Альфред Эдуард Хаусмен (1859 - 1936)
A.E. Housman

LX

Мне воздух тех былых краев –
Как нá сердце нарыв:
Не чудится ль мне синь холмов,
И церковок, и нив?

Минувшей радости края
Мне свой открыли свет –
Счастливая тропа моя,
Куда возврата нет.

LX

Into my heart an air that kills
From yon far country blows:
What are those blue remembered hills,
What spires, what farms are those?

That is the land of lost content,
I see it shining plain,
The happy highways where I went
And cannot come again.

Жоашен дю Белле

XXXI

Счастлив, кто, как Улисс, закончит путь далекий,
Иль, как пустившийся на поиски руна,
Воротится к родным и, умудрен сполна,
Спокойно доживет отмеренные сроки!

Когда же я – увы! – увижу дым высокий
Из деревенских труб, в какие времена
Родная хижина вновь будет мне дана –
Наследственный удел, простором неширокий?

Милее дедами построенный мой дом,
Чем римские дворцы с надменным их челом,
Милее шифер мне, чем мраморные фризы,

Померкнет Палатин перед Лирé родным,
Милей Луара мне, чем Тибр, омывший Рим,
А ветерок Анжу – милей морского бриза.

XXXI
Heureux qui, comme Ulysse, a fait un beau voyage,
Ou comme cestui là qui conquit la toison,
Et puis est retourné, plein d’usage et raison,
Vivre entre ses parents le reste de son aage !

Quand reverray-je, helas, de mon petit village
Fumer la cheminee, et en quelle saison
Reverray-je le clos de ma pauvre maison,
Qui m’est une province, et beaucoup d’avantage ?

Plus me plaist le sejour qu’ont basty mes ayeux,
Que des palais Romains le front audacieux ;
Plus que le marbre dur me plaist l’ardoise fine,

Plus mon Loyre Gaulois, que le Tibre Latin,
Plus mon petit Lyré, que le mont Palatin,
Et plus que l’air marin la douceur Angevine.

Фернандо де Эррера (ок. 1534 - 1597)
Fernando de Herrera

Сонет LXXXVII. На победу при Лепанто

Глубоководный Понт! Гремит твой рёв,
Смятением и страхом возбужденный;
Лик подними из глубины бездонной –
Горит в огне кровавый твой покров;

Увидишь – сомкнуто кольцо судов,
И сарацин, в отваге превзойденный,
Пыланьем, дымом, громом пораженный,
Дрожа, от христиан бежать готов.

Восславь глубинным рокотом такое
Свершенье, небывалое на свете,
Неслыханной хвалой наполни слух;

Скажи, что заслужили славу двое,
Чрез них мы торжества стяжали эти:
Австриец юный и испанский дух.

Soneto LXXXVII (Por la victoria de Lepanto)

Hondo Ponto, que bramas atronado
con tumulto y terror, del turbio seno
saca el rostro de torpe miedo lleno,
mira tu campo arder ensangrentado,

y junto en este cerco y encontrado
todo el cristiano esfuerzo y sarraceno,
y cubierto de humo y fuego y trueno,
huir temblando el impío quebrantado.

Con profundo murmullo la victoria
mayor celebra, que jamás vio el cielo
y más dudosa y singular hazaña,

y di que sólo mereció la gloria,
que tanto nombre da a tu sacro suelo,
el joven de Austria y el valor de España.

КОНСТАНТИНОПОЛЬСКИЙ СОБОР, 1593

В плену Царьград, в плену Антиохия
И завоеван Иерусалим,
Цепями скована Александрия,
Денницей пал с небес верховный Рим.

Под сводами святой Парамифии
Единым гласом ныне говорим:
На севере побегом молодым
Растет страна названием Ῥωσία;

Наш обветшалый, запустелый юг
Последним взмахом рассеченных рук
Тебе вручает пастырства награду.

Где пас коней сармат и роксолан,
Ты, патриарх Гиперборейских стран,
Паси тебе доверенное стадо.

Франсиско де Кеведо (1580 – 1645)
Francisco de Quevedo

ЭПИТАФИЯ КОЛУМБУ

Повествует обломок корабля, на котором тот открыл Новый Свет

О путник! Покорял я океаны;
В своих скитаньях на морском просторе
Гоним я непогодой был, но вскоре
Путь проложил в полуденные страны.

Я постарел и угодил в чурбаны,
А был я буком в лиственном уборе.
И прежде чем с ветрилом выйти в море,
Шумел я на ветру, листвой венчанный.

