Теофиль де Вио (1590 – 1626)
Théophile de Viau
Сонет на изгнание в пустоши Кастель-Жалу
Изгнанья для меня настали времена
В местах, где общество мое – лесные волки,
Где белками кишит пахучая сосна,
Где весь доход – смола да с дерева иголки,
Где холодно в дому, где опустели полки,
Где старость и тому, кто счастлив здесь, страшна,
Где строгой нищеты упреки вечно колки,
Где яростью небес земля угнетена,
Где солнце, разузнав про мой тяжелый жребий,
Чтоб горше я стонал, чуть ползает на небе,
И вдвое тягостней унылый час идет.
Но разве странно то, что медленно светило?
Ведь милость короля привычке изменила
И перекрыла мне поток своих щедрот.
SONNET SUR SON EXIL DANS LES LANDES DE CASTEL-JALOUX
Je passe mon exil parmi de tristes lieux,
Où rien de plus courtois qu’un loup ne m’avoisine,
Où des arbres puants fourmillent d’Écurieux,
Où tout le revenu n’est qu’un peu de résine.
Où les maisons n’ont rien plus froid que la cuisine,
Où le plus fortuné craint de devenir vieux,
Où la stérilité fait mourir la lésine,
Où tous les Éléments sont mal-voulus des Cieux.
Où le Soleil contraint de plaire aux destinées,
Pour étendre mes maux allonge ses journées,
Et me fait plus durer le temps de la moitié.
Mais il peut bien changer le cours de sa lumière,
Puisque le Roi, perdant sa bonté coutumière,
A détourné pour moi le cours de sa pitié.
Théophile de Viau
Сонет на изгнание в пустоши Кастель-Жалу
Изгнанья для меня настали времена
В местах, где общество мое – лесные волки,
Где белками кишит пахучая сосна,
Где весь доход – смола да с дерева иголки,
Где холодно в дому, где опустели полки,
Где старость и тому, кто счастлив здесь, страшна,
Где строгой нищеты упреки вечно колки,
Где яростью небес земля угнетена,
Где солнце, разузнав про мой тяжелый жребий,
Чтоб горше я стонал, чуть ползает на небе,
И вдвое тягостней унылый час идет.
Но разве странно то, что медленно светило?
Ведь милость короля привычке изменила
И перекрыла мне поток своих щедрот.
SONNET SUR SON EXIL DANS LES LANDES DE CASTEL-JALOUX
Je passe mon exil parmi de tristes lieux,
Où rien de plus courtois qu’un loup ne m’avoisine,
Où des arbres puants fourmillent d’Écurieux,
Où tout le revenu n’est qu’un peu de résine.
Où les maisons n’ont rien plus froid que la cuisine,
Où le plus fortuné craint de devenir vieux,
Où la stérilité fait mourir la lésine,
Où tous les Éléments sont mal-voulus des Cieux.
Où le Soleil contraint de plaire aux destinées,
Pour étendre mes maux allonge ses journées,
Et me fait plus durer le temps de la moitié.
Mais il peut bien changer le cours de sa lumière,
Puisque le Roi, perdant sa bonté coutumière,
A détourné pour moi le cours de sa pitié.
Марен Ле Со (ок. 1550 - ?)
Marin Le Saulx
***
Кто разумом своим познает и сочтет
Все, что природою сокрыто от воззрений,
Разнообразие, различье всех явлений,
Все свойства, силу их, название и род?
Кто знает, сколько звезд вмещает небосвод
И сколько на полях цветов порой весенней -
Роз, лилий и гвоздик? Кто множества цветений
Сочтет бесчисленность и точно назовет?
Кто может сосчитать, вглядясь в пучину моря,
Чешуйчатых существ, живущих в сем просторе,
Кто этой глубины перстом укажет дно?
Кто тайну разгадал сей тайны сокровенной?
Лишь Тот, в Ком Божество едино с плотью бренной,
Кем Бесконечное в конечном вмещено.
***
Qui peut en son esprit comprendre entièrement,
Cette variété de tant, et tant de choses,
Au sein de la nature étroitement encloses,
Et connaître leur force et vertu pleinement :
Qui peut nombrer les feux de tout le firmament,
Et les champêtres fleurs sur un Printemps décloses,
Qui des lys, des œillets, des romarins, des roses
Peut le nombre nombrer dès le commencement :
Qui peut nombrer encor dans la mer orgueilleuse
Des peuples écaillés cette troupe nombreuse,
Et sonder de son doigt les abîmes profonds,
Un tel peut le secret de ce secret comprendre,
Qui joint la Déité à notre chair de cendre,
Et à l’homme fini l’Éternité sans fond.
Marin Le Saulx
***
Кто разумом своим познает и сочтет
Все, что природою сокрыто от воззрений,
Разнообразие, различье всех явлений,
Все свойства, силу их, название и род?
Кто знает, сколько звезд вмещает небосвод
И сколько на полях цветов порой весенней -
Роз, лилий и гвоздик? Кто множества цветений
Сочтет бесчисленность и точно назовет?
Кто может сосчитать, вглядясь в пучину моря,
Чешуйчатых существ, живущих в сем просторе,
Кто этой глубины перстом укажет дно?
Кто тайну разгадал сей тайны сокровенной?
Лишь Тот, в Ком Божество едино с плотью бренной,
Кем Бесконечное в конечном вмещено.
***
Qui peut en son esprit comprendre entièrement,
Cette variété de tant, et tant de choses,
Au sein de la nature étroitement encloses,
Et connaître leur force et vertu pleinement :
Qui peut nombrer les feux de tout le firmament,
Et les champêtres fleurs sur un Printemps décloses,
Qui des lys, des œillets, des romarins, des roses
Peut le nombre nombrer dès le commencement :
Qui peut nombrer encor dans la mer orgueilleuse
Des peuples écaillés cette troupe nombreuse,
Et sonder de son doigt les abîmes profonds,
Un tel peut le secret de ce secret comprendre,
Qui joint la Déité à notre chair de cendre,
Et à l’homme fini l’Éternité sans fond.
Мария де Гурне (1565 – 1645)
Marie de Gournay
Дочь королевского казначея Гийома де Жара, получившего за службу дворянство и поместье Гурне-сюр-Аронд в Пикардии. К 18 годам самостоятельно выучила латынь и греческий; прочитав первый том «Опытов» М. де Монтеня, была настолько восхищена книгой, что загорелась желанием встретиться с ее автором. В 1588 г. Монтень и де Гурне встретились в Париже; затем он посетил и ее поместье. Монтень называл де Гурне «духовной дочерью, любимой мною бесспорно не только отечески, но и много сильнее»; после его смерти она подготовила первое комментированное издание «Опытов». Переселившись в Париж в 1591 г., неизменно пользовалась покровительством королевского двора; кардинал Ришельё назначил ей стипендию. Одна из самых образованных женщин своего времени, она переводила сочинения Саллюстия, Овидия, Вергилия, Тацита, участвовала в литературной и философской полемике. Считается одной из предшественниц феминизма.
Мишелю де Монтеню на его «Опыты»
Как огонек звезды, завидевший рассвет,
Приветствуя зари грядущее рожденье,
Последним сполохом в ярчайшем освещенье
Сияет – а потом его пропал и след,
Вот так же Франция, в огне скорбей и бед,
Увидела в тебе последнее спасенье,
Ожив и превзойдя свое опустошенье,
Последний свой шедевр произвела на свет.
