ХЛЕБОСОЛЬНЫЙ БАРИН, 1820
Кому нужны рагу да фрикасе!
Я всех готов почтить ухой стерляжьей.
Эй, Прохор, шевелись, детина ражий,
Тарелки здесь расставлены не все!
Жаркое нежно, словно пух лебяжий,
Анисовка - что маков цвет в росе...
Мой барский стол пред всеми в авантаже,
Но стойте! позабыл о карасе!...
Мне, мальчик, ненавистна персов роскошь,
Мне б за ботвиньей в Устюжну иль Россошь,
Да закусить яичницей в Твери.
Но ананас на блюде перуанский,
И все, что пел Державин в «Жизни Званской»...
Чу! Гости едут! Ну-ка, посмотри!
Кому нужны рагу да фрикасе!
Я всех готов почтить ухой стерляжьей.
Эй, Прохор, шевелись, детина ражий,
Тарелки здесь расставлены не все!
Жаркое нежно, словно пух лебяжий,
Анисовка - что маков цвет в росе...
Мой барский стол пред всеми в авантаже,
Но стойте! позабыл о карасе!...
Мне, мальчик, ненавистна персов роскошь,
Мне б за ботвиньей в Устюжну иль Россошь,
Да закусить яичницей в Твери.
Но ананас на блюде перуанский,
И все, что пел Державин в «Жизни Званской»...
Чу! Гости едут! Ну-ка, посмотри!
👍1
ХАДЖИБЕЙ, 1794
– Я подданный страны Партенопейской.
Я кельт, но балеарцем наречен.
Призвал меня предел Гиперборейский,
Где злато охраняет cтраж-грифон.
Законы мудрости пифагорейской
Гласят нам: будет всяк перерожден.
Не здесь ли волею адмиралтейской
Вновь утвердится эллинский закон?
Да, бесится зима над Петербургом,
Что возведен был северным Ликургом,
Но есть и юг. Мы, может, в первый раз
От самого падения Эллады
Средь варварских степей вскопали клады.
Разграбят их?
– Вы правы, де Рибас.
– Я подданный страны Партенопейской.
Я кельт, но балеарцем наречен.
Призвал меня предел Гиперборейский,
Где злато охраняет cтраж-грифон.
Законы мудрости пифагорейской
Гласят нам: будет всяк перерожден.
Не здесь ли волею адмиралтейской
Вновь утвердится эллинский закон?
Да, бесится зима над Петербургом,
Что возведен был северным Ликургом,
Но есть и юг. Мы, может, в первый раз
От самого падения Эллады
Средь варварских степей вскопали клады.
Разграбят их?
– Вы правы, де Рибас.
Чародей, 1783
- На юге возрастают все сильней
Желанья северной Семирамиды.
В своих потемках, милый чародей,
Изобрази перед гостями виды.
- Царица! Там, где властвовал Гирей,
Да расцветут теперь сады Армиды.
В степном аду, как древле зрел Эней,
Увидите вы призраки Тавриды.
И, не щадя испуганных очес,
Встает из запустенья Херсонес,
Встают сарматов, скифов, римлян лица…
И всякий к волшебству прикован взгляд,
И смотрят на правдивый машкерад
Граф Фалькенштейн с державною Фелицей.
- На юге возрастают все сильней
Желанья северной Семирамиды.
В своих потемках, милый чародей,
Изобрази перед гостями виды.
- Царица! Там, где властвовал Гирей,
Да расцветут теперь сады Армиды.
В степном аду, как древле зрел Эней,
Увидите вы призраки Тавриды.
И, не щадя испуганных очес,
Встает из запустенья Херсонес,
Встают сарматов, скифов, римлян лица…
И всякий к волшебству прикован взгляд,
И смотрят на правдивый машкерад
Граф Фалькенштейн с державною Фелицей.
АНАХАРСИС, 2016
Я в городе, Босфору соименном,
Пять лет уж прожил. Годы, словно миг,
Мелькнули. Как прилежный ученик,
Я время проводил за книжным тленом.
Не вычерпан мной мудрости родник;
Стремившийся к сладчайшим Иппокренам,
Вкусил я вод Исиды и привык
К построенному Кристофером Реном.