Гробницу стерегу я, одинокий;
Хотя Колумба в ней хранится остов,
Не назову я имени святого –

Иначе здесь прольются слез потоки,
Случится наводненье средь погостов
И в плаванье отправимся мы снова.

Túmulo a Colón: habla un pedazo de la nave en que descubrió el Nuevo Mundo

Imperio tuve un tiempo, pasajero,
sobre las ondas de la mar salada;
del tiempo fui movida y respetada
y senda abrí al Antártico hemisferio.

Soy con larga vejez tosco madero;
fui haya, y de mis hojas adornada,
del mismo que alas hice en mi jornada,
lenguas para cantar hice primero.

Acompaño esta tumba tristemente,
y aunque son de Colón estos despojos,
su nombre callo, venerable y santo,

de miedo que, de lástima, la gente
tanta agua ha de verter con tiernos ojos,
que al maj nos vuelva a entrambos con el llanto.

Жоашен дю Белле (1522 - 1560)

XLIII

Я не был никогда лгуном иль ворожеем,
Я соблюдал Христом завещанный закон,
Я воле короля всегда свой слал поклон,
Я не был осужден под стать иным злодеям.

Сеньору я служил безропотным лакеем,
Мной дружества обет всегда был соблюден,
Не вымолвит никто, подняв напрасный стон:
«Доверившись ему, теперь мы сожалеем».

Таким уж создан я. Однако в жизни сей
Я, словно враг богов иль худший из людей,
Злосчастием гоним везде, мой друг Виново:

Но с утешением беду я пережил:
Здесь ходит слух, что я невзгод не заслужил,
А, может, заслужил я жребия иного.

Je ne commis jamais fraude ni maléfice,
Je ne doutai jamais des points de notre foi,
Je n'ai point violé l'ordonnance du roi,
Et n'ai point éprouvé la rigueur de justice :

J'ai fait à mon seigneur fidèlement service,
Je fais pour mes amis ce que je puis et doy,
Et crois que jusqu'ici nul ne se plaint de moi,
Que vers lui j'aye fait quelque mauvais office.

Voilà ce que je suis. Et toutefois, Vineus,
Comme un qui est aux dieux et aux hommes haineux
Le malheur me poursuit et toujours m'importune :

Mais j'ai ce beau confort en mon adversité,
C'est qu'on dit que je n'ai ce malheur mérité,
Et que digne je suis de meilleure fortune.

БУРСАК, 1660

Лойола, Аристотель, Цицерон,
Фома Аквинский, Скалигер, Гораций,
Уже и голова, и афедрон
Болят от чтений и от декламаций!

Но знают вас средь политичных наций,
И как же мне, коль буду не учен,
Глаголом защищать Христов закон
От римских вымыслов и профанаций?

Зубрежкою молитв и Энеид
Схизматика взрастил иезуит,
Идущего к своей заветной цели.

Мой замысел - скорей оставить Речь,
Сбежать в Москву и унию совлечь...
Ну а пока, пока - lætentur cæli!

Жоашен дю Белле

CXXVI

Приветствуем тебя, о мир, всем нам любезный!
Тебя восславит всяк, кто верит во Христа,
В тебе одном живет святая чистота –
Нам помоги забыть былых страданий бездны.

Продлишься ты пять лет, и зависть бесполезна –
Коль с благостных небес прольется щедрота,
То сбудется с тобой заветная мечта:
Не кончится покой, сменивший век железный.

Но коль окажется, что к людям ты пришел,
Чтоб дальше фаворит чинил свой произвол,
К чужим владениям тянясь рукой разбойной,

Что перемирья плод, людской надежды клад,
Себе присвоит вновь грабитель-адвокат, –
Мир, мирно уходи и возврати нам вóйны!

Tu sois la bienvenue, ô bienheureuse trêve !
Trêve que le chrétien ne peut assez chanter,
Puisque seule tu as la vertu d'enchanter
De nos travaux passés la souvenance grève.

Tu dois durer cinq ans : et que l'envie en crève :
Car si le ciel bénin te permet enfanter
Ce qu'on attend de toi, tu te pourras vanter
D'avoir fait une paix qui ne sera si brève.

Mais si le favori en ce commun repos
Doit avoir désormais le temps plus à propos
D'accuser l'innocent, pour lui ravir sa terre :

Si le fruit de la paix du peuple tant requis
A l'avare avocat est seulement acquis :
Trêve, va-t'en en paix, et retourne la guerre.