Ты с юных лет моих, по истеченью детства,
Без знания тебя, без ближнего соседства,
Лишь чтеньем «Опытов» в отцы мне сопричтен;
Дай в книгу мне внести писаньями златыми
Сей стих, навеянный страницами твоими:
«Сей труд писал Монтень, а мыслил – Аполлон».
A MICHEL, SEIGNEUR DE MONTAIGNE sur ses « essais »
Ainsi que l'œil d'un astre, ornement de la nuit,
Qui voit du nouveau jour la pressante saillie
Rallumant tout en soi sa vigueur recueillie
Décoche un vif éclair, puis à chef bas, s’enfuit.
Ainsi la France hélas ! dont jà le bûcher luit
Pour voir d’un haut honneur sa détresse assouvie.
Ranimant à ce coup ses esprits et sa vie,
Comme un dernier chef-d'œuvre entre nous l’a produit.
Toi que, dès l’âge simple où l’on sort de l’Enfance,
Loin de ton beau séjour, loin de ta connaissance,
Sous la foi des « Essais » pour père j’ai reçu,
Permets qu’en lettres d’or sur leur carte immortelle
Je grave ici ce vers qui s’éternise en elle:
Montaigne écrit ce livre, Apollon l’a conçu.
Marie de Gournay
Дочь королевского казначея Гийома де Жара, получившего за службу дворянство и поместье Гурне-сюр-Аронд в Пикардии. К 18 годам самостоятельно выучила латынь и греческий; прочитав первый том «Опытов» М. де Монтеня, была настолько восхищена книгой, что загорелась желанием встретиться с ее автором. В 1588 г. Монтень и де Гурне встретились в Париже; затем он посетил и ее поместье. Монтень называл де Гурне «духовной дочерью, любимой мною бесспорно не только отечески, но и много сильнее»; после его смерти она подготовила первое комментированное издание «Опытов». Переселившись в Париж в 1591 г., неизменно пользовалась покровительством королевского двора; кардинал Ришельё назначил ей стипендию. Одна из самых образованных женщин своего времени, она переводила сочинения Саллюстия, Овидия, Вергилия, Тацита, участвовала в литературной и философской полемике. Считается одной из предшественниц феминизма.
Мишелю де Монтеню на его «Опыты»
Как огонек звезды, завидевший рассвет,
Приветствуя зари грядущее рожденье,
Последним сполохом в ярчайшем освещенье
Сияет – а потом его пропал и след,
Вот так же Франция, в огне скорбей и бед,
Увидела в тебе последнее спасенье,
Ожив и превзойдя свое опустошенье,
Последний свой шедевр произвела на свет.
Ты с юных лет моих, по истеченью детства,
Без знания тебя, без ближнего соседства,
Лишь чтеньем «Опытов» в отцы мне сопричтен;
Дай в книгу мне внести писаньями златыми
Сей стих, навеянный страницами твоими:
«Сей труд писал Монтень, а мыслил – Аполлон».
A MICHEL, SEIGNEUR DE MONTAIGNE sur ses « essais »
Ainsi que l'œil d'un astre, ornement de la nuit,
Qui voit du nouveau jour la pressante saillie
Rallumant tout en soi sa vigueur recueillie
Décoche un vif éclair, puis à chef bas, s’enfuit.
Ainsi la France hélas ! dont jà le bûcher luit
Pour voir d’un haut honneur sa détresse assouvie.
Ranimant à ce coup ses esprits et sa vie,
Comme un dernier chef-d'œuvre entre nous l’a produit.
Toi que, dès l’âge simple où l’on sort de l’Enfance,
Loin de ton beau séjour, loin de ta connaissance,
Sous la foi des « Essais » pour père j’ai reçu,
Permets qu’en lettres d’or sur leur carte immortelle
Je grave ici ce vers qui s’éternise en elle:
Montaigne écrit ce livre, Apollon l’a conçu.
Луис де Гонгора (1561 – 1627)
Luis de Góngora
***
Как славна песнь Алкиноя,
Орфея реки Гвадианы,
О благе, что так непрочно,
О зле, что так постоянно!
По золоченой кифаре
Перстами водя, он играет,
Струнами двигает горы,
Струнами воды смиряет.
Как славно поет он о жизни,
Оплакивает кручины!
И песне, и плачу внемлют
Воды и гор вершины.
Жизнь кратка, долги упованья в мире,
Добро все дальше, а беда все шире.
Добро – что цветок невзрачный:
Начав на заре цветенье,
На солнце он увядает,
Не встретясь с вечерней тенью.
Беда – что дуб коренастый,
Он крепко с утесом сросся,
Ему век за веком чешет
Время зеленые косы.
Жизнь – что олень на травле,
Его окрыляют стрелы;
Счастье – тот зверь ленивый,
Что дом громоздит на тело.
Жизнь кратка, долги упованья в мире,
Добро все дальше, а беда все шире.
¡ Oh cuan bien que acusa Alcino,
Orfeo de Guadiana,
Unos bienes sin firmeza
Y unos males sin mudanza!
Pulsa las templadas cuerdas
De la cítara dorada ,
Y al son desata los montes
Y al son enfrena las aguas.
¡ Oh cuan bien canta su vida,
Cuan bien llora su esperanza!
Y el monte y el agua escuchan
Lo que llora y lo que canta.
La vida es corta y la esperanza larga,
El bien huye de mi y el mal se alarga.
El bien es aquella flor
Que la ve nacer el alba,
Al rayo del sol caduca,
Y la sombra no la halla.
El mal la robusta encina ;
Que vive con la montaña,
Y de siglo en siglo el tiempo
Le peina sus verdes canas.
La vida es ciervo herido,
Que las flechas le dan alas,
La esperanza el animal
Que en sus pies mueve su casa.
La vida es corta y la esperanza larga,
El bien huye de mi y el mal se alarga.
Luis de Góngora
***
Как славна песнь Алкиноя,
Орфея реки Гвадианы,
О благе, что так непрочно,
О зле, что так постоянно!
По золоченой кифаре
Перстами водя, он играет,
Струнами двигает горы,
Струнами воды смиряет.
Как славно поет он о жизни,
Оплакивает кручины!
И песне, и плачу внемлют
Воды и гор вершины.
Жизнь кратка, долги упованья в мире,
Добро все дальше, а беда все шире.
Добро – что цветок невзрачный:
Начав на заре цветенье,
На солнце он увядает,
Не встретясь с вечерней тенью.
Беда – что дуб коренастый,
Он крепко с утесом сросся,
Ему век за веком чешет
Время зеленые косы.
Жизнь – что олень на травле,
Его окрыляют стрелы;
Счастье – тот зверь ленивый,
Что дом громоздит на тело.
Жизнь кратка, долги упованья в мире,
Добро все дальше, а беда все шире.
¡ Oh cuan bien que acusa Alcino,
Orfeo de Guadiana,
Unos bienes sin firmeza
Y unos males sin mudanza!
Pulsa las templadas cuerdas
De la cítara dorada ,
Y al son desata los montes
Y al son enfrena las aguas.
