В версии «Истории бабушки» этот вервольф также просит Шапочку раздеться, лечь с ним в кровать, а всю одежду бросить в огонь, ведь она «больше не понадобится», а бабушкина кошка, кроме того, в открытую называет девочку «шлюхой». Немудрено, неправда ли, тут увидеть некоторый сексуальный подтекст?

Не приходится, соответственно, удивляться тому, что анализ сказки столь часто уходит в эту сторону, и что оным увлекались именитые и не очень психоаналитики: например, Фромм, действуя в лобовую, видел в проглатывании волком Шапочки попросту иносказание для полового акта.

Соглашались с этим и феминистки, к тому же полагая, что речь тут идёт не о добровольном сексе. Скажем, С. Браунмиллер (1975) придерживалась мнения, что «„Красная шапочка“ есть иносказание изнасилования». Мораль же, которую отсюда можно извлечь, утверждала она, заключается в том, что тому, кто хочет избежать оного, «лучше держаться ближе к хоженой тропе, не отклоняться, не искать приключений».

Подобный редукционизм малоудивителен, учитывая склонность фрейдизма вообще всё сущее интерпретировать через известное место, а иных версий феминизма — видеть сексуальное насилие где им только не заблагорассудится. Впрочем, зацикленность вовсе не означает неправоты, ведь порой и параноик оказывается прав.

И действительно, и Перро в конце своей версии уточняет, что в особенности его наказ касается «девиц, красавиц и баловниц», которым следует осторожничать, «в пути встречая всяческих мужчин», чьих «нельзя речей коварных слушать», ибо то опасно для девичьей чести. Далее он прозрачно намекает, что хоть и «сказал я: волк!», речь всё же шла не совсем о нём.

У Гримм героиня «не знала, насколько то был дурной (böses) зверь, и ничуть его не испугалась», из чего вновь видно, что волк перед нами вовсе не настоящий, в случае которого и знать-то нечего, всё довольно очевидно, если не быть совсем уж простаком. Дурной? В каком это смысле? Тут речь идёт явно о неких наклонностях *kóryos, из-за которых девочкам и вообще женщинам в лесу с ними и правда не стоило встречаться. Как сообщает компаративист Р. Цебриан (2010), в таких местах, на вольном выпасе, он преимущественно «практиковал грабеж скота и женщин, занятия, являющиеся основной темой индоевропейских эпосов».

Причём подобное было там не просто дозволено, но даже обязательно. Согласно М. Ф. Корецкой (2014), в маргинальной зоне от *kóryos требовались «мародерство, сексуальное насилие, бессмысленное убийство младенцев, разного рода надругательства над трупами», иначе говоря, «нарушение на вражеской территории всех табу, старательно соблюдающихся дома»: в пределах родного полиса, разумеется, волчий юноша ничего такого себе не позволял, там он вёл себя «как надо». Там, по Михайлину, «оскорбление, нанесенное „статусной“ женщине, карается не менее, а зачастую и более сурово, [нежели таковое в адрес мужчины]».

Напротив, в условиях «Дикого поля», или, точнее, тут (как, впрочем, и зачастую) — леса, всё иначе: там, сообщает Корецкая, «нельзя … вести себя так, как будто ты до сих пор сидишь в собственном доме, неподалеку от отеческих могил»; по В. Ю., в таких местах «„правильность“ … хюбристична … [и] нарушает права „здешних“ богов», которые за неё сурово карают. Такой вот своеобразный Deus vult.

Иными словами, *kóryos в шкуре волка, узрев девицу в лесу, был практически обязан, согласно своему мировоззрению, подвергнуть её надругательству, — примерно как к этому склонны определённого рода приезжие в некоторых странах, для которых эта территория тоже проходит по категории дикой, а местные женщины — доступных. Тут всё обстоит именно так, как это характеризовал психол. М. А. Лабковский: «Изнасилование вместо „здравствуйте“».

Человек, одетый волком, с насильником ассоциировался довольно прочно. Так, Лонг упоминает, что «Дор­кон решил напасть на Хлою, когда она будет одна», для чего «при­ду­мал он хит­рость … взял он шку­ру вол­ка огром­но­го … натя­нул он ее на себя … голо­ву — как воин шле­мом, вол­чьей мор­дой с рази­ну­той пастью покрыл».

#red
⬅️⬆️ «Экзорцизм кулака. Подлинная история Красной Шапочки», 4/6 ⤴️➡️

«Хитрость» эта вышла ему боком, поскольку собаки Хлои приняли его за настоящего волка и стали рвать на части, и вообще малопонятно, как могла помочь в осуществлении цели, и, без сомнения, имела лишь ритуальной, символический смысл.

Шапочка же, оказавшаяся в лесу одна, без защиты статусных мужчин, на взгляд архаический, который разделял и *kóryos, характеризуется словом «блядь»: приходилось слышать от некоторых «родноверов», будто бы у славян это слово ничего дурного не значило, им именовалась женщина, ещё «не нагулявшаяся», «блуждающая».

На деле, по Михайлину, так обозначалась «женщина, попавшая на маргинальную, охотничье-воинскую территорию без сопровождения родственников-мужчин … заблудшая, блудящая, гулящая и т.д., вне зависимости от тех обстоятельств … Она лишается всех и всяческих … оберегов и становится законной добычей любого пса», или же волка. Это пресловутая ситуация «матушка слишком часто гуляла одна в лесу».

Впрочем, не стоит в этом рассуждении заходить слишком далеко, доводя его до того, что сейчас именуют victimblaming, иначе говоря, имплементировать мысль, что жертва волчьего юноши, мол, сама виновата. Отнюдь, речь идёт лишь о восприятии его собственном восприятии, которое, конечно же, автором этих строк вовсе не предлагается воспринимать справедливым, истинным.

Скорее напротив, это мировоззрение больше подходит как раз тому самому неразумному, дикому зверю, каким себя *kóryos предпочитает ощущать. Не значит это и, к слову, что последний не подлежит наказанию в случае, если поступил по своим «понятиям», презрев «мусорской закон» — совсем даже напротив: оно, стоит сказать, забегая вперёд, нашло своего, гм, героя.

В наши дни, замечает Михайлин, для молодёжи подобные «„статусные“ стратегии заказаны … по определению»: они, «связанные с самореализацией в „зоне судьбы“, с обретением высокого маргинального статуса „городским“ сообществом чаще всего не приветствуются … вплоть до прямого подавления … в порядке уголовного преследования».

Чем-то вроде бешеной волчьей стаи *kóryos и воспринимался современниками, никакой симпатии он не вызывал даже у того общества, которое его породило. Согласно Б. Сержену (2003) родной полис и сам боялся повадок молодёжных союзов. Так, пишет Михайлин, они «рассматривались в качестве угрозы» как «имеющие выраженное маргинальное … другое по отношению к статусному культурному пространству происхождение — и потенциально для него опасное». В Индии местный *kóryos, сообщает Кершоу, и вовсе характеризовался как «безумное, опасное отребье (rabble, сброд)».

Вот и конкретное надругательство «волка» над Шапочкой без сомнения местными было бы квалифицировано как преступление, за которое те же греки были привычны сурово карать. Как уже исследовалось, изнасилование древними вполагалось одним из наиболее страшных преступлений, относилось ими к «хюбрису» (ὕβρις) — нарушению допустимого предела.

Впрочем, «бы» тут явно лишнее, ведь у нас вовсе нет нужды предполагать: Г. Андерсон (2000) указывает на одну из историй, рассказанных Павсанием, которая явно восходит к самым древним версиям сюжета о Шапочке, и потому хранит те смыслы, что были утрачены поколениями пересказывавших.

Согласно Павсанию, «Одиссей после взятия Илиона … был занесен … в Темесу; здесь один из его спутников, напившись пьяным, изнасиловал девушку и за такое беззаконие (ἀδίκημα, несправедливость) был побит местными жителями камнями». Здесь следует вспомнить, кем были воевавшие под Троей — да всё тем же самым *kóryos: скажем, Фукидид полагал эту войну лишь самым выдающимся из числа грабежей, которыми промышляли всякого рода древнейшие морские разбойники. Так что разнузданность ветеранов Троянской войны неудивительна, особенно в условиях столь дикой и необжитой ещё тогда местности, как Южная Италия, где Темеса и находилась. (Подобные наклонности его спутников, собственно, дают понимание того, как же так вышло, что до Итаки живым из них добрался один только Одиссей.)

#red
⬅️⬆️ «Экзорцизм кулака. Подлинная история Красной Шапочки», 5/6 ⤴️➡️

Местные, однако, с этой логикой не согласились, собственное мнение выразив довольно однозначно, получив в итоге труп. Этим дело, впрочем, не кончилось, поскольку усопший внезапно не упокоился, но продолжил творить бесчинства: «демон … побитого … все время предавал смерти без сожаления и старого и малого … так что они совсем уже были готовы бежать из Италии». В итоге «пифия … велела умилостивить Героя … каждый год приносить ему в жертву в качестве жены самую красивую из девушек Темесы».