Джозеф (Хосе Мариа) Бланко Уайт (1775 – 1841)
Joseph (José María) Blanco White

Ночь и смерть

Загадочная Ночь! В тот миг, когда
Наш праотец из Божьего реченья
Тебя узнал – не впал ли в потрясенье,
Что свет и синь исчезнут без следа?

Но вот взошла Вечерняя Звезда,
Впитав лучи закатного горенья
Под пологом росы, и в нашем зреньи
Расширилось Творенье навсегда.

Кто мог бы эту тьму представить сам
Что ты, о Солнце, средь лучей сокрыло?
Букашек, листья ты являешь нам,
Но прячешь бесконечные светила.

Так почему ж нас смерть бросает в дрожь?
Нам свет солгал – тогда и жизнь есть ложь.

Night and Death

MYSTERIOUS Night! when our first Parent knew
Thee, from report divine, and heard thy name,
Did he not tremble for this lovely Frame,
This glorious canopy of Light and Blue?
Yet ’neath a curtain of translucent dew,
Bathed in the rays of the great setting Flame,
Hesperus with the Host of Heaven came,
And lo! Creation widened on Man’s view.
Who could have thought such Darkness lay concealed
Within thy beams, O Sun! or who could find,
Whilst flower, and leaf, and insect stood revealed,
That to such countless Orbs thou mad’st us blind!
Why do we then shun Death with anxious strife?
If Light can thus deceive, wherefore not Life?

СВЯТОЙ ГЕОРГИЙ, 1921

Я враг нечестью, идолам и сквернам,
Не прятался я в замковых стенах -
Достойно нес доспех на раменах,
Грозя драконам, гидрам и вивернам.

Я был Творцу слугой нелицемерным,
И в будущих, далеких временах
Акафист сложит обо мне монах,
Простой народ прославит по тавернам.

Но днесь поднялся лютый супостат,
И на земле святых разверзся ад;
Доспех пробит, меч сломлен, щит расколот.

За то, что я не сдамся никогда,
Меня сжигает алая звезда,
Увечит серп и раздробляет молот.

http://novigilgamesh.org/artyom-serebrennikov-moskva/ мои стихи в альманахе «Новый Гильгамеш»

Редьярд Киплинг (1866 – 1936)
Rudyard Kipling

Россия – пацифистам. 1918.

Мир вам, добрые господа, да хранит вас Господь от смут,
Но – оставьте забавы на миг, мимо трупы сейчас понесут!
Трупы армий и городов, этих трупов не счесть никак.
Мир вам, славные господа, – какой здесь видится знак?

Поют:

Зарывайте гостя – был долог путь,
Он земли не успел приберечь.
Долго мучился он, пора отдохнуть…
А кому потом прилечь, господа,
В канавке такой прилечь?

Мир вам, добрые господа, пропустите нас – мы идем
Зарывать великий народ, что был Англии равен во всем.
Было Царство, была и Слава, там и Гордость, и Мощь была –
Триста лет процветала держава, в триста дней сгорела дотла.

Поют:

Лейте масло по мерзлой земле,
Усеянной грудами тел.
Долго мучились – пусть отдохнут в тепле…
А кто бы потом горел, господа,
Кто б на костре горел?

Мир вам, вежливые господа, пусть не снятся вам страшные сны –
Ведь ни тени, ни вида, ни звука не осталось от этой страны,
Только стон раздастся порою, полыхнет огонь, разгорясь,
Лишь мелькают тени народа, который втоптали в грязь.

Поют:

Преломите хлеб – без него умрут
Те, кто сеет рожь…
Долго мучились – поедят, да в хомут,
А кого потом проймешь, господа,
Подачкой вашей проймешь?

Мир вам, радостные господа, и вкушайте веселье сполна!
Как быстро Держава эта в кровь и пепел превращена!
Едва лишь кончилось лето и вьюга завыла вслед –
Ни войска, ни хлеба, ни веры, ни страны, ни имени нет!

Поют:

Поровнее спускай, вот теперь пойдет,
Поровнее землицу класть!
Вот так хоронят мертвый народ…
А кому потом пропáсть, господа,
С вашей помощью-то пропасть?

Russia to the Pacifists

1918





GOD rest you, peaceful gentlemen, let nothing you dismay,
But—leave your sports a little while—the dead are borne this way!
Armies dead and Cities dead, past all count or care.
God rest you, merry gentlemen, what portent see you there?
Singing:— Break ground for a wearied host
That have no ground to keep.
Give them the rest that they covet most . . .
And who shall next to sleep, good sirs,
In such a trench to sleep?