К брегам Тавриды тянется мой путь,
Не ведаю, смогу ли обогнуть
Сей грозный риф, доверившись Плеядам?
О родине суровой позабыв,
Я, Анахарсис, дикий тавроскиф,
Служу богам по эллинским обрядам.
Я в городе, Босфору соименном,
Пять лет уж прожил. Годы, словно миг,
Мелькнули. Как прилежный ученик,
Я время проводил за книжным тленом.
Не вычерпан мной мудрости родник;
Стремившийся к сладчайшим Иппокренам,
Вкусил я вод Исиды и привык
К построенному Кристофером Реном.
К брегам Тавриды тянется мой путь,
Не ведаю, смогу ли обогнуть
Сей грозный риф, доверившись Плеядам?
О родине суровой позабыв,
Я, Анахарсис, дикий тавроскиф,
Служу богам по эллинским обрядам.
Антуан (Марк-Антуан-Жерар) де Сент-Аман (1594 – 1661)
Marc-Antoine-Gérard de Saint-Amant
Весна близ Парижа
Не зря Зефир в любви от Флоры ждал ответа –
Ничто на свете с ней в один не встанет ряд.
От красоты ее заботы прочь летят,
Как мой покой – от глаз любви моей предмета.
Найдется ли такой, что, слыша в час рассвета
Лесной пернатый хор, ему не будет рад?
Я сам уже расцвел, вдыхая аромат,
О лютне вспомнил я, и песня будет спета.
Дари´т ветрам трава свой сладострастный смех,
И вижу с берегов я зрелище утех –
Там нежный солнца луч скользит над водным лоном,
Здесь сутки напролет День лобызает Ночь.
И целый мир объят желаньем непреклонным
Едва ожив весной, от страсти изнемочь.
LE PRINTEMPS DES ENVIRONS DE PARIS
Zephire a bien raison d’estre amoureux de Flore ;
C’est le plus bel objet dont il puisse jouyr ;
On voit à son eclat les soins s’esvanouyr,
Comme les libertez devant l’œil que j’adore.
Qui ne seroit ravy d’entendre sous l’aurore
Les miracles volans qu’au bois je viens d’ouyr !
J’en sens avec les fleurs mon cœur s’espanouyr,
Et mon luth negligé leur veut respondre encore.
L’herbe sousrit à l’air d’un air voluptueux ;
J’apperçoy de ce bord fertile et tortueux
Le doux feu du soleil flatter le sein de l’onde.
Le soir et le matin la Nuict baise le Jour ;
Tout ayme, tout s’embraze, et je croy que le monde
Ne renaist au printemps que pour mourir d’amour.
Marc-Antoine-Gérard de Saint-Amant
Весна близ Парижа
Не зря Зефир в любви от Флоры ждал ответа –
Ничто на свете с ней в один не встанет ряд.
От красоты ее заботы прочь летят,
Как мой покой – от глаз любви моей предмета.
Найдется ли такой, что, слыша в час рассвета
Лесной пернатый хор, ему не будет рад?
Я сам уже расцвел, вдыхая аромат,
О лютне вспомнил я, и песня будет спета.
Дари´т ветрам трава свой сладострастный смех,
И вижу с берегов я зрелище утех –
Там нежный солнца луч скользит над водным лоном,
Здесь сутки напролет День лобызает Ночь.
И целый мир объят желаньем непреклонным
Едва ожив весной, от страсти изнемочь.
LE PRINTEMPS DES ENVIRONS DE PARIS
Zephire a bien raison d’estre amoureux de Flore ;
C’est le plus bel objet dont il puisse jouyr ;
On voit à son eclat les soins s’esvanouyr,
Comme les libertez devant l’œil que j’adore.
Qui ne seroit ravy d’entendre sous l’aurore
Les miracles volans qu’au bois je viens d’ouyr !
J’en sens avec les fleurs mon cœur s’espanouyr,
Et mon luth negligé leur veut respondre encore.
L’herbe sousrit à l’air d’un air voluptueux ;
J’apperçoy de ce bord fertile et tortueux
Le doux feu du soleil flatter le sein de l’onde.
Le soir et le matin la Nuict baise le Jour ;
Tout ayme, tout s’embraze, et je croy que le monde
Ne renaist au printemps que pour mourir d’amour.