Характерно имя, которым именуется в тексте этот дух насильника: «Герой», что возвращает нас к моему прежнему тезису, что новоевропейское выделение «плохих» злодеев в противоположность «хорошим» героям было бы бессмыслицей для древних, которые называли героями тех, кто практиковал обе этих линии поведения. (А вот понятие «антигерой» уже куда ближе к тому, как на это смотрели греки — при том, что считается деконструкцией и значительной вехой в развитии…)

Много позднее Евфим, прославленный кулачный боец, возвращался с Олимпийских игр (это означает, что происходить эти события могли ок. 472 г. до н.э.), домой, в Италию, проходил по пути Темесу и «боролся там с Героем». Он, «придя в Темесу как раз в то время, как совершался этот обряд … пожелал … посмотреть на девушку… [которая] поклялась ему, что, если он спасет ее, она станет его женою; тогда Евфим, снарядившись, стал ожидать нападения демона … [которого] победил … [и] выгнал … из этой страны»: «Герой исчез, погрузившись в море». Итак, этот призрак был побеждён при помощи дедовского способа: обыкновенного удара кулаком, своеобычного экзорцизма.

Таков рассказ Павсания о том, что он только слышал, своими же глазами он наблюдал полотно, посвящённое этим событиям, где «изображен и демон, которого изгнал Евфим, страшного черного цвета и видом во всех отношениях ужасный; на нем в качестве одежды была накинута волчья шкура. Надпись на картине давала ему имя имя Лика­са (Λύ­καν, от λύκος, „волк“)».

Тут он буквально перечисляет самые характерные признаки *kóryos, например, заметные у гариев (harii) Тацита, которых Кершоу относит к числу волчьих союзов: «щиты у них чер­ные … они … мрач­ным обли­ком сво­его как бы при­зрач­но­го и замо­гиль­но­го вой­ска все­ля­ют во вра­гов … ужас». Цвет этот, по Дж. Мэллори (2006), был крайне характерен для kóryos, и использовался им как раз для пущего запугивания.

Как справедливо закругляет Андерсон, у Павсания мы можем наблюдать все элементы знаменитого сюжета: «смерть волкочеловека сперва при помощи камней, затем утопления, Евфим в роли охотника/лесоруба, а также сцену с кроватью», которая, впрочем, упоминается не у Павсания, у которого дух просит лишь храма в свою честь, где и следовало оставлять для него девиц, но у Каллимаха, где неупокоенный вытребовал для этого как раз кровать.

Вероятнее всего, Шапочка из сказки не оригинальная жертва «Героя», не та, за изнасилование которой он был убит, но из числа девиц, которых он затребовал в жертву, собственно, последняя, та одна, которой удалось спастись, впрочем, не без помощи того, кого уже в наши дни безо всяких кавычек назвали бы героем. Вот почему «мать» так легко отправляет её в опасный лес «к бабушке», ясно теперь и зачем она ложится в кровать, а также избавляется от одежды. Встречает же она не просто человека, обернувшегося волком, но злой дух этого человека. Это призрак оборотня, дважды сверхъестественное существо.

Итак, пишет Михайлин, жертвы продолжались, «пока проезжающий мимо Евтим Локрийский не победил заложного мертвеца», i.e. неупокоенного, сиречь undead или revenant. То, что «Герой» стал таковым, немудрено, ведь он особо и не был жив. По В. Ю., «с точки зрения „нормального человеческого“ пространства любой человек, вышедший за [его] пределы … является магически мертвым», частью пресловутой «Дикой охоты»; «даже биологически живые участники „охоты“ с магической точки зрения являются мертвыми, ибо изначально погружены в смерть и обречены ей». Вот почему ему пришлось умереть два раза, чтобы всё-таки упокоиться.

#red
⬅️⬆️ «Экзорцизм кулака. Подлинная история Красной Шапочки», 6/6 ⤴️

ПОЧЕМУ ХРИСТИАНЕ ЗАПРЕЩАЛИ КРЕМАЦИЮ, А ГРЕКИ СЧИТАЛИ, ЧТО ЕЁ НУЖНО ЗАСЛУЖИТЬ?

Кремация — это обычай довольно новомодный, как сейчас говорят, прогрессивный, не так ли? Доводилось услышать мысль в том духе, что, мол, её следует предпочесть погребению в землю именно потому, что так «уже весь цивилизованный мир делает».

Но действительно ли перед нами новомодное поветрие? Ведь уже древние греки и римляне активно практиковали трупосожжение, впрочем, знали они и знакомую нам ингумацию. Лишь с течением веков, по мере возвышения христианской религии, трупоположение полностью вытеснило кремацию, и произошла эта смена обычая довольно-таки насильно.

С кремацией борется, впрочем, не только христианство, но и иные авраамические религии, вплоть до наших дней крайне её не одобряя — кто-то более, а кто-то менее радикально, но в целом демонстрируя тут удивительную солидарность, даже унисон, обычно довольно-таки враждебных друг другу религий.

Итак, у авраамиков, в числе которых и христиане, погребение в землю безусловно куда более предпочтительно, оно считается куда лучшим, нежели сожжение. У древних же отношение было ровно противоположным: далеко не каждый мог надеяться быть сожжённым после смерти, такое право было почётным, его ещё нужно было заслужить. О том, каким именно тут был критерий, подробно можно прочесть в следующем тексте «Эллинистики».

В своё время небезызвестный Дж. Р. Р. Толкин, обнаружив, что у всех народов имеется своя мифология, сказания и легенды, один только английский лишён их, задумал исправить это недоразумение, — так, мол, и был рождён жанр фэнтези.

Х. Карпентер ([2020] 1977), его биограф, так и говорит, что у Профессора была «мечта создать мифологию для Англии», да и сам автор признавался: «Я хотел бы, чтобы у нас осталось побольше такой мифологии — чего–нибудь подобного, но принадлежащего англичанам». Ожидаемые реакции он встречал так: «Не смейтесь, пожалуйста! Но когда–то, давным–давно … я решился создать корпус более или менее связанных между собою легенд самого разного уровня … которые я мог бы посвятить просто: Англии, моей стране». «Этот замысел мог показаться абсурдно дерзким», продолжает Карпентер, «но тем не менее … Толкин решил воплотить его в жизнь»: после чего, «на обложке дешевого блокнота он написал … заглавие … „Книга утраченных сказаний“», с чего и «началось то, что в конце концов стало известно как „Сильмариллион“».

Есть, однако, и иное мнение. Согласно одной из конспирологических теорий, всё было не совсем так, и 19 лет профессор англосаксонской филологии из Оксфорда, прилагая сверхусилия, тратил изначально вовсе не на столь фривольный жанр. Шутка ли — он сочинил вполне правдоподобные языки, а также в беспрецедентных деталях описал мир произведения, причём зачастую крайне удачно имитировал тон древних манускриптов. Из чего следует, что вышеозначенный недосмотр он исправить, действительно, собирался, вот только будто бы и не думал спервоначалу ставить при этом в известность широкую публику о том, что его произведение является его личной выдумкой.

Иначе говоря, им будто бы создавалась подделка, которую он планировал выдать за давно утерянный англосаксонский эпос, как новоевропейцы, да и другие тоже, вообще любили и умели поступать: таковы реалии исторической науки. В подобных наклонностях английская антропологическая школа, правда, соседняя, из Кембриджа, была замечена не единожды, и вообще была известна в основном за это: речь о таких именах, как, например, Дж. Фрэзер и Дж. Гаррисон, так что можно говорить о доброй традиции.

Однако время тогда уже было искушённое; современник, В. Ю. Бузескул (1915) характеризовал его словами «в наш век критики и даже гиперкритики», причём в контексте как раз обнаружения новых, дотоле утерянных или даже вовсе неизвестных памятников письменности. Как он пишет, тогда уже «странно было бы», если таковой «не подвергся беспощадному критическому разбору и не вызвал скептического отношения к себе». Итак, наш профессор просто-напросто опоздал со своей публикацией, которую ему со вздохом пришлось даровать свету в ином обличье, том самом, что завоевало столько сердец по всему свету.

Очень повлиял на его труд, а через него — и на весь жанр, цикл о короле Артуре, сочинённый таинственным Т. Мэлори, став в некотором роде предупреждением последователю. Ведь здесь автор имел-таки наглость утверждать, что опирался на некие романы и разный фольклор — и в наивном XIV в., когда он жил, в это поверили, лишь в XVIII разоблачив подлеца, доказав, что тот целиком выдумал эту легенду. Точно так же и поэмы кельтского барда Оссиана, как оказалось в XIX в., были на самом деле сочинены их переводчиком Дж. Макферсоном в 1760 г., время, которое называют «эпохой Подделок (Age of Forgery)». Толкин же, подумав и поняв, что живёт уже несколько позднее, согласно этому рассуждению, будто бы решил не рисковать.