God rest you, peaceful gentlemen, but give us leave to pass.
We go to dig a nation's grave as great as England was.
For this Kingdom and this Glory and this Power and this Pride
Three hundred years it flourished - in three hundred days it died.
Singing:— Pour oil for a frozen throng,
That lie about the ways.
Give them the warmth they have lacked so long . . .
And what shall be next to blaze, good sirs,
On such a pyre to blaze?

God rest you, thoughtful gentlemen, and send your sleep is light!
Remains of this dominion no shadow, sound, or sight,
Except the sound of weeping and the sight of burning fire,
And the shadow of a people that is trampled into mire.
Singing:— Break bread for a starving folk
That perish in the field.
Give them their food as they take the yoke . . .
And who shall be next to yield, good sirs,
For such a bribe to yield?

God rest you merry gentlemen, and keep you in your mirth!
Was ever Kingdom turned so soon to ashes, blood and earth?
'Twixt the summer and the snow-seeding-time and frost—
Arms and victual, hope and counsel, name and country lost!
Singing:— Let down by the foot and the head—
Shovel and smooth it all !
So do we bury a Nation dead . . .
And who shall be next to fall, good sirs,
With your good help to fall?

Гилберт Кит Честертон (1874 - 1936)
Gilbert Keith Chesterton

Для воинского мемориала

(Проект надписи, по-видимому, спроектированный вовсе не комиссией)

Стоит на рынке шум и гам,
Торгуется народ;
Бубнит сенат и школьный класс –
Ведь падаль не умрет.

Склонился над гробницей шторм,
Чтоб разорить дотла;
Но имена живых людей
Здесь молния прочла.

Коль правит миром ростовщик,
Коль будущее – тлен,
Найдут в обломках золотых
Наш новый Карфаген,

И при скончании времен
Откроются слова:
«Мы умерли, чтоб доказать,
Что Англия жива».

For a War Memorial

(SUGGESTED INSCRIPTION PROBABLY NOT SUGGESTED BY THE COMMITTEE)

The hucksters haggle in the mart
The cars and carts go by;
Senates and schools go droning on;
For dead things cannot die.

A storm stooped on the place of tombs
With bolts to blast and rive;
But these be names of many men
The lightning found alive.

If usurers rule and rights decay
And visions view once more
Great Carthage like a golden shell
Gape hollow on the shore,

Still to the last of crumbling time
Upon this stone be read
How many men of England died
To prove they were not dead.

Алан Сигер (1888 – 1916)
Alan Seeger

Resurgam*

Любовь и юность, вы все невозвратней,
Но если Смерть похитит жизнь мою –
Как голубь прилетает к голубятне,
Мой теплый дух воротится к жилью,
Сквозь мириады звезд своим путем
Войдет в земную плоть, в родимый дом.

*Я воскресну (лат.)

Resurgam

Exiled afar from youth and happy love,
If Death should ravish my fond spirit hence
I have no doubt but, like a homing dove,
It would return to its dear residence,
And through a thousand stars find out the road
Back into the earthly flesh that was its loved abode.

Сара Тисдейл (1884 – 1933)
Sara Teasdale

***
Будут нежны дожди, будет запах земли,
Будет ласточек стая кружиться вдали,

Будут песни лягушек в ночной тишине,
Будут сливы в несмелой стоять белизне,

Будет в огненных перьях зарянка летать,
На колючей проволоке щебетать,

Будет некому помнить об этой войне,
Размышлять о ее завершительном дне,

Ни растенью, ни птице не будет забот,
Если племя людское с земли пропадет,

И Весна, пробудившись от светлых лучей,
Не заметит, что больше не стало людей.

***
There will come soft rains and the smell of the ground,
And swallows circling with their shimmering sound;

And frogs in the pools, singing at night,
And wild plum trees in tremulous white,

Robins will wear their feathery fire,
Whistling their whims on a low fence-wire;

And not one will know of the war, not one
Will care at last when it is done.

Not one would mind, neither bird nor tree,
If mankind perished utterly;

And Spring herself, when she woke at dawn,
Would scarcely know that we were gone.

Андреас Грифиус (1616 – 1664)
Andreas Gryphius

Слезы отчизны в лето 1636-ое

Полнее полного у нас опустошенье!
Здесь ярость солдатни, военных труб раскат,
Здесь чревобесный меч, грохочущий снаряд,
Припасов и трудов разбойное лишенье.