Клод Ле Пти (1638/39 – 1662)
Claude Le Petit
Замызганный поэт
Коль некий человек вдруг попадется вам,
С замызганным платком на шее шелудивой,
Что в туфлях дырчатых чеканит шаг спесивый,
Презрительно глядит, ступая там и сям,
Одетый лишь в тряпье с грязищей пополам,
Обросший как дикарь, потряхивает гривой,
Лохмотья запахнув, пытается стыдливо
Хоть кое-как прикрыть топорщащийся срам,
На весь крещеный мир косые взгляды мечет,
Своим гниющим ртом какой-то бред лепечет
И ногти на руках отчаянно грызет, –
Итак, когда глазам сей деятель предстанет,
Воскликните тогда: «Французский виршеплет!»
И черт меня убей, коль кто-то вас обманет.
Le poète crotté
Quand vous verrez un homme avecque gravité
En chapeau de clabaud promener sa savate
Et le col étranglé d'une sale cravate,
Marcher arrogamment dessus la chrétienté,
Barbu comme un sauvage et jusqu'aux reins crotté,
D'un haut de chausse noir sans ceinture et sans patte,
Et de quelques lambeaux d'une vieille buratte
En tous temps constamment couvrir sa nudité,
Envisager chacun d'un oeil hagard et louche
Et mâchant dans les dents quelque terme farouche,
Se ronger jusqu'au sang la corne de ses doigts,
Quand, dis-je, avec ces traits vous trouverez un homme,
Dites assurément : c'est un poète françois !
Si quelqu'un vous dément, je l'irai dire à Rome.
Claude Le Petit
Замызганный поэт
Коль некий человек вдруг попадется вам,
С замызганным платком на шее шелудивой,
Что в туфлях дырчатых чеканит шаг спесивый,
Презрительно глядит, ступая там и сям,
Одетый лишь в тряпье с грязищей пополам,
Обросший как дикарь, потряхивает гривой,
Лохмотья запахнув, пытается стыдливо
Хоть кое-как прикрыть топорщащийся срам,
На весь крещеный мир косые взгляды мечет,
Своим гниющим ртом какой-то бред лепечет
И ногти на руках отчаянно грызет, –
Итак, когда глазам сей деятель предстанет,
Воскликните тогда: «Французский виршеплет!»
И черт меня убей, коль кто-то вас обманет.
Le poète crotté
Quand vous verrez un homme avecque gravité
En chapeau de clabaud promener sa savate
Et le col étranglé d'une sale cravate,
Marcher arrogamment dessus la chrétienté,
Barbu comme un sauvage et jusqu'aux reins crotté,
D'un haut de chausse noir sans ceinture et sans patte,
Et de quelques lambeaux d'une vieille buratte
En tous temps constamment couvrir sa nudité,
Envisager chacun d'un oeil hagard et louche
Et mâchant dans les dents quelque terme farouche,
Se ronger jusqu'au sang la corne de ses doigts,
Quand, dis-je, avec ces traits vous trouverez un homme,
Dites assurément : c'est un poète françois !
Si quelqu'un vous dément, je l'irai dire à Rome.
Антуан (Марк-Антуан-Жерар) де Сент-Аман (1594 – 1661)
Marc-Antoine-Gérard de Saint-Amant
Римское лето
Что за нежданный жар над городом горит?
Мы в пояс Тропика попали безысходно,
Иль Фаэтону вслед возница сумасбродный
Сияющих коней над головами мчит?
В жару покров земли морщинами изрыт,
Ей в этом климате не дышится свободно,
И поле римское – теперь песок безводный,
Не веют здесь ветра, он влагой не омыт.
Под взглядом яростным жары каникулярной
Как Геркулеса, Тибр спалит огонь пожарный
В иссушенной тени, где вянут тростники.
Он – бог, но все равно исход найдет печальный:
Родной ему сосуд, начало сей реки,
Вдруг станет урною для праха погребальной.
Каникулярный – зд.: относящийся к периоду наибольшей летней жары (22 июля – 23 августа). В Древнем Риме он совпадал с началом утренней видимости Сириуса (называвшегося Canicula – «собачка») и считался временем летнего отдыха (откуда и современное значение слова «каникулы»).