¡ Oh cuan bien canta su vida,
Cuan bien llora su esperanza!
Y el monte y el agua escuchan
Lo que llora y lo que canta.
La vida es corta y la esperanza larga,
El bien huye de mi y el mal se alarga.
El bien es aquella flor
Que la ve nacer el alba,
Al rayo del sol caduca,
Y la sombra no la halla.
El mal la robusta encina ;
Que vive con la montaña,
Y de siglo en siglo el tiempo
Le peina sus verdes canas.
La vida es ciervo herido,
Que las flechas le dan alas,
La esperanza el animal
Que en sus pies mueve su casa.
La vida es corta y la esperanza larga,
El bien huye de mi y el mal se alarga.
Лоран Демулен (ок. 1450 – 1525)
Laurent Desmoulins
Баллада, обращенная к пресловутым англичанам
Пусть в топи Стикса, в глубь смертельных вод,
В Коцит, который покрывает лед,
В ад, где Тантала мука изводила,
Иль в лабиринт, где скрыт от глаз проход,
Туда, где буйствует водоворот,
В ту бездну, где Харибда и где Сцилла,
В моря, что Гея древле породила,
Туда, где царствует Плутон-тиран,
Забросит некой чудотворной силой
Всех мерзких и похабных англичан.
Пусть аспидов, драконов хищный род,
Клубок гадюк с отравленных болот,
Лягушки, жабы, что живут средь ила,
Пусть лев, повсюду мечущий помет,
Зловонный тигр, что в клочья жертву рвет,
Пусть пасти леопарда, крокодила,
Змеиные клыки, кабаньи рыла,
Горгоны и грифоны чуждых стран
Пожрут народ, в котором все прогнило, –
Всех мерзких и похабных англичан.
Пусть кто-нибудь в острог их упечет,
Побьет камнями, розгой иссечет,
Чтоб до песчинки их бы измельчило,
Пусть Бусирид их поместит под гнет,
Пусть греческий огонь их всех сожжет,
Чтоб вечно им дымиться, как кадилу,
Чтоб их чумой и мором поразило, –
Пусть за злодейства, жадность и обман
Пытают так, чтоб боль не уходила,
Всех мерзких и похабных англичан.
О Принц небес! К Тебе, как прежде было,
С прошеньем подступаю, полный пыла,
Молю Тебя, дерзаньем обуян:
Создай мученья, чтобы изъязвило
Всех мерзких и похабных англичан.
Ballade adressante auditz Angloys
Au profond centre de l'estang Geolus ,
Au labyrinthe construict par Dedalus,
Etaux fleuves de Stix, eaux ténébreuses,
Dedens le gouffre où est mis Tentalus,
Aux froides undes des grans lacz Cerberus,
Ou en Scilla, abismes périlleuses,
Dedens les mers de Gée dangereuses ,
Par Plutonicques et par leurs fiers desroys,
Soyent plongez, par forces merveilleuses,
Ses gros souillars et infâmes Angloys.
Par grans serpens et par dragons goulluz,
Par coquodrilles et par crapaulx veluz,
Et couleufvres infaictes, venimeuses,
Par fiers lyons tous d'ordure poluz,
Par loupz, par tigres puans et dissoluz,
Par gorgonnes et bestes ravineuses,
Par lyepars, par aspics dangereuses,
Ou par griffons et leurs cruelz aboys,
Dévorés soyent, comme gens malheureuses,
Ses gros souillars et infâmes Angloys.
Soubz gros rochers en prison detenuz,
El de fléaux soyent brisez menuz
Comme sablon est en mers areneuses,
De Dyoméde, de Busirres tenuz
En feu gregoys et en souffre tous nuz,
En fumées de souffres ombrageuses,
D’epydimie, de mors contagieuses;
Pour leurs malfaictz soyent à ceste foys
Tous absorbez par façons douloureuses,
Ses gros souillars et infâmes Angloys,
Prince du ciel, de pensées désireuses,
Par oraisons humbles, affectueuses,
Je te supplie, comme ay faict plusieurs fois ,
Que confondes en peines langoureuses
Ses gros souillars et infâmes Angloys.
Laurent Desmoulins
Баллада, обращенная к пресловутым англичанам
Пусть в топи Стикса, в глубь смертельных вод,
В Коцит, который покрывает лед,
В ад, где Тантала мука изводила,
Иль в лабиринт, где скрыт от глаз проход,
Туда, где буйствует водоворот,
В ту бездну, где Харибда и где Сцилла,
В моря, что Гея древле породила,
Туда, где царствует Плутон-тиран,
Забросит некой чудотворной силой
Всех мерзких и похабных англичан.
Пусть аспидов, драконов хищный род,
Клубок гадюк с отравленных болот,
Лягушки, жабы, что живут средь ила,
Пусть лев, повсюду мечущий помет,
Зловонный тигр, что в клочья жертву рвет,
Пусть пасти леопарда, крокодила,
Змеиные клыки, кабаньи рыла,
Горгоны и грифоны чуждых стран
Пожрут народ, в котором все прогнило, –
Всех мерзких и похабных англичан.
Пусть кто-нибудь в острог их упечет,
Побьет камнями, розгой иссечет,
Чтоб до песчинки их бы измельчило,
Пусть Бусирид их поместит под гнет,
Пусть греческий огонь их всех сожжет,
Чтоб вечно им дымиться, как кадилу,
Чтоб их чумой и мором поразило, –
Пусть за злодейства, жадность и обман
Пытают так, чтоб боль не уходила,
Всех мерзких и похабных англичан.
О Принц небес! К Тебе, как прежде было,
С прошеньем подступаю, полный пыла,
Молю Тебя, дерзаньем обуян:
Создай мученья, чтобы изъязвило
Всех мерзких и похабных англичан.
Ballade adressante auditz Angloys
Au profond centre de l'estang Geolus ,
Au labyrinthe construict par Dedalus,
Etaux fleuves de Stix, eaux ténébreuses,
Dedens le gouffre où est mis Tentalus,
Aux froides undes des grans lacz Cerberus,
Ou en Scilla, abismes périlleuses,
Dedens les mers de Gée dangereuses ,
Par Plutonicques et par leurs fiers desroys,
Soyent plongez, par forces merveilleuses,
Ses gros souillars et infâmes Angloys.
Par grans serpens et par dragons goulluz,
Par coquodrilles et par crapaulx veluz,
Et couleufvres infaictes, venimeuses,
Par fiers lyons tous d'ordure poluz,
Par loupz, par tigres puans et dissoluz,
Par gorgonnes et bestes ravineuses,
Par lyepars, par aspics dangereuses,
Ou par griffons et leurs cruelz aboys,
Dévorés soyent, comme gens malheureuses,
Ses gros souillars et infâmes Angloys.
Soubz gros rochers en prison detenuz,
El de fléaux soyent brisez menuz
Comme sablon est en mers areneuses,
De Dyoméde, de Busirres tenuz
En feu gregoys et en souffre tous nuz,
En fumées de souffres ombrageuses,
D’epydimie, de mors contagieuses;
Pour leurs malfaictz soyent à ceste foys
Tous absorbez par façons douloureuses,
Ses gros souillars et infâmes Angloys,
Prince du ciel, de pensées désireuses,
Par oraisons humbles, affectueuses,
Je te supplie, comme ay faict plusieurs fois ,
Que confondes en peines langoureuses
Ses gros souillars et infâmes Angloys.