«О (бес)смертности божьей», 1/5 ➡️

Жанр фэнтези с тех пор в той или иной степени скрупулёзно следует, даже по-утиному бездумно подражает группе установок, заданным Профессором. В частности, ему крайне присущи попытки как бы примирить тот волшебный мир, который выдумывает, и наш с вами, где ничего чудесного не наблюдается. Уже Платон, сочиняя миф об Атлантиде, прекрасно понимал, что той не существует по истине соответствует никакая география, однако объявить, что всё это было выдумкой с самого начала, был для него не вариант. Вот почему острову было буквально суждено принять гибель на страницах его диалогов, тем сведя сказание с подлинным положение дел.

Фэнтези может предпочитать такому выходу из ситуации, например, теорию заговора, «маскарад», как это называют в сеттинге World of Darkness. Магия и прочее сверхъестественное в этом случае тщательно сокрыты от человеческих глаз путём продуманной конспирации, ну или же дело может быть в наведённом колдовством барьере для глаз. Последний приём запатентован, собственно, всё теми же греками, полагавшими волшебных существ, таких как нимфы, и даже самих богов, незримыми для глаза, по крайней мере, принадлежащего человеку в здравом рассудке.

Другим выходом из ситуации становится, прямо в подражание Платону, удаление этого восхитительного мира от нас во времени. В этом случае мы имеем дело с историей сеттинга, напоминающим проколотый воздушный шар, который медленно, но уверенно упускает во внешнюю среду всё чудесное, в результате прескучно сдуваясь, после чего играть с ним уже совсем не хочется. Время, иначе говоря, играет с ним злую шутку, низводя из Диснейленда до современного вызывающего зевоту вида.

Любопытно, что ровно то же мы наблюдаем в случае теорий тех, кого называют фолк-историками, разнообразными, как позитивисты говорят, «антинаучными обскурантами»: речь о таких, которые верят, а также во всеуслышание утверждают, что человечество зародилось, мол, вовсе не на этой планете, но прибыло на звездолётах и высадилось на Северном полюсе, и только потом растеряло свои технологии и забыло прошлое. Здесь тоже мы видим рассказ о регрессе, о дегенерации до нынешней обрыдлости.

Замечу, что подобные концепции ещё пару веков назад запросто сходили за вполне академические, в ходу были и какие похуже, и только сейчас сочинителей подобного стали выдворять за пределы серьёзных учреждений. Существует даже теория, что та часть их, которая решилась признать, что несёт вздор, стала, собственно, фэнтези, иная же сохранила серьёзность, и была катапультирована в жёлтые издания, бумажные и на ТВ.

Другое наследие Профессора, которое он оставил жанру, заключается в его чисто христианской неприязни к тому, что сейчас называют трансгуманизмом. Как у него самого, так и у эпигонов воплощением зла, с которым борются, зачастую становится некто, возжелавший, видите ли, преодолеть смерть, в связи с чем обратившийся в бессмертное, но дефективное, уродливое существо, лича.

Оно настолько ненавидит вечную жизнь, что лишает его даже богов, которые здесь изображены в соответствии с наивным, таким прочтением античных, по которому те выглядят всё теми же людьми, просто, как говорят сейчас, «на максималках». Для них там не характерно даже бессмертие, вернее, оно у них в наличии весьма условно, как бы временно, преходящее, и любой может быть утратить силу, перестав отличаться от простых людей, а то и убит даже без этого, если некто особенно изловчится. В качестве примера можно привести хотя бы сеттинг Forgotten Realms и ему подражающих, или же то, что выдаётся за греческих богов у Marvel/DC.

Насколько вообще подобное напоминает действительные мифы древних народов, мыслили ли таким образом те же греки? О них вот как-то не скажешь, что они считали таким уж благом необходимость укладываться в могилу, а посмертие изображали в самых мрачных тонах. Тогда, согласно Гомеру, от человека остаётся один только жалкий отпечаток, бледная тень, влачащая жалкое несуществование в мрачном Аиде, и только акт вампиризма, вкушения крови, как ранее уже было исследовано, способен на время вернуть ей сознание.

⬅️ «О (бес)смертности божьей», 2/5 ➡️

В «Антигоне» Софокла хор с восхищением перечисляет, сколь многого добился человек, однако затем спотыкается о неодолимость смерти, главную беду. Гимн к «Аполлону пишет похожее: «Люди живут, — неумелые, с разумом скудным, не в силах средства от смерти найти и защиты от старости грустной». Аристотель же в НЭ и вовсе говорит такое: «Хотя мы и смертны, нам не должно быть рабами тленных вещей, не нужно [следовать] увещеваниям „человеку разуметь человеческое“ и „смертному смертное“, напротив, насколько это возможно, надо возвышаться до бессмертия (αθανατίζειν)».

То же касается и богов, которые вовсе не спешат тут когда-либо гибнуть, соответственно ситуация по типу Рагнарёка оказывается немыслимой для греков, а сюжет навроде того, который является основным в видеоигре God of War (2005) — очередным отвратительным надругательством над древними.

У самих древних мы видим совсем другое отношение. Как пишет В. Буркерт (1985 [1977]), «что уникально для греческой культуры, так это радикальное и окончательное … противопоставление мира богов … и мёртвых». Греческие боги — «бессмертные, αθάνατοι, постоянный эпитет становится их определением, празднество, подобное финикийскому „дню погребения божества“, было немыслимо для грека», продолжает Буркерт, «а бог, почитаемый мёртвым, навроде Адониса, непременно ощущается чужеродным, тогда как то, что критяне демонстрируют могилу Зевса, доказывает лишь то, что все они лжецы».

Вот и Фалес, по Лаэрцию, на вопрос: «Что есть божество?», отвечал: «То, у чего нет ни начала, ни конца» Ксенофан же, согласно Плутарху, «велел египтянам: если они считают Осириса смертным, не чтить его как бога, если же полагают, что он бог — не оплакивать».

То же верно и для Диониса: миф о том, что титаны его «разорвали на части … и съели … появляется [только] в поэзии Каллимаха и Евфориона», при этом «для предэллинистической эпохи нет ни одного бесспорного свидетельства», это позднеорфический, альтернативный мейнстриму миф. Для более же ранней, классической Греции, ещё не вкусившей влияния Азии, «было непреложным, что бог — бессмертен, уже потому, что он бог, и потому его нельзя убить».

В то же время, заключает Буркерт, «люди, напротив, устремлены в сторону кончины, они смертны, βροτόι, θνητόι». То же пишет Дж. Штраус Клэй (1981–2), которая отмечает, что у Гомера «каждый из значительных эпитетов богов … имеет противоположность среди принятых у людей. Из этого следует, что у Гомера боги прежде всего определяются через оппозицию людям», которые зовутся «θνητόι или καταθνητόι, „смертные“». Напротив, «непричастность к смерти … является главной характеристикой богов у Гомера».

В этом-то и состоит то самое греческое противопоставление «небесного» и «хтонического», на тему которого столь многими было сказано столько сомнительного. На деле же к последнему, отмечает Р. Паркер (2011), безусловно относятся, primo, простые умершие, secundo — умершие выдающиеся, герои, tertia — кое-кто ещё, что сейчас не существенно. Боги же, которые, как мы уже поняли, умереть не способны по определению, в этом смысле «хтоническими» быть не могут никак.

Но постойте, разве их не ранят уже у Гомера? Действительно, когда Афина наделила своего любимца Диомеда особым вдохновением, тот умудрился совершить немыслимое: «Прямо уставив копье … острую медь устремил и у кисти ранил ей руку … заструилась бессмертная кровь Афродиты, влага (ἰχώρ), какая струится у жителей неба счастливых.

В своё время герой амер. боевика Predator (1987), обнаружив, что существо, с которым персонажи бьются, всё же было ранено, запачкав своей кровью кустарник, пришёл к выводу: «If it bleeds, we can kill it». Такое заключение только логично, неправда ли? Отсюда и боги должны быть убиваемы.

⬅️⬆️ «О (бес)смертности божьей», 3/5 ➡️

МУЖЧИНА НОМАД, А ЖЕЩИНА ОСЕДЛА?

Согласно мнению близкой к феминистическим кругам арх. М. Гимбутас (1974), во времена неолита Европа была матриархальной, осёдлой и земледельческой, и эта вот пастораль процветала, пока её не втоптали в землю патриархальные кочевники-индоевропейцы. Построение это её, конечно, представляет собой сугубую фантазию, даже приблизительно не соответствуя современным представлениям культурной антропологии; несмотря на это, похоже, Гимбутас всё-таки удалось сделать некое довольно точное наблюдение: что если, действительно, мужчина номад, а женщина оседла?

В пользу этого можно привести немало доводов: уже греки полагали Гестию, богиню домашнего очага, навек застывшей и воплощавшей неподвижность, противопоставляя ей быстроногого Гермеса, не знающего покоя, конкретности и презирающего всё устоявшееся. Евгений Головин также относил к мужским качествам бунт, авантюризм и подобное, упоминая, что лишение их напоминает кастрацию — и такого же мнения Ницше.