Как Геркулеса, Тибр спалит огонь пожарный… – Геракл, по наиболее распространенному преданию, погиб, бросившись в огонь.
L’ESTÉ DE ROME
Quelle estrange chaleur nous vient icy brusler ?
Sommes-nous transportez sous la zone torride,
Ou quelque autre imprudent a-t’il lasché la bride
Aux lumineux chevaux qu’on voit estinceler ?
La terre, en ce climat, contrainte à pantheler,
Sous l’ardeur des rayons s’entre-fend et se ride ;
Et tout le champ romain n’est plus qu’un sable aride
D’où nulle fresche humeur ne se peut exhaler.
Les furieux regards de l’aspre canicule
Forcent mesme le Tybre à perir comme Hercule,
Dessous l’ombrage sec des joncs et des roseaux.
Sa qualité de dieu ne l’en sçauroit deffendre,
Et le vase natal d’où s’écoulent ses eaux,
Sera l’urne funeste où l’on mettra sa cendre.
Marc-Antoine-Gérard de Saint-Amant
Римское лето
Что за нежданный жар над городом горит?
Мы в пояс Тропика попали безысходно,
Иль Фаэтону вслед возница сумасбродный
Сияющих коней над головами мчит?
В жару покров земли морщинами изрыт,
Ей в этом климате не дышится свободно,
И поле римское – теперь песок безводный,
Не веют здесь ветра, он влагой не омыт.
Под взглядом яростным жары каникулярной
Как Геркулеса, Тибр спалит огонь пожарный
В иссушенной тени, где вянут тростники.
Он – бог, но все равно исход найдет печальный:
Родной ему сосуд, начало сей реки,
Вдруг станет урною для праха погребальной.
Каникулярный – зд.: относящийся к периоду наибольшей летней жары (22 июля – 23 августа). В Древнем Риме он совпадал с началом утренней видимости Сириуса (называвшегося Canicula – «собачка») и считался временем летнего отдыха (откуда и современное значение слова «каникулы»).
Как Геркулеса, Тибр спалит огонь пожарный… – Геракл, по наиболее распространенному преданию, погиб, бросившись в огонь.
L’ESTÉ DE ROME
Quelle estrange chaleur nous vient icy brusler ?
Sommes-nous transportez sous la zone torride,
Ou quelque autre imprudent a-t’il lasché la bride
Aux lumineux chevaux qu’on voit estinceler ?
La terre, en ce climat, contrainte à pantheler,
Sous l’ardeur des rayons s’entre-fend et se ride ;
Et tout le champ romain n’est plus qu’un sable aride
D’où nulle fresche humeur ne se peut exhaler.
Les furieux regards de l’aspre canicule
Forcent mesme le Tybre à perir comme Hercule,
Dessous l’ombrage sec des joncs et des roseaux.
Sa qualité de dieu ne l’en sçauroit deffendre,
Et le vase natal d’où s’écoulent ses eaux,
Sera l’urne funeste où l’on mettra sa cendre.
Влах в Венеции, 1571
Далмат зовусь я, морлак или влах,
Склавон, кроат, а может, как иначе,
Читаю об Исходе я в стенах,
Где написал Георгия Карпаччо.
Молю: "Османов Ты повергни в прах,
Пусть видит их паденье и незрячий,
Как войско Фараоново в волнах,
Да скроются они, ропща и плача,
И не терзают край, где мирт и лавр
И где изографы в молчаньи лавр
Фаворский пишут свет, что солнца ярче.
И тут затрепетали крылья льва,
И в тишине послышались слова
Его звериных уст: "Pax tibi, Marce".
Далмат зовусь я, морлак или влах,
Склавон, кроат, а может, как иначе,
Читаю об Исходе я в стенах,
Где написал Георгия Карпаччо.
Молю: "Османов Ты повергни в прах,
Пусть видит их паденье и незрячий,
Как войско Фараоново в волнах,
Да скроются они, ропща и плача,
И не терзают край, где мирт и лавр
И где изографы в молчаньи лавр
Фаворский пишут свет, что солнца ярче.
И тут затрепетали крылья льва,
И в тишине послышались слова
Его звериных уст: "Pax tibi, Marce".
Руперт Брук (1887 – 1915)
Rupert Brooke
Мертвецы
Над Мертвецами вострубите, горны!
