаем, к какой языковой фамилии, если вообще к какой-то, он принадлежал».

Так зачем же Карпюк продвигает столь маргинальную версию? Не вызывает сомнений, что лишь потому, что её доказательством занималась… его сестра, М. Финкельберг (2001), которая уверена в наличии «высокой степени сходства между … минойским и ликийским [языками]», последний же как раз является индоевропейским.

#arzamas
⬅️⬆️ «Апофеоз безграмотности: 25 ошибок видео „Арзамаса“ „Древняя Греция за 18 минут“», 4/18 ⤴️➡️

Что перед нами, как не непотизм a.k.a. кумовство в его худших проявлениях? Довольно характерный момент, многое говорящий нам о характере консультанта. И это при том, что 19 годами ранее, в лекциях для МГУ, Карпюк утверждал совсем другое, говоря, что «знаменитый Фестский диск написан на языке до-индоевропейских обитателей Средиземноморья».

Далее не раз ещё можно будет заметить, что его прежнее мнение куда более взвешено, нежели то, с которым позднее так не повезло познакомиться «Постнауке» и «Арзамасу», а через них — и простым трудящимся.

Также мы практически никакого понятия не имеем, что там разглядывали критяне, ибо почти все настенные изображения восстановлены командой Эванса по тому же принципу, что и дворец, буквально из ничего.

К примеру, фреска «Капитан чёрных» («Captain of the Blacks») в начале «реставрации» представляла собой «не более, чем пару фрагментов, выкрашенных чёрной краской», сообщает Гир, что, однако, не стало препятствием для нанятых Эвансом отца и сына Жиллеронов, которые известны тем, что «порой восстанавливали крупные и сложные сцены из крохотных фрагментов».

Верно это и насчёт знаменитых «Дам в голубом» («Ladies in Blue»), которые, продолжает она, «являются почти полным изобретением этих художников XX в.», о которых, «известен как минимум один слух о том, что именно они стояли за массовым производством минойских подделок», а Жиллерон-ст., кроме того, «почти наверняка был важным связующим звеном в цепи между производителями подделок и музеями» (sic!).


Ошибка №3: «[На Крите] совсем нет крепостных стен. Похоже, критяне живут относительно спокойно» (1:10-1:13), тогда как позднее у греков-микенцев «города уже прячутся за шестиметровыми стенами. Жизнь тут совсем не мирная» (2:16-2:21)

Всегда было печально наблюдать, как этот сомнительный силлогизм некритично и совершенно бездумно повторяется из раза в раз, поскольку лично мне в первый же раз, когда я его услышал, пришло в голову простейшее и вместе с тем налучшее возражение — если, действительно, отсутствие стен прямо коррелирует с мирностью, следовательно, самыми большими пацифистами из всех будут спартанцы, чей город, как известно, вообще никак не был укреплён: согласно Плутарху, когда «кто-то спросил его, почему у Спарты нет городских стен, Агесилай показал на вооруженных граждан и сказал: „Вот — спартанские стены“». Что со всей очевидностью не так, ведь воинственность Лакедемона, напротив, является притчей во языцах, а (не)укреплённость, таким образом, сама по себе слабо с ней связана.

Всё это, впрочем, и не важно, поскольку стены на Крите ещё как имелись, что не было секретом уже для Эванса, который ок. 1895 г., сразу же, как получил разрешение вести раскопки, пишет Гир, натолкнулся «на серию древних сооружений, которые … были интерпретированы как крепости», писал о множестве «фортов», «бастионов», «насыпей» и «башен», рассуждал о «городе замков», упоминал «группу „циклопических“ укреплений», из чего делал вывод о том, что общество тех, кого он решил назвать «минойцами», было довольно воинственным (warlike, belligerent).

Лишь к 1897 г. он передумал, и принялся выставлять древний Крит беспрецедентно мирным обществом, а к 1901 г. уже заявлял, что Кносс не знал «и следа сложной системы укреплений, характерных, например, для Тиринфа и Микен»: именно под влиянием подобной риторики со временем сложилась тенденция видеть минойцев и микенцев как некую дихотомию мира и войны.

С сер. XX в. и по 80-ые его годы, пишет Гир, археологи, занимавшиеся вопросом, и камня на камне не оставили от прежнего тезиса сэра Артура о «минойском пацифизме», а к концу века и вовсе восприятие этой цивилизации «совершила полный оборот», и «воинственные … минойцы Эванса из его ранних интерпретаций были уже готовы вернуться» на страницы академических изданий, при том, что основаны были «на тех же самых свидетельствах … которые Эванс же и обнаружил в 1895, только чтобы позднее отвергнуть».