На башнях здесь – пожар; и в церкви разрушенье,
И в ратуше; мужи – изрублены лежат;
Бесчестят девушек; и все, что видит взгляд –
Пожар, чума и смерть. Дух с сердцем – в сокрушеньи.

Все время кровь течет сквозь город, через ров
Уж трижды по шесть лет, и у речных валов
Запрудили поток гниющих тел громады.

Но умолчу о том, что гибели страшней,
Ужасней голода, болезней и огней:
Что в душах у людей разграблены все клады.

Thränen des Vaterlandes / Anno 1636

Wir sind doch nunmehr ganz, ja mehr denn ganz verheeret!
Der frecher Völker Schar, die rasende Posaun,
Das vom Blut fette Schwert, die donnernde Karthaun
Hat aller Schweiß und Fleiß und Vorrat aufgezehret.

Die Türme stehn in Glut, die Kirch ist umgekehret,
Das Rathaus liegt im Graus, die Starken sind zerhaun,
Die Jungfraun sind geschänd't, und wo wir hin nur schaun,
Ist Feuer, Pest und Tod, der Herz und Geist durchfähret.

Hier durch die Schanz und Stadt rinnt allzeit frisches Blut.
Dreimal sind's schon sechs Jahr, als unsrer Ströme Flut,
Von Leichen fast verstopft, sich langsam fortgedrungen.

Doch schweig' ich noch von dem, was ärger als der Tod,
Was grimmer denn die Pest und Glut und Hungersnot:
Daß auch der Seelen Schatz so vielen abgezwungen.

Джон Донн (1572 – 1631)
John Donne

Элегия XIX. На укладывание возлюбленной в постель

Устав, я призываю госпожу –
Дрожу я весь, уже вот-вот рожу.
Для воина мучительство какое –
Сто раз врага видав, стоять без боя!
Сними сей пояс – он не шар земной
Объял, но мир, что полон красотой;
Сними с груди блестящие доспехи,
Сластолюбивым дуракам помехи.
Шнуровку расшнуруй – мне слышен звон,
«Пора в постель!» – указывает он.
Завидный мне, сними китовый ус –
Столь тесно прижиматься я стремлюсь;
И платье сбрось с телесной красоты,
Как тень холма, скрывавшую цветы.
Тончайший с головы сними венец –
Открой волос корону наконец;
Разувшись, можешь ты теперь вступать
Во храм любви, на мягкую кровать.
В столь белых ризах ангелы из рая
Являлись людям; ты же, дорогая,
Магометанский даришь мне Эдем;
Хоть призрак белым, как известно всем,
Бывает тоже, нас не проведет:
От ангелов не влас, а плоть встает.
Соизволенье дай моим рукам
Блуждать вверху, внизу, и там, и сям.
Америка моя! Мой новый свет,
Держава, где иных монархов нет!
Ты – мой рудник, империя моя,
Сколь я блажен, открыв сии края!
В твоих цепях – лишь волю обретать,
Рукою на тебе кладу печать.
О нагота! О радость без предела!
Телá от платья, как душа от тела,
Избавиться должны. Ведь бриллианты –
Что яблоки бегуньи Аталанты:
Убранства у мужчин воруют взгляд,
Чтоб жаждать им не деву, а наряд.
Картина или книжный переплет –
Одежда, коей убран носит женский род;
А женщина – что книга, и она
Внутри письмен загадочных полна;
Разоблачим их! Сбрось же одеяльный
Покров, и, как пред бабкой повивальной,
Разоблачись, ляг в наготе жемчужной;
Невинна ты, и каяться не нужно.
Я, обнажась, учить тебя готов;
Мужчина есть – зачем другой покров?

Яблоки бегуньи Аталанты – по древнегреческому мифу, быстроногая дева Аталанта всем, кто желал взять ее в жены, предлагала состязаться в беге, а проигравших убивала. Юноша Гиппомен перехитрил ее с помощью золотых яблок, полученных от Афродиты: во время состязания он ронял по одному яблоку, каждый раз отвлекая соперницу их манящим блеском, и прибежал первым.