Да, в нищете прошла вся жизнь у них,
Но стал дороже слитков золотых
Посмертный дар их щедрый, животворный.
Они пролили юности вино,
Раздали дни трудов и наслаждений,
Дни старости, жизнь новых поколений;
Бессмертье в жертву здесь принесено.
Горн, воструби! Они нам принесли
Боль, Святость, Страсть средь нашего сиротства.
Честь воцарилась снова на земли
И вновь по-царски с челядью щедра,
И вновь вернулось к людям Благородство.
В наследство нам вступить пришла пора.
The Dead
Blow out, you bugles, over the rich Dead!
There's none of these so lonely and poor of old,
But, dying, has made us rarer gifts than gold.
These laid the world away; poured out the red
Sweet wine of youth; gave up the years to be
Of work and joy, and that unhoped serene,
That men call age; and those who would have been,
Their sons, they gave, their immortality.
Blow, bugles, blow! They brought us, for our dearth,
Holiness, lacked so long, and Love, and Pain.
Honour has come back, as a king, to earth,
And paid his subjects with a royal wage;
And Nobleness walks in our ways again;
And we have come into our heritage.
Rupert Brooke
Мертвецы
Над Мертвецами вострубите, горны!
Да, в нищете прошла вся жизнь у них,
Но стал дороже слитков золотых
Посмертный дар их щедрый, животворный.
Они пролили юности вино,
Раздали дни трудов и наслаждений,
Дни старости, жизнь новых поколений;
Бессмертье в жертву здесь принесено.
Горн, воструби! Они нам принесли
Боль, Святость, Страсть средь нашего сиротства.
Честь воцарилась снова на земли
И вновь по-царски с челядью щедра,
И вновь вернулось к людям Благородство.
В наследство нам вступить пришла пора.
The Dead
Blow out, you bugles, over the rich Dead!
There's none of these so lonely and poor of old,
But, dying, has made us rarer gifts than gold.
These laid the world away; poured out the red
Sweet wine of youth; gave up the years to be
Of work and joy, and that unhoped serene,
That men call age; and those who would have been,
Their sons, they gave, their immortality.
Blow, bugles, blow! They brought us, for our dearth,
Holiness, lacked so long, and Love, and Pain.
Honour has come back, as a king, to earth,
And paid his subjects with a royal wage;
And Nobleness walks in our ways again;
And we have come into our heritage.
Антуан де Сент-Аман (1591 - 1661)
Лентяй
Я в меланхолии, работать неохота,
В кровати я лежу - отколь исхода нет -
Бескостным зайцем, что преображен в паштет,
Тоскливо я блажу почище Дон Кихота.
В Италии война... Какая мне забота?
Сражается пфальцграф... Но что мне до побед?
Лишь сладкий отдых мной торжественно воспет,
Где, словно саваном, обернут я дремотой.
Так дивно мне сейчас - ведь чую я нутром,
Что только лишь во сне мы обрастем добром:
Я славно раздобрел - мое разбухло брюхо;
И мне настолько лень, так чудно я задрых,
Что, друг мой Бодуэн, едва хватило духу
Мне руку высунуть и дописать сей стих.
LE PARESSEUX
Accablé de paresse et de mélancolie, Je rêve dans un lit où je suis fagoté, Comme un lièvre sans os qui dort dans un pâté, Ou comme un Don Quichotte en sa morne folie.
Là, sans me soucier des guerres d'Italie, Du comte Palatin, ni de sa royauté, Je consacre un bel hymne à cette oisiveté Où mon âme en langueur est comme ensevelie.
Je trouve ce plaisir si doux et si charmant, Que je crois que les biens me viendront en dormant, Puisque je vois déjà s'en enfler ma bedaine,
Et hais tant le travail que, les yeux entrouverts, Une main hors des draps, cher Baudouin, à peine Ai-je pu me résoudre à t'écrire ces vers.
Лентяй
Я в меланхолии, работать неохота,
В кровати я лежу - отколь исхода нет -
Бескостным зайцем, что преображен в паштет,
Тоскливо я блажу почище Дон Кихота.
В Италии война... Какая мне забота?
Сражается пфальцграф... Но что мне до побед?