Вот и Аристотель отмечает, что деспотии и тирании классического мира, стремясь истребить кочевые качества, всегда пытались сделать общество как бы менее мужественным, «обабить» его. Иными словами, тенденция тут прослеживается вполне однозначная, хотя, конечно, следует помнить, что речь идёт ни в коем случае не о том, что всегда и всё обстоит именно так, не о правиле, но наблюдении, исключений из которого масса: в конце концов уже греки знали множество богинь, предлагавших совсем иные поведенческие варианты, нежели у Гестии.

Ряд исследований отмечает, что хотя в среднем уровень интеллекта у полов одинаков, женщины в своей массе демонстрируют усреднённые показатели, тогда как мужчины чаще всего выдаются в ту или иную сторону — там, иными словами, куда больше как совсем глупцов, так и гениев. Анри Монтерлан писал похожее: «мужчина почти всегда более ненормален, чем женщина», склонен искать необычные пути, преодолевать нормы.

Согласно психол. Р. Баумейстеру (2010) в пересказе Ф. Зимбардо (2017 [2015]), «на протяжении истории человечества … женщины старались не рисковать и не отрываться от толпы … мужчины же, напротив, действовали совсем по другим правилам», ведь «мужчина, желающий построить свою генеалогию, — это прежде всего человек предприимчивый, с богатым воображением, рисковый, находящийся в поисках чего-то нового»: викинг, колонизатор, в общем, покоритель.

Итак, мужчина склонен дерзать, бросаться в крайности, пробовать и вообще быть пытливым. Подробнее обо всём этом читайте в новом тексте «Эллинистики» (на Бусти).

Штраус Клэй пишет то же: «смертные — это те, „у кого по венам течёт кровь“», а «физиология богов соответствует и подражает (mirrors) человеческой». Последнее замечание довольно точно: боги именно что притворяются подобными людям. А их жилы содержат вовсе не кровь, «гему» (αἷμα), но совершенно иное вещество, «ихор» (ἰχώρ). У Гомера их тела зовутся «бескровными» (ἀναίμονές, отсюда «анемия»): потому «и бес­смерт­ны­ми их нари­ца­ют».

Сим боги логику Голландца (Dutch) презирают, даже издеваются над ней, их «кровь» — словно насмешка над людьми. Облик же их, такой знакомый, антропоморфный — лишь желание вписаться, сойти за своего, нечто вроде аватара. Это если мы пытаемся выстроить стройную и последовательную религиозную систему, хотя так-то мифология никогда ни к чему подобному не стремилась, и вообще она, как сообщает А. И. Зайцев (2000), «никогда не бывает непротиворечивой и систематичной ... пока еще идет процесс мифотворчества и его порождения выполняют в обществе свои первоначальные функции. Систематизация мифов начинается тогда, когда в них перестают верить».

Греческие боги, действительно, очень напоминают людей, эта их антропоморфность — довольно характерная особенность, далеко не столь присущая иным народам: к примеру, Геродоту «думается, что [персы] вовсе не считают богов человекоподобными существами, как это делают эллины». Греческое религиозное мышление, как пишут Дж. Сисса и М. Детьенн (2000 [1989]), обозначалось очень характерным словом ἄνθρωπολόγξιν, от которого происходит термин «антропология», а означало оно «знание о богах, которые представляются подобными людям».

Гомеровы гимны, древнейший источник, изображают богов весьма амбивалентно. С одной стороны, они чрезвычайно отличны от нас: их время течёт иначе, отделено и пространство, тела совершенно особы, они не ведают забот, а вид невыносим при встрече. В то же самое время они крайне успешно стараются скрыть эту свою отличность, практически полностью погасив её, и кажутся почти подобными человеку.

Хотя боги живут на Олимпе, где нет смен времён года, время не течёт, ничто не изменяется, всё-таки гора эта является конкретной местностью в нашем бренном мире. Иными словами, боги ходят по той же, что и мы, земле — однако она над ними не имеет власти, никогда они не будут упрятаны six feet under.

Рождаются они тоже здесь, а не где-то: Аполлон и Артемида появились на свет на о-ве Делос, Гермес — в пещере, Афродита возникла из пены возле Кипра. Характерно, что они имеют начало, но не конец: они бессмертные и αειγεννεται, «рождённые навсегда». Тем они измываются над другой современной формулой, которую сообщает, например, ГГ прорицательница в кинофильме The Matrix (1999): «Всё, что имеет начало, имеет и свой конец». Однако же греческие боги, прямо как концепция греческой же геометрии, известная как луч, отрицают и эту логику.

Впрочем, только кровопускание способно выдать ложь богов столь нарочито, в остальном они мимикрируют под людей более или менее удачно. «За исключением крови, всё прочее в телах смертных и богов находится в полном соответствии. Конечности те же, и таковы же ткани, внутренние органы на своём месте. К ним применяются те же названия, они несут те же функции».

Тем не менее, отмечают они, удар, нанесённый богом, слишком силён, даже если сделан голыми руками, что на своей шкуре ощутил Патрокл, когда Аполлон его «стал позади и ударил в хребет и широкие плечи мощной рукой, — и стемнев, закружилися очи Патрокла», после чего жить ему оставалось уже недолго: прежде грозный гонитель троянцев, едва не взявший сам город, теперь он становится лёгкой жертвой второстепенного героя, а затем и Гектора. И всё же «он [удар — Б.] осуществлён естественным для человека образом: при помощи руки, χειρὶ».

⬅️⬆️ «О (бес)смертности божьей», 4/5 ➡️

Вот и когда Посейдон, принявший облик одного из персонажей, чтобы повлиять на ситуацию, затем «предан собственными ногами, несмотря на все его попытки замаскироваться». Герои замечают несоответствие: «Нет, то не Кал­хас, веща­тель ора­ку­лов, пти­це­га­да­тель; нет, по следам и по голе­ням мощ­ным сза­ди познал я вспять отхо­дя­ще­го бога: легко познаваемы боги».

Афина, в свою очередь, крайне тяжела: когда она поехала на одной колеснице с героем Диомедом, «ужасно дубовая ось застонала, Зевса подъявшая грозную дшерь». Немало весит и Дионис: когда его похищают пираты морские разбойники (ещё не πειρατής, но λῃστής), самый благочестивый из них замечает, что захваченный ими явно «могучий бог», ведь «не держит корабль его прочный».

В то же время «часто упоминается, что встречу с богами лицом к лицу трудно вынести», пишут Сисса и Детьенн, а с истинным, базовым обликом богов, похоже, человеку было лучше вовсе не встречаться. Всё потому, что боги активно излучали, а может, и состояли из того, что называется «харизмой» (χάρισμα), которая есть, согласно М. А. Корецкой (2014), «некая сакральная энергия, принадлежащая богам … некая сила, которая удерживает космос в качестве такового». (Именно её символизируют нимбы, появляющиеся на позднеантичных фресках, затем заимствованные христианами.)

Смертным она даровалась в виде строго дозированном и весьма их меняет. К примеру, именно опьянённый харизмой Диомед умудряется ранить самих богов помельче рангом: Ареса и Афродиту. Можно сказать, что тогда Афина как бы делегировала ему часть собственной силы, и подобное было одолено подобным. Напротив, в чистом виде харизма для смертных зачастую оказывалась просто убийственной.

«Греческие боги обычно являлись … в обличии смертных именно потому, что их бессмертная харизма в немодерированном виде для тленного существа онтологически непереносима». Скажем, такой была участь Семелы, которая вытребовала у Зевса явиться в его истинном обличье, по Овидию, в «полном величье как он Юноной бывал в небесах обнимаем»; увы: «Тело земное небесных бурь снести не могло и сгорело от брачного дара». У Нонна вышло всё то же: «Деву во прах обращает … невестную матерь сгубило огнем смертоносным». Итак, заключает Корецкая, «Зевс блеском своей эпифании [богоявления] просто-напросто ее испепелил».

Органы чувств своеобразно реагируют даже на малую передозировку энергии, от богов идущей: так, «Тиресий согласно одному из вариантов мифа ослеп, поскольку увидел Афину обнаженной, но при этом получил дар прорицания, то есть энергия божественной харизмы трансформировала один тип видения в другой». Вот сколь сильна исходящая от богов мощь.

Выходит, что современная массовая культура буквально не способна постичь в этом смысле древнее мышление, воспроизвести его даже когда очень хочет. И, в то время как в фэнтези люди играют в богов, у древних боги играли в людей. Последним небожители лишь подыгрывают, позволяя думать, что те имеют дело хоть и с бесконечно превосходящими их существами, но всё же так или иначе на них похожими. Как мы увидели, это далеко от истины, и горе грозило тому, кто слишком начинал верить шутке богов.