ДОМ ИПАТЬЕВА, 1918 – 1977
…расстрелять бывшего царя Николая Романова, виновного перед народом в бесчисленных кровавых преступлениях.
…решить вопрос о сносе особняка в порядке плановой реконструкции города.
Что Кромвель, Робеспьер и Бонапарт
Перед уральским областным советом!
Постановить: "Разбойникам отпетым –
Войти в цареубийства авангард".
Не счесть других подвалов и мансард,
Но ты был избран тем уральским летом,
Здесь русский флаг окрасил алым цветом
Последыш триколоровых кокард.
Здесь – на обоях слово Belsatzar,
Здесь – беснованье черни и угар,
Здесь – основанье будущего храма;
Жди перевоплощения, пока
Тебя разносит пьяная рука
Под гогот торжествующего хама.
…расстрелять бывшего царя Николая Романова, виновного перед народом в бесчисленных кровавых преступлениях.
…решить вопрос о сносе особняка в порядке плановой реконструкции города.
Что Кромвель, Робеспьер и Бонапарт
Перед уральским областным советом!
Постановить: "Разбойникам отпетым –
Войти в цареубийства авангард".
Не счесть других подвалов и мансард,
Но ты был избран тем уральским летом,
Здесь русский флаг окрасил алым цветом
Последыш триколоровых кокард.
Здесь – на обоях слово Belsatzar,
Здесь – беснованье черни и угар,
Здесь – основанье будущего храма;
Жди перевоплощения, пока
Тебя разносит пьяная рука
Под гогот торжествующего хама.
Антуан (Марк-Антуан-Жерар) де Сент-Аман (1594 – 1661)
Marc-Antoine-Gérard de Saint-Amant
Римское лето
Что за нежданный жар над городом горит?
Мы в пояс Тропика попали безысходно,
Иль Фаэтону вслед возница сумасбродный
Сияющих коней над головами мчит?
В жару покров земли морщинами изрыт,
Ей в этом климате не дышится свободно,
И поле римское – теперь песок безводный,
Не веют здесь ветра, он влагой не омыт.
Под взглядом яростным жары каникулярной
Как Геркулеса, Тибр спалит огонь пожарный
В иссушенной тени, где вянут тростники.
Он – бог, но все равно исход найдет печальный:
Родной ему сосуд, начало сей реки,
Вдруг станет урною для праха погребальной.
Каникулярный – зд.: относящийся к периоду наибольшей летней жары (22 июля – 23 августа). В Древнем Риме он совпадал с началом утренней видимости Сириуса (называвшегося Canicula – «собачка») и считался временем летнего отдыха (откуда и современное значение слова «каникулы»).
Как Геркулеса, Тибр спалит огонь пожарный… – Геракл, по наиболее распространенному преданию, погиб, бросившись в огонь.
L’ESTÉ DE ROME
Quelle estrange chaleur nous vient icy brusler ?
Sommes-nous transportez sous la zone torride,
Ou quelque autre imprudent a-t’il lasché la bride
Aux lumineux chevaux qu’on voit estinceler ?
La terre, en ce climat, contrainte à pantheler,
Sous l’ardeur des rayons s’entre-fend et se ride ;
Et tout le champ romain n’est plus qu’un sable aride
D’où nulle fresche humeur ne se peut exhaler.
Les furieux regards de l’aspre canicule
Forcent mesme le Tybre à perir comme Hercule,
Dessous l’ombrage sec des joncs et des roseaux.
Sa qualité de dieu ne l’en sçauroit deffendre,
Et le vase natal d’où s’écoulent ses eaux,
Sera l’urne funeste où l’on mettra sa cendre.
Marc-Antoine-Gérard de Saint-Amant
Римское лето
Что за нежданный жар над городом горит?
Мы в пояс Тропика попали безысходно,
Иль Фаэтону вслед возница сумасбродный
Сияющих коней над головами мчит?
В жару покров земли морщинами изрыт,
Ей в этом климате не дышится свободно,
И поле римское – теперь песок безводный,
Не веют здесь ветра, он влагой не омыт.
Под взглядом яростным жары каникулярной
Как Геркулеса, Тибр спалит огонь пожарный
В иссушенной тени, где вянут тростники.
Он – бог, но все равно исход найдет печальный:
Родной ему сосуд, начало сей реки,
Вдруг станет урною для праха погребальной.
Каникулярный – зд.: относящийся к периоду наибольшей летней жары (22 июля – 23 августа). В Древнем Риме он совпадал с началом утренней видимости Сириуса (называвшегося Canicula – «собачка») и считался временем летнего отдыха (откуда и современное значение слова «каникулы»).
Как Геркулеса, Тибр спалит огонь пожарный… – Геракл, по наиболее распространенному преданию, погиб, бросившись в огонь.
L’ESTÉ DE ROME
Quelle estrange chaleur nous vient icy brusler ?
Sommes-nous transportez sous la zone torride,
Ou quelque autre imprudent a-t’il lasché la bride
Aux lumineux chevaux qu’on voit estinceler ?
La terre, en ce climat, contrainte à pantheler,
Sous l’ardeur des rayons s’entre-fend et se ride ;
Et tout le champ romain n’est plus qu’un sable aride
D’où nulle fresche humeur ne se peut exhaler.
Les furieux regards de l’aspre canicule
Forcent mesme le Tybre à perir comme Hercule,
Dessous l’ombrage sec des joncs et des roseaux.
Sa qualité de dieu ne l’en sçauroit deffendre,
Et le vase natal d’où s’écoulent ses eaux,
Sera l’urne funeste où l’on mettra sa cendre.
Луи д’Эпинэ д’Этелан (1604 – 1644)
Louis d’Épinay d’Ételan
К зеркалу
О зеркало, тобой написанный портрет
Движениям моим сопутствует всечасно.
Изображение правдиво, но безгласно,
Оно бы ожило – лишь дара речи нет.
В тебя я загляну – и на лице в ответ
Изобразишь ты мне все страсти беспристрастно.
Меняется мой нрав, мой облик – ты прекрасно
Запечатлеешь их, за мной идя след в след.
Художника рука тяжелыми трудами
Картины создает, работая годами;
Пройдет один лишь миг – портрет уже несхож.
Блестящий портретист! В изысканном убранстве
Ты точный образ мой мгновенно создаешь,
Тождественный себе в своем непостоянстве.
Sur un miroir
Miroir, peintre et portrait qui donnes, qui reçois,
Qui portes en tous lieux avec toi mon image,
Qui peux tout exprimer, excepté le langage,
Et pour être animé n’as besoin que de voix,
Tu peux seul me montrer, quand chez toi je me vois,
Toutes mes passions peintes sur mon visage ;
Tu suis d’un pas égal mon humeur et mon âge,
Et dans leurs changements jamais ne te déçois.
Les mains d’un artisan au travail obstinées
Ne font péniblement que dans plusieurs années
Un portrait qui ne peut ressembler qu’un instant :
Mais toi, peintre brillant, ton art inimitable
Offre sans nul effort un ouvrage inconstant,
Qui ressemble toujours et n’est jamais semblable.