Лишь сладкий отдых мной торжественно воспет,
Где, словно саваном, обернут я дремотой.
Так дивно мне сейчас - ведь чую я нутром,
Что только лишь во сне мы обрастем добром:
Я славно раздобрел - мое разбухло брюхо;
И мне настолько лень, так чудно я задрых,
Что, друг мой Бодуэн, едва хватило духу
Мне руку высунуть и дописать сей стих.
LE PARESSEUX
Accablé de paresse et de mélancolie, Je rêve dans un lit où je suis fagoté, Comme un lièvre sans os qui dort dans un pâté, Ou comme un Don Quichotte en sa morne folie.
Là, sans me soucier des guerres d'Italie, Du comte Palatin, ni de sa royauté, Je consacre un bel hymne à cette oisiveté Où mon âme en langueur est comme ensevelie.
Je trouve ce plaisir si doux et si charmant, Que je crois que les biens me viendront en dormant, Puisque je vois déjà s'en enfler ma bedaine,
Et hais tant le travail que, les yeux entrouverts, Une main hors des draps, cher Baudouin, à peine Ai-je pu me résoudre à t'écrire ces vers.
Антуан де Сент-Аман (1594 – 1661)
Antoine de Saint-Amant
Моты
Без свечек и тепла – а на дворе не лето –
Втроем вповалку спать, где сложены дрова,
Где кошки, готские мяукая слова,
Ворочая зрачком, нам дарят лучик света;
Подушку заменить подобьем табурета,
Поститься как слизняк – иль год, иль сразу два,
Гримасничать, когда вскружилась голова,
Как вшивый обезьян, на солнце разогретый;
От шляпы тулью взять в замену колпака,
А плащ, что раньше был покровом для брюшка,
Изнанкой вывернув, пустить на одеяло,
И от хозяина сносить мильон острот,
Чтоб денег он с тебя не брал за что попало, –
Всё это – мотовства вполне достойный плод.
Les goinfres
Coucher trois dans un drap, sans feu ni sans chandelle,
Au profond de l'hiver, dans la salle aux fagots,
Où les chats, ruminant le langage des Goths,
Nous éclairent sans cesse en roulant la prunelle ;
Hausser notre chevet avec une escabelle,
Etre deux ans à jeun comme les escargots,
Rêver en grimaçant ainsi que les magots
Qui, bâillant au soleil, se grattent sous l'aisselle ;
Mettre au lieu de bonnet la coiffe d'un chapeau,
Prendre pour se couvrir la frise d'un manteau
Dont le dessus servit à nous doubler la panse ;
Puis souffrir cent brocards, d'un vieux hôte irrité,
Qui peut fournir à peine à la moindre dépense,
C'est ce qu'engendre enfin la prodigalité.
Antoine de Saint-Amant
Моты
Без свечек и тепла – а на дворе не лето –
Втроем вповалку спать, где сложены дрова,
Где кошки, готские мяукая слова,
Ворочая зрачком, нам дарят лучик света;
Подушку заменить подобьем табурета,
Поститься как слизняк – иль год, иль сразу два,
Гримасничать, когда вскружилась голова,
Как вшивый обезьян, на солнце разогретый;
От шляпы тулью взять в замену колпака,
А плащ, что раньше был покровом для брюшка,
Изнанкой вывернув, пустить на одеяло,
И от хозяина сносить мильон острот,
Чтоб денег он с тебя не брал за что попало, –
Всё это – мотовства вполне достойный плод.
Les goinfres
Coucher trois dans un drap, sans feu ni sans chandelle,
Au profond de l'hiver, dans la salle aux fagots,
Où les chats, ruminant le langage des Goths,
Nous éclairent sans cesse en roulant la prunelle ;
Hausser notre chevet avec une escabelle,
Etre deux ans à jeun comme les escargots,
Rêver en grimaçant ainsi que les magots
Qui, bâillant au soleil, se grattent sous l'aisselle ;
Mettre au lieu de bonnet la coiffe d'un chapeau,
Prendre pour se couvrir la frise d'un manteau
Dont le dessus servit à nous doubler la panse ;
Puis souffrir cent brocards, d'un vieux hôte irrité,
Qui peut fournir à peine à la moindre dépense,
C'est ce qu'engendre enfin la prodigalité.