Так, Аполлону, который менее склонен скрывать свою суть, и потому шутя отразившему три таких же удара, которыми были уже ранены Афродита и Арес, далее приходится приводить героя в чувство напоминанием: «Вспомни себя, отступи и не мысли равняться с богами, гордый Тидид! никогда меж собою не будет подобно племя бессмертных богов и по праху влачащихся смертных!». Гектор куда осторожнее, когда признаётся: «Сам я словами готов и противу бессмертных сразиться; но копьем тяжело: божества человеков [стократно (πολύπερτεροι)] сильнее».

У Пиндара это сказано ещё яснее: «Есть племя людей, есть племя богов, дыхание в нас — от единой матери, но сила (δύναμις) нам отпущена разная: человек — ничто, а медное небо — незыблемая обитель во веки веков».

⬅️⬆️ «О (бес)смертности божьей», 5/5

ДОЛОНИЯ АЛЕКСАНДРА

Уже довольно давно кое-кто из ув. публики просил написать пост, который был бы посвящён связи кинематографа и Античности. И представить нельзя для этого ничего лучше, чем kino Clockwork Orange (1971), ведь герой его, Алекс ДеЛардж, идеально воплощает собой то, что компаративисты называют *kóryos: речь идёт об индоевропейских юношеских отрядах, отличавшихся склонностью точно к тому же, к чему испытывал слабость и сам юный Алекс, а его principal interests были ultra-violence, rape and Beethoven.

Занимались отряды эти в основном набегами и прочими грабежами, а к сексуальное насилие было для них такой же обыденностью, какой для нас является чистка зубов; что характерно, была для них обязательной и любовь к музыке: собственно, сам бог-покровитель таких юношей в Греции, имел прямое отношение ко всем искусствам, но к музыкальному в особенности — речь идёт не о ком ином, но Аполлоне.

Их наклонности, бывшие столь естественными занятиями для проходящего становление, осуществлявшего свой Путь во все времена героя, в наши дни, разумеется, уже не в чести: как замечает д.ф.н. В.Ю. Михайлин (2006), теперь подобные «„статусные“ стратегии заказаны … по определению»: они, «связанные с самореализацией в „зоне судьбы“, с обретением высокого маргинального статуса „городским“ сообществом чаще всего не приветствуются … вплоть до прямого подавления … в порядке уголовного преследования», что с Алексом впоследствии и приключилось.

Его пытаются подавить, изменить, одомашнить, сделать таким же, как и все, иссушить его первобытную силу, лишить самой сути, буквально оскопив: уже Ницше предупреждал, что «нравственные чудища старых времен сходятся в том, что „если глаз твой соблазняет тебя, вырви его“», а общество «устраивает против страсти во всех смыслах резню: её практика, её „лечение“ есть кастрация».

Согласно этому философу, «[преступник] — это сильный человек, которого сделали больным. Ему недостает джунглей, более свободной и опасной природы и формы бытия … Его добродетели преследуются обществом; его живейшие инстинкты, которые он приносит с собою, срастаются тотчас же с угнетающими аффектами, с подозрением, страхом, бесчестьем … принужден делать втайне, с постоянным напряжением, осторожностью, хитростью … то, что он лучше всего может и больше всего любит … постоянно пожинает от своих инстинктов лишь опасность, преследование, роковые последствия».

Однако Алекс, как и положено герою, с успехом преодолевает все испытания, и не позволяет навязать себе иную модель поведения, он остаётся таким, как и был, прекрасным в своей обворожительной наготе нравов, первобытный и примордиальный. Подробнее о его путешествии можно прочесть в новом тексте «Эллинистики».

Согласно таким сочувствующим феминизму исследователям, как Мария Гимбутас (1974), Европа во времена неолита, эту эпоху детства человечества, представляла собой общество, вполне воплощавшее их чаяния и надежды: оно управлялось женщинами, сиречь было матриархальным, а также выстроенным по принципам равноправия, и ни в каком виде не ведало категории войны, ведя мирную оседлую и земледельческую жизнь. Всё изменилось с нашествием агрессивных, пышущих тестостероном индоевропейцев-кочевников, повергнувшими в прах эту славную буколику, затоптавших её копытами своих коней и принесших взамен войну и патриархат. Такая вот очередная версия потерянного рая.

Приведённая схема, как нетрудно заметить, в первую очередь эксплуатирует посконный страх цивилизованного человека перед кочевниками, извечно беспокоивших его своими набегами, а завоеваниями повергавшими в руины плоды многовековых трудов в деле выстраивания государств. Рисуется эдакое абсолютное зло, которому противостоит, напротив, то, чему всячески хочется сочувствовать. В общем, пресловутое «за всё хорошее и против всего плохого».

Изображённая картина вообще довольно слабо отвечает современным представлениям о принципах развития человеческих обществ. Мало того, что широкие обобщения и разнообразные метанарративы в антропологии давно не в чести, так ещё и оседлость считается вовсе не предшествующей кочевничеству, что и логично, но совсем наоборот. Более того, архаическая мысль, испокон веков сопоставлявшая эти два явления, оценивала их совершенно противоположным нынешнему образом, безусловно предпочитая последнее первому.

К оседлости, также как и к земледелию (и вообще всякому труду), как было отдельно исследовано, человека вообще пришлось принуждать, причём самым суровым насилием. Собственно, кроме своеобразного комплекса неполноценности, построение это вообще не имеет под собой никаких оснований: согласно С. Блюнделл (1995), «свидетельств в его пользу просто не существует»; впрочем, на эту тему мы уже очень подробно говорили. Итак, это не реконструкция, но проекция.

Что касается конкретно земледелия, то с женщинами его архаическая мысль действительно связывала, вот только отнюдь не в положительном ключе. Народные ощущение по поводу того, как оно появилось, популярно излагает, скажем, школьный учебник по истории для 5 класса А. А. Вигасина (2006): «Занимаясь собирательством, женщины заметили, что упавшие в землю зерна … дают всходы», после чего «люди стали специально сеять зерно в разрыхленную почву». Правильнее сказать, что коллективная память, судя по всему, верила, что именно женщины хранили зерно, которое приносили охотники-собиратели, а затем по воле случая оно у них проросло — так, мол, и возникло к великому горю людей земледелие, и в рождении этого великого зла, собственно, женщин и обвинили.

Так родились мифы о вредоносной виновнице страданий всего человечества, присутствующие у многих народов. Самый популярный известен из Гесиода, происходившего из крестьян, который не понаслышке знал, на сколь тяжкую жизнь людей обрекло новое открытие: вот чем, возможно, и была вызвана крайне присущая ему неприязнь в отношении прекрасного пола. Его он характеризует как «жен­щин губи­тель­ный род», считая, что «нам на вели­кое горе они меж муж­чин оби­та­ют … в бед­но­сти горь­кой не спут­ни­цы — спут­ни­цы толь­ко в богат­стве … [трутням подобно] пожи­на­ют чужие труды в нена­сыт­ный желудок». Поэт предупреждает: «Ум тебе жен­щи­на вскру­жит и живо амба­ры очи­стит. Верит поис­ти­не вору ноч­но­му, кто жен­щине верит!».

В виновницы бедствий он определяет Пандору, которую называет созданной богами «хлебоядным мужам на поги­бель», а также обладательницей «собачьего разума» и «двуличной, лживой души». Согласно Ж.-П. Вернану (2006 [1965]), если бы Пандора не открыла пресловутый ящик, точнее, пифос (πίθος), в которых обычно и хранилось зерно, человечество так бы и жило, «горе­стей тяж­ких не зная, не зная ни труд­ной работы, ни вредо­нос­ных болез­ней, поги­бель несу­щих для смерт­ных».

«Мужчина номад, а женщина оседла?», 1/6 ➡️

Всё из этого, как мы помним, возникло как раз по причине развития цивилизации. Сама она, впрочем, к земледелию относилась иначе, прекрасно осознавая, что оное лежит в самом её основании, и потому всячески возвышала, мнения же самих эксплуатируемых при этом не спрашивали. Отсюда же следует и построение Гимбутас, созданное в полном отрыве от действительных реалий крестьян, городским человеком.

Однако, может быть, не во всём их концепция представляет собой исключительно приписывание в глубоком прошлом симпатичной им социальной группе всего того, что сами они считали достойным и добродетельным, и vice versa? Что, если здесь им также удалось сделать довольно тонкое наблюдение?

Согласно приведённому мнению, оседлым земледельцам была присуща власть женщин, тогда как кочевники являлись маскулинным обществом. Так что же, выходит, что мужчина номад, а женщина оседла?

Похожая мысль встречается уже у древних. Вернан среди прочих скульптурных пар, обрамлявших когда-то великую статую Зевса в Олимпии, упоминает Гермеса и Гестию, которые выделяются тем, что их, в отличие от прочих, вместе не объединяет никакая традиция. Попросту нет такого мифа или легенды, которые бы хоть как-то их связывали, и вместе они исключительно из-за абсолютной, доходящей до нарочитости противоположности функций.

Согласно структурной антропологии, это, собственно, и есть самая лучшая связь, которую можно представить. Мысль эту отец-основатель учения Клод Леви-Стросс почерпнул в философии Гегеля, а конкретнее из таких концепций последнего, как единство и борьба противоположностей, а также триады — тезиса, антитезиса и образуемого совместно синтеза.