#arzamas
⬅️⬆️ «Апофеоз безграмотности: 25 ошибок видео „Арзамаса“ „Древняя Греция за 18 минут“», 5/18 ⤴️➡️

Как мы видим, концепция Pax Minoica, названная так по очевидной аналогии с Pax Romana, но совсем в другом смысле, не имеет ничего общего с реальностью, основана буквально на подтасовках, на сокрытии фактов, в результате чего интерпретация стала представлять собой отражение реальности с точностью до наоборот.

Научное сообщество об этом прекрасно в курсе: уже «к кон. 90-ых», заключает Гир, «минойский пацифизм был более или менее изгнан из уважаемой археологии», из чего следует, что «Арзамас» так охарактеризовать трудно.

Прошедших с той поры лет оказалось недостаточно, чтобы д.и.н. и академик РАН С.Г. Карпюк сумел актуализировать свои представления, продолжая на «Постнауке» заявлять, что «микенские правители жили во дворцах, но не таких, как критские, а с огороженными стенами», «критская цивилизация была достаточно мирной … фрески носят очень миролюбивый характер … вообще отсутствуют сцены войн и охоты».

И это при том, что упоминавшийся «Капитан чёрных» был реконструирован как изображение как изображение отряда чернокожих воинов под командованием минойца, что Эванс интерпретировал как армию, с помощью которой критянами была покорена материковая Греция, ничтоже сумняшеся позабыв здесь про их предполагаемый пацифизм.

С предполагаемой мирностью, к слову сказать, тесно связывали и другой аспект минойской культуры, который С.Г. тоже не забывает упомянуть на «Постнауке»: мол, на Крите «очень большую роль и в религии, и в государстве, очевидно, играют женщины»; более того, как замечает Будин, подобное направление мысли «заставляло ранних исследователей предполагать … [там] матриархат». Сейчас, однако, отбривает она, всё «это считается маловероятным»; что, впрочем, уже было подробно исследовано в статье о додревнем матриархате, точнее, том, как было с нуля выдумано это не имеющее никакого отношения к реальности понятие.

Вот такое «просвещение» выходит у Карпюка, а через него и у «Постнауки» с «Арзамасом»: слово «поверхностно» даже не начинает обрисовывать наблюдаемую ситуацию.


Ошибка №4: «Тем временем на острове Фера … [происходит] самое сильное извержение в истории Европы, часть Феры уходит под воду … [возникает] стометровый цунами, [который сопровождают] облака пепла на тысячу километров вокруг. От извержения Крит уже не оправится. Вскоре сюда приходят захватчики» (1:30-1:53)

Убеждение, что именно грандиозное извержение вулкана якобы положило конец крито-минойской цивилизации, впервые было высказано С. Маринатосом в 1939 г., личностью, лишь едва менее одиозной, нежели Эванс, и им же страстно, даже фанатично, продвигалось до самой его смерти.

Как сообщает д.ист. Дж. Антонопулос (1992), Маринатос считал, в частности, что «волны положили конец минойскому господству на море, повредили торговле, а пепел разрушил основанную на сельском хозяйстве экономику острова. Так минойский Крит был поставлен на колени суровой силой природы, и больше уже не поднялся». Это-то мнение, собственно, «Арзамас» и воcпроизводит, местами едва ли не дословно.

На первый взгляд теория выглядит весьма стройно, а корреляция между извержением и упадком напрашивается сама собой, ведь первое, как полагал Маринатос, а также до сих пор уверены его последователи, случилось ок. 1400 г. до н.э., и примерно тем же временем определяли начало заката минойской цивилизации.

Проблема в том, что если последняя дата осталась в целом неизменной, то время извержения было сдвинуто на значительный срок: так, сам Антонополус предпочитает «куда более раннюю дату … ок. 1550±50 до н.э.» Если катастрофа и вправду была такой страшной, как считали, 100 и больше лет для того, чтобы она возымела действие, звучат уже откровенно неубедительно. В курсе о смещении датировки и «Арзамас», сопроводительная инфографика которого подсвечивает 1600 г., что не мешает ему далее говорить о том, что на Крит «вскоре» приходят захватчики, хотя происходит это не менее 150 лет спустя, ок. 1450 г.

#arzamas
⬅️⬆️ «Апофеоз безграмотности: 25 ошибок видео „Арзамаса“ „Древняя Греция за 18 минут“», 6/18 ⤴️➡️