Louis d’Épinay d’Ételan
К зеркалу
О зеркало, тобой написанный портрет
Движениям моим сопутствует всечасно.
Изображение правдиво, но безгласно,
Оно бы ожило – лишь дара речи нет.
В тебя я загляну – и на лице в ответ
Изобразишь ты мне все страсти беспристрастно.
Меняется мой нрав, мой облик – ты прекрасно
Запечатлеешь их, за мной идя след в след.
Художника рука тяжелыми трудами
Картины создает, работая годами;
Пройдет один лишь миг – портрет уже несхож.
Блестящий портретист! В изысканном убранстве
Ты точный образ мой мгновенно создаешь,
Тождественный себе в своем непостоянстве.
Sur un miroir
Miroir, peintre et portrait qui donnes, qui reçois,
Qui portes en tous lieux avec toi mon image,
Qui peux tout exprimer, excepté le langage,
Et pour être animé n’as besoin que de voix,
Tu peux seul me montrer, quand chez toi je me vois,
Toutes mes passions peintes sur mon visage ;
Tu suis d’un pas égal mon humeur et mon âge,
Et dans leurs changements jamais ne te déçois.
Les mains d’un artisan au travail obstinées
Ne font péniblement que dans plusieurs années
Un portrait qui ne peut ressembler qu’un instant :
Mais toi, peintre brillant, ton art inimitable
Offre sans nul effort un ouvrage inconstant,
Qui ressemble toujours et n’est jamais semblable.
ДЮ БЕЛЛЕ, 1555
Ронсар, моей души вторая половина,
Не удивляйся – мол, не пишет дю Белле,
Мол, он не вдохновлен, живя в чужой земле,
Теплом Италии, природною картиной.
Священный дамы взор – что солнце близ притина,
Священный государь согрел тебя в тепле,
Ведь так, ведь так, Ронсар, – живешь ты не во мгле,
Ты в пылкости своей не ведаешь кручины.
А я от солнечных сияний отлучен,
Без пламени в груди на холод обречен;
С тобою как сравнюсь в божественном огне я?
На солнце виноград украсит склон холма,
Но в сердце у меня - извечная зима,
Где холод, снег, туман несет Гиперборея.
Ронсар, моей души вторая половина,
Не удивляйся – мол, не пишет дю Белле,
Мол, он не вдохновлен, живя в чужой земле,
Теплом Италии, природною картиной.
Священный дамы взор – что солнце близ притина,
Священный государь согрел тебя в тепле,
Ведь так, ведь так, Ронсар, – живешь ты не во мгле,
Ты в пылкости своей не ведаешь кручины.
А я от солнечных сияний отлучен,
Без пламени в груди на холод обречен;
С тобою как сравнюсь в божественном огне я?
На солнце виноград украсит склон холма,
Но в сердце у меня - извечная зима,
Где холод, снег, туман несет Гиперборея.
Жоашен дю Белле (1522 – 1560)
Joachim du Bellay
I
Не стану направлять в глубь мира умозренье,
Не стану наблюдать движения планет,
Взирать в глубины бездн, где угасает свет,
Чертить небесных сфер прекрасное строенье.
Нет выспренних идей в простом моем твореньи,
И красочных картин в моих писаньях нет –
Пережитому я пишу стихи вослед,
О добром и худом по своему хотенью.
Я жалуюсь стихам, и вместе мы хандрим,
Я с ними же смеюсь, вверяю тайну им –
Душеприказчикам, секрет хранить готовым.
Не нарумяню их, не стану завивать,
Напыщенных имен не стану им давать –
Тетрадкам записей, заметкам дневниковым.
Je ne veux point fouiller au sein de la nature,
Je ne veux point chercher l'esprit de l'univers,
Je ne veux point sonder les abîmes couverts,
Ni dessiner du ciel la belle architecture.
Je ne peins mes tableaux de si riche peinture,
Et si hauts arguments ne recherche à mes vers :
Mais suivant de ce lieu les accidents divers,
Soit de bien, soit de mal, j'écris à l'aventure.
Je me plains à mes vers, si j'ai quelque regret :
Je me ris avec eux, je leur dis mon secret,
Comme étant de mon coeur les plus sûrs secrétaires.
Aussi ne veux-je tant les peigner et friser,
Et de plus braves noms ne les veux déguiser
Que de papiers journaux ou bien de commentaires.
Joachim du Bellay
I
Не стану направлять в глубь мира умозренье,
Не стану наблюдать движения планет,
Взирать в глубины бездн, где угасает свет,
Чертить небесных сфер прекрасное строенье.
Нет выспренних идей в простом моем твореньи,
И красочных картин в моих писаньях нет –
Пережитому я пишу стихи вослед,
О добром и худом по своему хотенью.
Я жалуюсь стихам, и вместе мы хандрим,
Я с ними же смеюсь, вверяю тайну им –
Душеприказчикам, секрет хранить готовым.
Не нарумяню их, не стану завивать,
Напыщенных имен не стану им давать –
Тетрадкам записей, заметкам дневниковым.
Je ne veux point fouiller au sein de la nature,
Je ne veux point chercher l'esprit de l'univers,
Je ne veux point sonder les abîmes couverts,
Ni dessiner du ciel la belle architecture.
Je ne peins mes tableaux de si riche peinture,
Et si hauts arguments ne recherche à mes vers :
Mais suivant de ce lieu les accidents divers,
Soit de bien, soit de mal, j'écris à l'aventure.
Je me plains à mes vers, si j'ai quelque regret :
Je me ris avec eux, je leur dis mon secret,
Comme étant de mon coeur les plus sûrs secrétaires.
Aussi ne veux-je tant les peigner et friser,
Et de plus braves noms ne les veux déguiser
Que de papiers journaux ou bien de commentaires.
Жоашен дю Белле (1522 – 1560)
Joachim du Bellay
CXIV
Злосчастна та страна три и четыре краты,
Где смотрит государь лишь через взор чужой,
Доверившись другим, слепоглухонемой
К страданьям подданных, надменностью объятый!
Господь, правители упрятаны в палаты,
Как будто бы в футляр; вкушая там покой,
Живут, дабы не жить такою же тоской,
Что их народ, войной раздавленный и смятый.
Как детям, скучно им без пушек и полков,
Труб, барабанщиков, флейтистов и флажков;
Хотят, чтоб поскорей пришли к ним вражьи строи.
В минувшие века всего им ближе тот,
Кто волны пламени зрел с башенных высот
И, чтоб себя развлечь, пел о пожаре Трои.
Ô trois et quatre fois malheureuse la terre
Dont le prince ne voit que par les yeux d'autrui,
N'entend que par ceux-là qui répondent pour lui,
Aveugle, sourd et muet plus que n'est une pierre !
Tels sont ceux-là, Seigneur, qu'aujourd'hui l'on resserre
Oisifs dedans leur chambre, ainsi qu'en un étui,
Pour durer plus longtemps, et ne sentir l'ennui
Que sent leur pauvre peuple accablé de la guerre.
Ils se paissent enfants de trompes et canons,
De fifres, de tambours, d'enseignes, gonfanons,
Et de voir leur province aux ennemis en proie.
Tel était celui-là, qui du haut d'une tour,
Regardant ondoyer la flamme tout autour,
Pour se donner plaisir chantait le feu de Troie.