Гестия, богиня домашнего очага, символизирует незыблемость и постоянство, настолько, что она — единственная, кто всегда остаётся дома, даже когда другие богини покидают Олимп; она застыла, остановилась, навек забыла изменение. Нетрудно догадаться, что Гестия воплощает гипертрофированную до абсурда традиционную роль женщины, и потому была малоинтересна уже самим древним: оттого и мифы о Гестии довольно скудны. Греки, как мы недавно выяснили, отнюдь не были согласны с викторианским мышлением, видевшего прекрасный пол исключительно в ограниченной роли, олицетворяемой «Великой Матерью», сиречь матери и домохозяйки. Совсем напротив, они полагали возможным или по крайней мере допустимым для женщины такое изобилие различных функций, что оно могло бы удовлетворить и спрос современной феминистки. Здесь достаточно взглянуть уже на то, чем заняты другие богини греческого пантеона.

Напротив, Гермес — мужчина maxissimus, будто сбежавший из розовых мечтаний целевой аудитории грошовых любовных романов: это авантюрист и бродяга, ничто в нём не решено окончательно, упорядочено или разграничено, он воплощает движение и поток, изменение и переход. Бог этот скрыт от мира благодаря своему шлему (или шапке) невидимости, крылатые сандалии быстро носят его по свету, а волшебная палочка изменяет всё, к чему бы ни прикоснулась. Он непредсказуем и не поддаётся контролю, пребывает, скажем так, «в отрицалове», за пределом правил и устоев, отвергая любые границы, даже те, что между мирами.

Кроме прочего, этот бог крайне близок индоевропейским юношеским союзам, называемых также *kóryos, которые тоже, как уже замечалось, были крайне подвижны, а также тесно связаны с кочевой жизнью. Их богом-покровителем в Греции был скорее Аполлон, соответствуя в этом смысле Одину/Вотану, однако сами древние последнему полагали гомологичным как раз Гермеса: скажем, Тацит заявлял, что германцы «из богов … больше всего чтят Меркурия».

⬅️ «Мужчина номад, а женщина оседла?», 2/6 ➡️

В общем, оба они весьма архетипичны, настолько, что вырисовывается явная дихотомия. Она, к тому же, по-своему точно воспроизводит стереотипное восприятие устремлений полов в отношениях, их репродуктивных стратегий, которые, как считается, преследуют во многом разные цели. Биология отчасти склонна соглашаться с этими наблюдениями, при этом, разумеется, всегда напоминая, что речь идёт о тенденции, о склонностях, а вовсе не о том, что всегда и постоянно всё обстоит так. Отдельно замечу, что настоящий текст менее всего пытается уподобиться чему-то в духе печально известной редукционистской галиматьи «мужчины с Марса, женщины с Венеры».

Итак, женщине скорее ближе создание, так сказать, гнезда, мужчине же — напротив, стремление всеми силами избежать необходимости осесть. Из этого непримиримого противоречия логически вытекает ситуация, которую выдуманная кем-то в нулевых фраза, часто приписываемая Александру Дюма-сыну, характеризует так: «Любовь — битва двух полов. Женщине надо защищаться сперва, мужчине надо защищаться после, и горе побежденным!» Сдача здесь на милость победителя противоречит самой сути Гермеса: если он осядет, уподобившись женщине, то просто перестанет быть собой. Он закончится, и вместо него в том же теле будет обитать уже некто иной.

Хорошо об этом рассуждал герой Анри Монтерлана: «Обыкновенный человек еще может жениться. Но сколько-нибудь выдающийся — это уже опасно! … [жёны] — источник забот, а у человека исключительного ум должен быть свободен … нужно быть совершенно независимым». Далее он признаётся: «Для меня невыносимо ощущение, что ты на привязи. Уехать за границу, в дальнюю экспедицию, скрыться в монастырь — все это, может быть, и не нужно мне. Необходимо лишь чувство возможности, отсутствия препятствий. Закрепление на каком-то месте просто убийственно … я бешусь от … принудительности отношений».

Именно чем-то в таком духе таким рисуется, что любопытно, νόστος, возвращение домой, которым логически завершается любое приключение, согласно что античным ритуалам взросления, что современным сюжетам, как это демонстрирует знаменитый «Путь героя». Путешествие, подходя к концу, нередко венчается женитьбой, и далее жизнь уже не представляет из себя ничего особенного. Марк Твен, заканчивая книгу о Томе Сойере, отмечает то, сколь трудно решить, где же ставить точку в случае истории, повествующей о молодых людях, тогда как тот, «кто пишет повесть о взрослых людях, тот знает точно, на чем она должна остановиться — на браке». I.e. это конец, завершение всего.

Всегда ли так было? Велик соблазн вообразить, что только ближе к нашему времени стала наблюдаться подобная картина, тогда как прежде брак представлял собой нечто совершенно иное. Этому, однако, противоречат сообщения древних греков, которые собрал Афиней. Правда, следует помнить, что все нижеприведённые авторы в самую последнюю очередь известны своей серьёзностью, и потому их слова отражают не доподлинные современные им реалии, но скорее некие умонастроения. Тем не менее, и их достаточно, чтобы увидеть, как последовательно проговариваются с древнейших времён и до наших дней одни и те же мысли.

У Менандра есть следующие строчки: «Коль ты в уме, не женишься, не распростишься с жизнью. Сам женился я. И потому жениться не советую». У Антифана же мы читаем следующее: «„Женился он“. — „Немыслимо! Расстались мы с живым и на прогулку собиравшимся!“» (559d). В другом месте его герои сокрушаются: «Несчастны мы, продавши за приданое свободу слова, радость, да и жизнь свою! Живем рабами жен мы в доме собственном». Того же мнения Эзоп: «В супружеской жизни жена — твой противник, который всегда при оружии и все время измышляет, как бы тебя подчинить».

⬅️⬆️«Мужчина номад, а женщина оседла?», 3/6 ➡️

Явление, о котором тут идёт речь, возможно назвать доместификацией, или же одомашниванием, по аналогии с тем процессом, которому человек подверг часть флоры и фауны, подчиняя оные цивилизации, преобразуя их под свои нужды. Однако и сам венец творения не остался в стороне, на него, по природе скорее охотника и собирателя, тоже охотились, спрессовывая в стадо за оградой: таким был генезис ранних государств. Вот почему, отмечает Дж. Скотт (2020 [2017]), их появление «было возможно только там, где население было со всех сторон окружено пустынями, горами или враждебной периферией», которые мешали бы ему бежать.

И только в Греции, как мы видели в другом исследовании «Эллинистики», произошёл некий синтез, в котором нашлось место и для кочевого если не быта, то духа. Окончательного решения этого вопроса жаждала тирания, и тут можно было бы спросить, не потому ли она, как заметил уже Аристотель, захватывая власть, заигрывала именно с эмансипацией (ἄνεσις) женщин, что оные по природе своей имеют склонность к оседлости: по словам Стагирита, характерным признаком тирании является «господство женщин (γυναικοκρατία) в семейном быту».

Заставить прекратить движение и «усадить в гнездо» деспоты пытаются и мужчину, тем самым как бы лишив подчиняемый полис его маскулинности, «обабив» его. Ровно так обстоят дела в законченно оседлых обществах: скажем, Геродот замечает, что «людей у персов много, а мужей среди них мало». Про тирана Аристодема тоже, по Плутарху, говорили, что он «единственный муж среди куманцев».

Более того, сообщает Полиэн, персидский царь царей, Кир, «когда лидийцы опять восстали ... послал Мазара Мидянина, поручив, чтобы, когда он завладеет страной, отнять у них оружие и коней и заставить их носить женское платье, и еще не учиться ни стрелять из лука, ни ездить верхом, а всем ткать и перебирать струны ... лидийцы, быв прежде самыми воинственными из варваров, стали самыми неспособными к войне», и тем перестали быть угрозой.

Согласно Дионисию, похожее устроил и Аристодем, захватив власть: вскоре он «решил, что незаметно подрастает немалая угроза для него» в виде сыновей убитых им граждан города; тогда он, «принимая меры предосторожности в отношении них, чтобы как-нибудь ... не замыслили что-либо против тирании ... решил изнежить посредством воспитания всю подрастающую молодежь города, упразднив гимнасии и тренировки с оружием, а также изменив образ жизни, который мальчики вели прежде. А именно, он приказал юношам носить длинные волосы, подобно девушкам, украшая их цветами, завивая и покрывая кудри головными сетками, надевать разноцветные и доходящие до пят хитоны, закутываться в тонкие и мягкие накидки и досуг свой проводить в тенистых местах … их сопровождали шедшие рядом няньки, которые несли зонты и вееры. И мыли их те же самые женщины … Таким вот воспитанием Аристодем губил мальчиков». Иными словами, чтобы обезопасить свою власть, он решил обратить мужчин в женщин, от которых совсем не боялся восстания.