ELEGY XIX. TO HIS MISTRESS GOING TO BED

Come, madam, come, all rest my powers defy,
Until I labor, I in labor lie.
The foe oft-times having the foe in sight,
Is tired with standing though he never fight.
Off with that girdle, like heaven's zone glistering,
But a far fairer world encompassing.
Unpin that spangled breastplate which you wear,
That th' eyes of busy fools may be stopped there.
Unlace yourself, for that harmonious chime
Tells me from you that now it is bed time.
Off with that happy busk, which I envy,
That still can be, and still can stand so nigh.
Your gown, going off, such beauteous state reveals,
as when from flowry meads th' hill's shadow steals.
Off with that wiry coronet and show
The hairy diadem which on you doth grow:
Now off with those shoes, and then safely tread
In this love's hallowed temple, this soft bed.
In such white robes, heaven's angels used to be
Received by men; thou, Angel, bring'st with thee
A heaven like Mahomet's Paradise; and though
Ill spirits walk in white, we easily know
By this these angels from an evil sprite:
Those set our hairs on end, but these our flesh upright.
License my roving hands, and let them go
Before, behind, between, above, below.
O my America! my new-found-land,
My kingdom, safeliest when with one man manned,
My mine of precious stones, my empery,
How blest am I in this discovering thee!
To enter in these bonds is to be free;
Then where my hand is set, my seal shall be.
Full nakedness! All joys are due to thee,
As souls unbodied, bodies unclothed must be
To taste whole joys. Gems which you women use
Are like Atlanta's balls, cast in men's views,
That when a fool's eye lighteth on a gem,
His earthly soul may covet theirs, not them.
Like pictures, or like books' gay coverings made
For lay-men, are all women thus arrayed;
Themselves are mystic books, which only we
(Whom their imputed grace will dignify)
Must see revealed. Then, since that I may know,

As liberally as to a midwife, show
Thyself: cast all, yea, this white linen hence,
There is no penance due to innocence.
To teach thee, I am naked first; why than,
what needst thou have more covering than a man?

Джон Донн (1572 – 1631)
John Donne

Из «Священных сонетов»

X.

Смерть, не гордись, что средь твоих имён
Есть «Мощь» и «Ужас». Нет, ты не такая.
И ты, чужой погибели алкая,
Не гибни, бедная, – я защищён.

Приятен людям твой прообраз – сон,
А значит, сладость есть в тебе двойная,
И лучшие спешат, тебя встречая,
Избавить дух и остов от бремён.

Фортуны, трона, злых людей рабыня,
Ты – там, где мор, война, раздор и яд,
А если мак иль зелье усыпят
Надежнее тебя – к чему гордыня?

День будет вечным за мгновеньем сна.
Тогда ты будешь, Смерть, умерщвлена.

From the Holy Sonnets.

X.

Death, be not proud, though some have called thee
Mighty and dreadful, for thou art not so;
For those whom thou think'st thou dost overthrow
Die not, poor Death, nor yet canst thou kill me.
From rest and sleep, which but thy pictures be,
Much pleasure; then from thee much more must flow,
And soonest our best men with thee do go,
Rest of their bones, and soul's delivery.
Thou art slave to fate, chance, kings, and desperate men,
And dost with poison, war, and sickness dwell,
And poppy or charms can make us sleep as well
And better than thy stroke; why swell'st thou then?
One short sleep past, we wake eternally
And death shall be no more; Death, thou shalt die.

Роберт Саути (1774 – 1843)
Robert Southey

Зима

Зима! Тебя ворчливым стариком
Изображают, с бородой седой,
Как яблоня, что зарастает мхом;
Синеют губы, льды в носу блестят,
Укутавшись, угрюмою тропой
Идешь сквозь гололед и снегопад.
Зима! Пусть у огня изобразят
Тебя в удобном кресле; ты глядишь
На святочные радости ребят,
Иль в тесном детском обществе сидишь
И шутишь с ними, иль ведешь рассказ
О призраках, что воют сквозь метель,
Следя, чтоб жар в камине не угас,
Иль попивая старый добрый эль.

Winter

A wrinkled crabbed man they picture thee,
Old Winter, with a rugged beard as grey
As the long moss upon the apple-tree;
Blue-lipt, an icedrop at thy sharp blue nose,
Close muffled up, and on thy dreary way
Plodding alone through sleet and drifting snows.
They should have drawn thee by the high-heapt hearth,
Old Winter! seated in thy great armed chair,
Watching the children at their Christmas mirth;
Or circled by them as thy lips declare
Some merry jest, or tale of murder dire,
Or troubled spirit that disturbs the night,
Pausing at times to rouse the mouldering fire,
Or taste the old October brown and bright.