Joachim du Bellay
CXIV
Злосчастна та страна три и четыре краты,
Где смотрит государь лишь через взор чужой,
Доверившись другим, слепоглухонемой
К страданьям подданных, надменностью объятый!
Господь, правители упрятаны в палаты,
Как будто бы в футляр; вкушая там покой,
Живут, дабы не жить такою же тоской,
Что их народ, войной раздавленный и смятый.
Как детям, скучно им без пушек и полков,
Труб, барабанщиков, флейтистов и флажков;
Хотят, чтоб поскорей пришли к ним вражьи строи.
В минувшие века всего им ближе тот,
Кто волны пламени зрел с башенных высот
И, чтоб себя развлечь, пел о пожаре Трои.
Ô trois et quatre fois malheureuse la terre
Dont le prince ne voit que par les yeux d'autrui,
N'entend que par ceux-là qui répondent pour lui,
Aveugle, sourd et muet plus que n'est une pierre !
Tels sont ceux-là, Seigneur, qu'aujourd'hui l'on resserre
Oisifs dedans leur chambre, ainsi qu'en un étui,
Pour durer plus longtemps, et ne sentir l'ennui
Que sent leur pauvre peuple accablé de la guerre.
Ils se paissent enfants de trompes et canons,
De fifres, de tambours, d'enseignes, gonfanons,
Et de voir leur province aux ennemis en proie.
Tel était celui-là, qui du haut d'une tour,
Regardant ondoyer la flamme tout autour,
Pour se donner plaisir chantait le feu de Troie.
Альфред Эдуард Хаусмен (1859 - 1936)
A.E. Housman
LX
Мне воздух тех былых краев –
Как нá сердце нарыв:
Не чудится ль мне синь холмов,
И церковок, и нив?
Минувшей радости края
Мне свой открыли свет –
Счастливая тропа моя,
Куда возврата нет.
LX
Into my heart an air that kills
From yon far country blows:
What are those blue remembered hills,
What spires, what farms are those?
That is the land of lost content,
I see it shining plain,
The happy highways where I went
And cannot come again.
A.E. Housman
LX
Мне воздух тех былых краев –
Как нá сердце нарыв:
Не чудится ль мне синь холмов,
И церковок, и нив?
Минувшей радости края
Мне свой открыли свет –
Счастливая тропа моя,
Куда возврата нет.
LX
Into my heart an air that kills
From yon far country blows:
What are those blue remembered hills,
What spires, what farms are those?
That is the land of lost content,
I see it shining plain,
The happy highways where I went
And cannot come again.
Жоашен дю Белле
XXXI
Счастлив, кто, как Улисс, закончит путь далекий,
Иль, как пустившийся на поиски руна,
Воротится к родным и, умудрен сполна,
Спокойно доживет отмеренные сроки!
Когда же я – увы! – увижу дым высокий
Из деревенских труб, в какие времена
Родная хижина вновь будет мне дана –
Наследственный удел, простором неширокий?
Милее дедами построенный мой дом,
Чем римские дворцы с надменным их челом,
Милее шифер мне, чем мраморные фризы,
Померкнет Палатин перед Лирé родным,
Милей Луара мне, чем Тибр, омывший Рим,
А ветерок Анжу – милей морского бриза.
XXXI
Heureux qui, comme Ulysse, a fait un beau voyage,
Ou comme cestui là qui conquit la toison,
Et puis est retourné, plein d’usage et raison,
Vivre entre ses parents le reste de son aage !
Quand reverray-je, helas, de mon petit village
Fumer la cheminee, et en quelle saison
Reverray-je le clos de ma pauvre maison,
Qui m’est une province, et beaucoup d’avantage ?
Plus me plaist le sejour qu’ont basty mes ayeux,
Que des palais Romains le front audacieux ;
Plus que le marbre dur me plaist l’ardoise fine,
Plus mon Loyre Gaulois, que le Tibre Latin,
Plus mon petit Lyré, que le mont Palatin,
Et plus que l’air marin la douceur Angevine.
XXXI
Счастлив, кто, как Улисс, закончит путь далекий,
Иль, как пустившийся на поиски руна,
Воротится к родным и, умудрен сполна,
Спокойно доживет отмеренные сроки!
Когда же я – увы! – увижу дым высокий
Из деревенских труб, в какие времена
Родная хижина вновь будет мне дана –
Наследственный удел, простором неширокий?
Милее дедами построенный мой дом,
Чем римские дворцы с надменным их челом,
Милее шифер мне, чем мраморные фризы,
Померкнет Палатин перед Лирé родным,
Милей Луара мне, чем Тибр, омывший Рим,
А ветерок Анжу – милей морского бриза.
XXXI
Heureux qui, comme Ulysse, a fait un beau voyage,
Ou comme cestui là qui conquit la toison,
Et puis est retourné, plein d’usage et raison,
Vivre entre ses parents le reste de son aage !
Quand reverray-je, helas, de mon petit village
Fumer la cheminee, et en quelle saison
Reverray-je le clos de ma pauvre maison,
Qui m’est une province, et beaucoup d’avantage ?
Plus me plaist le sejour qu’ont basty mes ayeux,
Que des palais Romains le front audacieux ;
Plus que le marbre dur me plaist l’ardoise fine,
Plus mon Loyre Gaulois, que le Tibre Latin,
Plus mon petit Lyré, que le mont Palatin,
Et plus que l’air marin la douceur Angevine.
Forwarded from Гиперборейские сонеты
Фернандо де Эррера (ок. 1534 - 1597)
Fernando de Herrera
Сонет LXXXVII. На победу при Лепанто
Глубоководный Понт! Гремит твой рёв,
Смятением и страхом возбужденный;
Лик подними из глубины бездонной –
Горит в огне кровавый твой покров;
Увидишь – сомкнуто кольцо судов,
И сарацин, в отваге превзойденный,
Пыланьем, дымом, громом пораженный,
Дрожа, от христиан бежать готов.
Восславь глубинным рокотом такое
Свершенье, небывалое на свете,
Неслыханной хвалой наполни слух;
Скажи, что заслужили славу двое,
Чрез них мы торжества стяжали эти:
Австриец юный и испанский дух.
Soneto LXXXVII (Por la victoria de Lepanto)
Hondo Ponto, que bramas atronado
con tumulto y terror, del turbio seno
saca el rostro de torpe miedo lleno,
mira tu campo arder ensangrentado,
y junto en este cerco y encontrado
todo el cristiano esfuerzo y sarraceno,
y cubierto de humo y fuego y trueno,
huir temblando el impío quebrantado.
Con profundo murmullo la victoria
mayor celebra, que jamás vio el cielo
y más dudosa y singular hazaña,
y di que sólo mereció la gloria,
que tanto nombre da a tu sacro suelo,
el joven de Austria y el valor de España.
Fernando de Herrera
Сонет LXXXVII. На победу при Лепанто
Глубоководный Понт! Гремит твой рёв,
Смятением и страхом возбужденный;
Лик подними из глубины бездонной –
Горит в огне кровавый твой покров;
Увидишь – сомкнуто кольцо судов,
И сарацин, в отваге превзойденный,
Пыланьем, дымом, громом пораженный,
Дрожа, от христиан бежать готов.