Евгений Головин писал похожее: «Если кто-либо станет бунтовать … его всегда могут обвинить в легкомыслии, верхоглядстве, дилетантизме, авантюризме — по сути, в наличии мужских качеств. Отсюда унизительные компромиссы и страх индивида перед гинекократическими законами … который глубинная психология вообще и Эрих Нойман (1975) в частности именуют „страхом перед кастрацией“», тем самым, что осуществлялось порой даже буквально, но чаще — концептуально, ментально и психологически, пусть и не всегда так в открытую и лобовую, как в случае персов и Аристодема.

⬅️⬆️ «Мужчина номад, а женщина оседла?», 4/6 ➡️

Процесс, который лишает номадической активности, одомашнивает, нередко сравнивают с чем-то подобным: уже Ницше писал, что «нравственные чудища старых времен сходятся в том, что … „если глаз твой соблазняет тебя, вырви его“», отмечая, что подобное «„лечение“ есть кастрация». Увы! «Таково наше общество, наше прирученное, посредственное, оскопленное общество». Выхолощенность в нём скорее норма, при знакомстве с типичной жертвой которой скорее прочих приходит на ум пожелание в духе «grow some balls».

То, к чему стремились уже древние деспотии и тирании, с успехом продолжается и в наши дни. Кочевой элемент старательно вымывается из мужчины, что отмечает автор легендарного Стэнфордского тюремного эксперимента, психолог Ф. Зимбардо (2017 [2015]): «В вырождении мужчины участвует целая цепочка институтов, начиная от государства … и заканчивая учебными заведениями и семьей».

На первый взгляд деградация сильного пола принимает прямо-таки чудовищные масштабы. Если в былые времена для женщин существовали отдельные институты, где им читались упрощённые курсы (например, в Смольном), то ныне требования для поступающих иной раз занижают как раз мужчинам: приходилось наблюдать подобное для некоторых школ РФ и университетов Белоруссии.

Это подтверждает и Зимбардо: «По всем предметам на протяжении многих десятилетий отметки девочек-школьниц по всему миру стабильно оставались выше, чем у мальчиков … [на которых] приходится 70% неудовлетворительных школьных оценок», и «подобный разрыв … регистрируется по всему миру»: «мальчики чаще остаются на второй год и заканчивают школу с более низкими результатами, чем девочки», а «соотношение „неуспевающих“ мальчиков и „успевающих“ девочек составляет 2:1». «Девочки … опережают мальчиков на каждой ступени обучения, от начальной школы до университетского образования», а с 1981 года число дипломируемых женщин неуклонно становится всё больше, мужчин же — меньше. «Женщины получают сегодня около 60% дипломов бакалавра», пишет он, «и эта тенденция будет возрастать».

Некоторых здесь, конечно же, одолеет великий соблазн вернуться к тому, с чего рассуждение начиналось, решив, что приведённые сведения говорят в пользу феминизма, причём самых радикальных его форм, позволяя сделать вывод о том, что-де вот стоило только устроить кое-какое равноправие, как мужчины проиграли, и, выходит, раньше доминировали чисто из-за тотального угнетения женщин.

Увы для них, эта мысль разбивается вдребезги, стоит лишь изучить, как устроено сейчас образование. Сам Зимбардо задаётся вопросом: «Может, лучше записать в „отстающие“ не мальчиков, а сами школы?», и приводит такое мнение некоей учительницы, которое объясняет примерно всё: согласно ей, «учебный процесс скорее ориентирован на девочек. Это девочки, а не мальчики, могут сидеть смирно и подолгу „закрашивать область внутри линии“ и пр.».

Иначе говоря, оказывается, что учёба ныне лучше даётся женщинам исключительно потому, сколь убогой и монотонной она стала, рутинной, ориентированной на неподвижность, противную природе сильного пола, который, однако, пытаются к ней принудить: «Мальчикам гораздо чаще прописывают … медикаменты — просто ради того, чтобы они могли лучше соответствовать окружению девочек». «Лечат» их от мужескости и более радикальными препаратами… но о таких в приличном обществе лучше даже не упоминать.

⬅️⬆️ «Мужчина номад, а женщина оседла?», 5/6 ➡️

Итак, дело не в глупости сильного пола, но в деградации системы, в которой учёба стала в основном про усидчивость, где «дети буквально тупеют от бесконечной зубрежки», и уже «недалеко то время, когда интеллектуальный уровень учителей станет настолько низок, что они уже ничего не смогут дать своим умирающим от скуки ученикам». И если женщины готовы такое терпеть, то мужчины, бунтари по своей природе, не согласны. Вот почему, «начиная с 1980 г. … количество мальчиков, не желающих учиться, выросло на 71%».

Согласно распространённому мнению, в среднем отличий по интеллекту между полами нет, однако разброс в случае сильного пола выше: проще говоря, большинство женщин среднего ума, а среди мужчин много равно совсем дураков и особо выдающихся людей. Английское иссл. Deary et al. 2003 г. это подтверждает: согласно ему, мужчины выдаются в ту или иную сторону на 40% чаще женщин. Того же мнения другое, Arden & Plomin 2006, отмечающее, что эту особенность мальчики демонстрируют уже с 3 лет, а статистика из США на 1995 г., кроме того, сообщает, что таковы показатели у мужского пола во всём, что ни измеряй, женщины же значительную вариабельность показали лишь в 2 из 37 испытаниях.

Всё это только лишний раз доказывает мысль Монтерлана о том, что «мужчина почти всегда более ненормален, чем женщина, возможно, из-за своего большего развития». Р. Баумейстер (2010), согласно Зимбардо, «считает, что на протяжении истории человечества … женщины (по крайней большинство из них) старались не рисковать и не отрываться от толпы»: им «для того, чтобы найти мужчину, отца будущих детей, не приходилось плавать по неизведанным морям или открывать новые земли — они не оказывались там, где риск смерти был слишком велик … Мужчины же, напротив, действовали совсем по другим правилам … вероятность того, что мужчина отучится рисковать и будет прибиваться к толпе только ради продолжения рода, очень низка. Мужчина, желающий построить свою генеалогию, — это прежде всего человек предприимчивый, с богатым воображением, рисковый, находящийся в поисках чего-то нового».

Ярким примером подобного является колонизатор, который всегда был мужчиной, на новом месте испытывавший серьёзнейший дефицит женщин, которые отнюдь не спешили переселяться на новое место, и потому число их приходилось пополнять за счёт местных: поступали так и греки, и новоевропейцы, а похищение сабинянок римлянами и вовсе хрестоматийно.

Согласно Головину, «идеальное назначение мужчины — идти вперед, преодолевать земную тягость, искать и завоевывать новые горизонты бытия, пренебрегая жизнью, если под жизнью разумеют равномерное, многолетнее, рутинное существование». Вот почему женщины во все времена так любили бунтарей — ведь наилучшим мужчиной и будет кто-то такой, правда, уложивший своё восстание в продуктивное русло, визионер и гений, создавший нечто принципиально иное: изобретатель, философ, миллиардер. Собственно, само общество, считал Ницше, «имеет право на существование … лишь как фундамент и помост, могущий служить подножием некоему виду избранных существ», таких, как эти.

Во все времена они только и имели возможности оставить потомство, прочие же оказывались за бортом, чего не скажешь о женщинах, у которых с этим никогда не было проблем: биолог Дж. Уайлдер, согласно Зимбардо, «пришел к выводу, что наши предки на 67% состояли из женщин и на 33% — из мужчин»: суть тут в том, что «некоторые мужчины могли иметь общих детей с большим количеством женщин, но у большинства мужчин вообще не было детей».

⬅️⬆️ «Мужчина номад, а женщина оседла?», 6/6

Как же пыхтит новоевропеец, когда пытается приноровить к одному из своих же прокрустовых лож художественное произведение, которое хотя бы минимально сложнее привычного ему составленных по схемам и шаблонам попкорна. Ведь во всякой истории он обвык искать, пока не найдёт, до боли знакомую ситуацию: противостояние героя, сиречь того, кто делает всё правильно и как положено, и злодея, который, соответственно, поступает ровно наоборот, что и приводит последнего в финале к неизбежному поражению от рук первого.

Метод этот, понятно, годится лишь для сюжетов, оперирующих унаследованной у христианства чёрно-белой моралью, в любом ином случае степень упрощения быстро становится неприличной, совсем, даже примерно не отражающей сути явления.

При этом даже нет нужды брать в качестве примера историю, отличающуюся особой изощрённостью, можно обратиться и к тому, что лишь едва касается планки в этом отношении достойного: вот, скажем, в случае х/ф The Prestige (2006), как доводилось видеть, персонажа Бейла умильно кое-где пытались определить в «антигерои», а того, что играет Джекман — и вовсе опознать как некоего «антизлодея».