Восславь глубинным рокотом такое
Свершенье, небывалое на свете,
Неслыханной хвалой наполни слух;
Скажи, что заслужили славу двое,
Чрез них мы торжества стяжали эти:
Австриец юный и испанский дух.
Soneto LXXXVII (Por la victoria de Lepanto)
Hondo Ponto, que bramas atronado
con tumulto y terror, del turbio seno
saca el rostro de torpe miedo lleno,
mira tu campo arder ensangrentado,
y junto en este cerco y encontrado
todo el cristiano esfuerzo y sarraceno,
y cubierto de humo y fuego y trueno,
huir temblando el impío quebrantado.
Con profundo murmullo la victoria
mayor celebra, que jamás vio el cielo
y más dudosa y singular hazaña,
y di que sólo mereció la gloria,
que tanto nombre da a tu sacro suelo,
el joven de Austria y el valor de España.
КОНСТАНТИНОПОЛЬСКИЙ СОБОР, 1593
В плену Царьград, в плену Антиохия
И завоеван Иерусалим,
Цепями скована Александрия,
Денницей пал с небес верховный Рим.
Под сводами святой Парамифии
Единым гласом ныне говорим:
На севере побегом молодым
Растет страна названием Ῥωσία;
Наш обветшалый, запустелый юг
Последним взмахом рассеченных рук
Тебе вручает пастырства награду.
Где пас коней сармат и роксолан,
Ты, патриарх Гиперборейских стран,
Паси тебе доверенное стадо.
В плену Царьград, в плену Антиохия
И завоеван Иерусалим,
Цепями скована Александрия,
Денницей пал с небес верховный Рим.
Под сводами святой Парамифии
Единым гласом ныне говорим:
На севере побегом молодым
Растет страна названием Ῥωσία;
Наш обветшалый, запустелый юг
Последним взмахом рассеченных рук
Тебе вручает пастырства награду.
Где пас коней сармат и роксолан,
Ты, патриарх Гиперборейских стран,
Паси тебе доверенное стадо.
Франсиско де Кеведо (1580 – 1645)
Francisco de Quevedo
ЭПИТАФИЯ КОЛУМБУ
Повествует обломок корабля, на котором тот открыл Новый Свет
О путник! Покорял я океаны;
В своих скитаньях на морском просторе
Гоним я непогодой был, но вскоре
Путь проложил в полуденные страны.
Я постарел и угодил в чурбаны,
А был я буком в лиственном уборе.
И прежде чем с ветрилом выйти в море,
Шумел я на ветру, листвой венчанный.
Гробницу стерегу я, одинокий;
Хотя Колумба в ней хранится остов,
Не назову я имени святого –
Иначе здесь прольются слез потоки,
Случится наводненье средь погостов
И в плаванье отправимся мы снова.
Túmulo a Colón: habla un pedazo de la nave en que descubrió el Nuevo Mundo
Imperio tuve un tiempo, pasajero,
sobre las ondas de la mar salada;
del tiempo fui movida y respetada
y senda abrí al Antártico hemisferio.
Soy con larga vejez tosco madero;
fui haya, y de mis hojas adornada,
del mismo que alas hice en mi jornada,
lenguas para cantar hice primero.
Acompaño esta tumba tristemente,
y aunque son de Colón estos despojos,
su nombre callo, venerable y santo,
de miedo que, de lástima, la gente
tanta agua ha de verter con tiernos ojos,
que al maj nos vuelva a entrambos con el llanto.
Francisco de Quevedo
ЭПИТАФИЯ КОЛУМБУ
Повествует обломок корабля, на котором тот открыл Новый Свет
О путник! Покорял я океаны;
В своих скитаньях на морском просторе
Гоним я непогодой был, но вскоре
Путь проложил в полуденные страны.
Я постарел и угодил в чурбаны,
А был я буком в лиственном уборе.
И прежде чем с ветрилом выйти в море,
Шумел я на ветру, листвой венчанный.
Гробницу стерегу я, одинокий;
Хотя Колумба в ней хранится остов,
Не назову я имени святого –
Иначе здесь прольются слез потоки,
Случится наводненье средь погостов
И в плаванье отправимся мы снова.
Túmulo a Colón: habla un pedazo de la nave en que descubrió el Nuevo Mundo
Imperio tuve un tiempo, pasajero,
sobre las ondas de la mar salada;
del tiempo fui movida y respetada
y senda abrí al Antártico hemisferio.
Soy con larga vejez tosco madero;
fui haya, y de mis hojas adornada,
del mismo que alas hice en mi jornada,
lenguas para cantar hice primero.
Acompaño esta tumba tristemente,
y aunque son de Colón estos despojos,
su nombre callo, venerable y santo,
de miedo que, de lástima, la gente
tanta agua ha de verter con tiernos ojos,
que al maj nos vuelva a entrambos con el llanto.
Жоашен дю Белле (1522 - 1560)
XLIII
Я не был никогда лгуном иль ворожеем,
Я соблюдал Христом завещанный закон,
Я воле короля всегда свой слал поклон,
Я не был осужден под стать иным злодеям.
Сеньору я служил безропотным лакеем,
Мной дружества обет всегда был соблюден,
Не вымолвит никто, подняв напрасный стон:
«Доверившись ему, теперь мы сожалеем».
Таким уж создан я. Однако в жизни сей
Я, словно враг богов иль худший из людей,
Злосчастием гоним везде, мой друг Виново:
Но с утешением беду я пережил:
Здесь ходит слух, что я невзгод не заслужил,
А, может, заслужил я жребия иного.
Je ne commis jamais fraude ni maléfice,
Je ne doutai jamais des points de notre foi,
Je n'ai point violé l'ordonnance du roi,
Et n'ai point éprouvé la rigueur de justice :
J'ai fait à mon seigneur fidèlement service,
Je fais pour mes amis ce que je puis et doy,
Et crois que jusqu'ici nul ne se plaint de moi,
Que vers lui j'aye fait quelque mauvais office.
Voilà ce que je suis. Et toutefois, Vineus,
Comme un qui est aux dieux et aux hommes haineux
Le malheur me poursuit et toujours m'importune :
Mais j'ai ce beau confort en mon adversité,
C'est qu'on dit que je n'ai ce malheur mérité,
Et que digne je suis de meilleure fortune.
XLIII
Я не был никогда лгуном иль ворожеем,
Я соблюдал Христом завещанный закон,
Я воле короля всегда свой слал поклон,
Я не был осужден под стать иным злодеям.
Сеньору я служил безропотным лакеем,
Мной дружества обет всегда был соблюден,
Не вымолвит никто, подняв напрасный стон:
«Доверившись ему, теперь мы сожалеем».
Таким уж создан я. Однако в жизни сей
Я, словно враг богов иль худший из людей,
Злосчастием гоним везде, мой друг Виново:
Но с утешением беду я пережил:
Здесь ходит слух, что я невзгод не заслужил,
А, может, заслужил я жребия иного.
Je ne commis jamais fraude ni maléfice,
Je ne doutai jamais des points de notre foi,
Je n'ai point violé l'ordonnance du roi,
Et n'ai point éprouvé la rigueur de justice :
J'ai fait à mon seigneur fidèlement service,
Je fais pour mes amis ce que je puis et doy,
Et crois que jusqu'ici nul ne se plaint de moi,
Que vers lui j'aye fait quelque mauvais office.