Вот какие своеобразные понятия приходится придумывать, вместо того, чтобы попытаться мыслить за пределами примитивной дихотомии: и ведь при всём при том на протяжении большей части фильма протагонистом выступает скорее последний, это он является трагическим героем, куда более, в общем-то, положителен, и разве только ближе к концу ресентимент доводит его до перехода морального горизонта.

В общем, сюжет явно не поддаётся столь грубому насилию, отказывается быть загнанным в рассматриваемые рамки. Тут мы, без сомнения, имеем дело отнюдь не с борьбой однозначно хорошего с несомненно дурным, но с противостоянием двух одинаково главных персонажей, — как, собственно, в жизни обычно такие ситуации и выглядят, где все мы себе протагонисты. Иными словами, всё по заветам древнейшего принципа μίμησις (собственно, вся пафосная «деконструкция» искусства, которую предпринимают разномастные «постмодернизмы», скажем уж начистоту, является банальным возвращением к нему: к тому, «а как оно в реальности бы было»).

Мы видим все признаки куда более древней манеры построения сюжета, не столь примитивной, не отравленной ещё перенятой христианством из зороастризма склонностью сводить всё к борьбе света с тьмой, но, напротив, наблюдаем сложную игру оттенков, характерную скорее для искусства античного, где у каждого была своя правда, происходило столкновение двух равноценных мнений.

Как пишет Ж.-П. Вернан (1990 [1972, 1981]), «[греческая] трагедия изображает конфликт одной δίκη [справедливости — Б.] с другой». Собственно, представление об однозначном, объективном «добре» вообще довольно монотеистично, тогда как у греков, продолжает исследователь, «отсутствует представление об абсолютном законе, основанном на строго определенных принципах и сведенном в непротиворечивую систему».

И ранее, уже у Гомера нет неправых: противником в произведении вроде как выступают троянцы, но они во многом выглядят лучше и приятнее, нежели греки, а кроме того, пишет А. И. Зайцев (1990), «именно в уста Гектора, а не кого-либо из ахейских воителей вкладывает Гомер слова, которые выглядят как прочувствованная формулировка его собственного мироощущения»: то есть мы видим всё то, что с таким трудом пытаются организовать сейчас, когда стараются добавить человечности врагу главного персонажа.

«Долония Александра», 1/5 ➡️

В то время как известная экранизация Troy (2004) по прежней привычке хоть кого-то определить в злыдни, остановилась на Агамемноне, явно в силу его конфликта с Ахиллом, в подлиннике же о царе царей не говорится ничего дурного, напротив, он выведен один из самых достойных и могучих персонажей, а в пресловутой ссоре оба поступают по-своему верно, «на том стоят и не могут иначе»: если выражаться сленгом современных MMORPG, старшего Атрида «облутили», лишив законной добычи, и таким пренебрежением поставили высокий статус под угрозу, так что теперь он просто обязан отыграться, что и делает — на самом крикливом, которым оказался как раз Ахилл.

В общем, как мы видим, возвращение к языческому взгляду на мир благотворно воздействует на сюжеты, — в силу банально того, что оно реалистично, и не страдает утопическим восприятием реальности: проблема, которую христианство делит с такими своими потомками, как марксизм и лево-либерализм. При этом не сказал бы, что прямо-таки наблюдается тенденция к улучшению, распространению древнего плюрализма, но скорее происходит как раз рецидив учения Академии, тех, кого Ницше окрестил «антигреками», а кое-кто ещё — «христианами до Христа», веривших, что существует истина, верная раз и навсегда, а тех, кто не согласен с ней, какой бы она ни была, сомневаться, следует подвергать преследованиям: кто не согласен со мной — тот и есть зло.

Однако то ли мейнстрим стал столь топорен, то ли этому кто-то помогает, но критически сдвигать бровь при виде него сейчас стало едва ли не модно, по крайней мере, среди молодых мужчин. В случае, если речь заходит об их кумирах в кинематографе, нередко это те, кто, говоря совсем просто, бросает вызов общестенному порядку.

В числе таковых особенно выделяется эдакая своеобразная триада: Джокер из кинокомикса The Dark Knight (2008), Тайлер Дерден из Fight Club (1999), and last, but not the least, Александр ДеЛардж из kino Clockwork Orange (1971). Бывало, что всех троих даже изображали в виде коллажа одного, но трёхликого, так сказать, человека, тем подразумевая, конечно же, глубинное сходство их персоналий, архетипичность.

Все они — бунтари, действующие наперекор устоям, тому, как следует поступать, а это и означает быть злым, если мы возьмём первоначальный смысл, слова: ведь, как писал Ницше, «в глубокой древности „злой“ означало то же, что „индивидуальный“, „свободный“, „самовольный“, „необычный“», поскольку «нравственность есть не что иное, как слепое повиновение обычаям, какого бы рода они ни были», более того, всё «новое … при всех обстоятельствах есть злое, нечто … силящееся ниспровергнуть … старые формы», и «лишь старое остается добрым», впрочем, об этом уже писалось.

Раз так, мы запросто сможем выставить иерархию этих фильмов от более приземлённого, обывательского и поверхностного, к менее, попросту взглянув на то, как там обращаются с соответствующим типажом, если таковой и правда возможно выделить, относятся к нему. В случае «Рыцаря», несмотря на определённые достоинства произведения, всё довольно плачевно: это откровенно отрицательный персонаж, противопоставленный благородному и праведному, который и является главным героем.

У «Клуба» всё много интереснее: тут речь идёт о стороне личности самого же героя, то, чем и кем он хотел бы быть, исчезает же она тогда, когда всё, что ему нужно и можно, он от неё усваивает, выбрасывается затем как отжившая своё; итак, здесь искомый типаж не дурен сам по себе, но есть то, к чему хотя бы отчасти следует стремиться. Наконец, в «Апельсине» искомый и вовсе без обиняков протагонист, тот, кому зритель, по задумке автора, должен сопереживать, что, впрочем, удаётся далеко не каждому.

Итак, мы немного видим сходства между этими тремя, кроме того, что они, согласно архаической, и, следовательно, поскольку она всегда консервативна, массовой морали, злы, а симпатию к ним большинство испытывает в силу, увы, лишь желания эпатировать, а также банального ресентимента.

⬅️ «Долония Александра», 2/5 ➡️

АПОФЕОЗ БЕЗГРАМОТНОСТИ: 25 ОШИБОК ВИДЕО «АРЗАМАСА» «ДРЕВНЯЯ ГРЕЦИЯ ЗА 18 МИНУТ»

В последние десятилетия становится всё больше т.н. «популяризации науки», явления, которое заявляет своей целью идеалы эпохи Просвещения, пытается (по крайней мере якобы) нивелировать разрыв между научными представлениями действительных специалистов и простых обывателей, в среде которых бытуют если и не откровенные заблуждения и дикие мифы, то как минимум отсталые взгляды, обрывки устаревших или изначально маргинальных теорий, нежизнеспособных за пределами породивших их идеологий (таких, как, например, марксизм).

Проблемой тут всегда было то, что под личиной «просвещения» нередко распространялось ещё худшее мракобесие, в силу иногда злонамеренности лектора, но чаще — его поверхностности и банального незнания. Решение ситуации казалось простым — нанять в «просветители» обладателей учёных степеней в вопросе не ниже кандидатской, ведь они-то точно не ошибутся, не так ведь? Или что?

Поступил так и некий «проект Arzamas», когда готовил видеоролик под названием «Древняя Греция за 18 минут», и тем только сильнее изумляет, когда встречаешь при просмотре всё тот же набор глупостей, который мог бы выдать законченный дилетант, никакого отношения не имеющий к академической науке, и легко опровергаемый чаще всего банальным обращением к первоисточникам (реже — знакомством с минимально актуальным/критическим взглядом по поводу тех или иных нюансов), а затем узнаёшь, что консультантом там выступил доктор исторических наук, и, более того, академик РАН, некто С.Г. Карпюк.

И дело не всегда (хотя и нередко) в банальном незнании им вопроса, — порой иначе как подрывной деятельностью, полноценной диверсией «популяризации» получившееся не объяснить, если сравнить то, что С.Г. вещает здесь, а также на «Постнауке» с его более ранними лекциями для студентов МГУ, в случае которых он нередко учил противоположному, куда более взвешенному, принятому академически и адекватному мнению.

Получившееся следует назвать «сборником заблуждений о Древней Греции», который, увы, оказался весьма популярным, на момент написания этих строк набрав свыше 8 млн. просмотров. При этом не раз доводилось слышать от специалистов в вопросе крайне невысокую оценку его, подобную и той, которую я сам изложил выше, однако в силу присущего, как правило, большинству их, равнодушия к тому, что там думают всякие массы, никто из них не спешил выступать с опровержениями, на которые, к тому же, требуется потратить немало сил и времени — признаюсь, и сам не ждал, что столько, написание нижеизложенного отняло куда больше оных, чем я планировал.

Меня, напротив, являющемуся известным исключением, кроме того, давно просили это сделать, и вот, наконец, готов результат, с которым вы можете ознакомиться по ссылке.