Voilà ce que je suis. Et toutefois, Vineus,
Comme un qui est aux dieux et aux hommes haineux
Le malheur me poursuit et toujours m'importune :
Mais j'ai ce beau confort en mon adversité,
C'est qu'on dit que je n'ai ce malheur mérité,
Et que digne je suis de meilleure fortune.
БУРСАК, 1660
Лойола, Аристотель, Цицерон,
Фома Аквинский, Скалигер, Гораций,
Уже и голова, и афедрон
Болят от чтений и от декламаций!
Но знают вас средь политичных наций,
И как же мне, коль буду не учен,
Глаголом защищать Христов закон
От римских вымыслов и профанаций?
Зубрежкою молитв и Энеид
Схизматика взрастил иезуит,
Идущего к своей заветной цели.
Мой замысел - скорей оставить Речь,
Сбежать в Москву и унию совлечь...
Ну а пока, пока - lætentur cæli!
Лойола, Аристотель, Цицерон,
Фома Аквинский, Скалигер, Гораций,
Уже и голова, и афедрон
Болят от чтений и от декламаций!
Но знают вас средь политичных наций,
И как же мне, коль буду не учен,
Глаголом защищать Христов закон
От римских вымыслов и профанаций?
Зубрежкою молитв и Энеид
Схизматика взрастил иезуит,
Идущего к своей заветной цели.
Мой замысел - скорей оставить Речь,
Сбежать в Москву и унию совлечь...
Ну а пока, пока - lætentur cæli!
Жоашен дю Белле
CXXVI
Приветствуем тебя, о мир, всем нам любезный!
Тебя восславит всяк, кто верит во Христа,
В тебе одном живет святая чистота –
Нам помоги забыть былых страданий бездны.
Продлишься ты пять лет, и зависть бесполезна –
Коль с благостных небес прольется щедрота,
То сбудется с тобой заветная мечта:
Не кончится покой, сменивший век железный.
Но коль окажется, что к людям ты пришел,
Чтоб дальше фаворит чинил свой произвол,
К чужим владениям тянясь рукой разбойной,
Что перемирья плод, людской надежды клад,
Себе присвоит вновь грабитель-адвокат, –
Мир, мирно уходи и возврати нам вóйны!
Tu sois la bienvenue, ô bienheureuse trêve !
Trêve que le chrétien ne peut assez chanter,
Puisque seule tu as la vertu d'enchanter
De nos travaux passés la souvenance grève.
Tu dois durer cinq ans : et que l'envie en crève :
Car si le ciel bénin te permet enfanter
Ce qu'on attend de toi, tu te pourras vanter
D'avoir fait une paix qui ne sera si brève.
Mais si le favori en ce commun repos
Doit avoir désormais le temps plus à propos
D'accuser l'innocent, pour lui ravir sa terre :
Si le fruit de la paix du peuple tant requis
A l'avare avocat est seulement acquis :
Trêve, va-t'en en paix, et retourne la guerre.
CXXVI
Приветствуем тебя, о мир, всем нам любезный!
Тебя восславит всяк, кто верит во Христа,
В тебе одном живет святая чистота –
Нам помоги забыть былых страданий бездны.
Продлишься ты пять лет, и зависть бесполезна –
Коль с благостных небес прольется щедрота,
То сбудется с тобой заветная мечта:
Не кончится покой, сменивший век железный.
Но коль окажется, что к людям ты пришел,
Чтоб дальше фаворит чинил свой произвол,
К чужим владениям тянясь рукой разбойной,
Что перемирья плод, людской надежды клад,
Себе присвоит вновь грабитель-адвокат, –
Мир, мирно уходи и возврати нам вóйны!
Tu sois la bienvenue, ô bienheureuse trêve !
Trêve que le chrétien ne peut assez chanter,
Puisque seule tu as la vertu d'enchanter
De nos travaux passés la souvenance grève.
Tu dois durer cinq ans : et que l'envie en crève :
Car si le ciel bénin te permet enfanter
Ce qu'on attend de toi, tu te pourras vanter
D'avoir fait une paix qui ne sera si brève.
Mais si le favori en ce commun repos
Doit avoir désormais le temps plus à propos
D'accuser l'innocent, pour lui ravir sa terre :
Si le fruit de la paix du peuple tant requis
A l'avare avocat est seulement acquis :
Trêve, va-t'en en paix, et retourne la guerre.
👍1
Джозеф (Хосе Мариа) Бланко Уайт (1775 – 1841)
Joseph (José María) Blanco White
Ночь и смерть
Загадочная Ночь! В тот миг, когда
Наш праотец из Божьего реченья
Тебя узнал – не впал ли в потрясенье,
Что свет и синь исчезнут без следа?
Но вот взошла Вечерняя Звезда,
Впитав лучи закатного горенья
Под пологом росы, и в нашем зреньи
Расширилось Творенье навсегда.
Кто мог бы эту тьму представить сам
Что ты, о Солнце, средь лучей сокрыло?
Букашек, листья ты являешь нам,
Но прячешь бесконечные светила.
Так почему ж нас смерть бросает в дрожь?
Нам свет солгал – тогда и жизнь есть ложь.
Night and Death
MYSTERIOUS Night! when our first Parent knew
Thee, from report divine, and heard thy name,
Did he not tremble for this lovely Frame,
This glorious canopy of Light and Blue?
Yet ’neath a curtain of translucent dew,
Bathed in the rays of the great setting Flame,
Hesperus with the Host of Heaven came,
And lo! Creation widened on Man’s view.
Who could have thought such Darkness lay concealed
Within thy beams, O Sun! or who could find,
Whilst flower, and leaf, and insect stood revealed,
That to such countless Orbs thou mad’st us blind!
Why do we then shun Death with anxious strife?
If Light can thus deceive, wherefore not Life?
Joseph (José María) Blanco White
Ночь и смерть
Загадочная Ночь! В тот миг, когда
Наш праотец из Божьего реченья
Тебя узнал – не впал ли в потрясенье,
Что свет и синь исчезнут без следа?
Но вот взошла Вечерняя Звезда,
Впитав лучи закатного горенья
Под пологом росы, и в нашем зреньи
Расширилось Творенье навсегда.
Кто мог бы эту тьму представить сам
Что ты, о Солнце, средь лучей сокрыло?
Букашек, листья ты являешь нам,
Но прячешь бесконечные светила.
Так почему ж нас смерть бросает в дрожь?
Нам свет солгал – тогда и жизнь есть ложь.
Night and Death
MYSTERIOUS Night! when our first Parent knew
Thee, from report divine, and heard thy name,
Did he not tremble for this lovely Frame,
This glorious canopy of Light and Blue?
Yet ’neath a curtain of translucent dew,
Bathed in the rays of the great setting Flame,
Hesperus with the Host of Heaven came,
And lo! Creation widened on Man’s view.
Who could have thought such Darkness lay concealed
Within thy beams, O Sun! or who could find,
Whilst flower, and leaf, and insect stood revealed,
That to such countless Orbs thou mad’st us blind!
Why do we then shun Death with anxious strife?
If Light can thus deceive, wherefore not Life?