ХЛЕБОСОЛЬНЫЙ БАРИН, 1820

Кому нужны рагу да фрикасе!
Я всех готов почтить ухой стерляжьей.
Эй, Прохор, шевелись, детина ражий,
Тарелки здесь расставлены не все!

Жаркое нежно, словно пух лебяжий,
Анисовка - что маков цвет в росе...
Мой барский стол пред всеми в авантаже,
Но стойте! позабыл о карасе!...

Мне, мальчик, ненавистна персов роскошь,
Мне б за ботвиньей в Устюжну иль Россошь,
Да закусить яичницей в Твери.

Но ананас на блюде перуанский,
И все, что пел Державин в «Жизни Званской»...
Чу! Гости едут! Ну-ка, посмотри!

ХАДЖИБЕЙ, 1794

– Я подданный страны Партенопейской.
Я кельт, но балеарцем наречен.
Призвал меня предел Гиперборейский,
Где злато охраняет cтраж-грифон.

Законы мудрости пифагорейской
Гласят нам: будет всяк перерожден.
Не здесь ли волею адмиралтейской
Вновь утвердится эллинский закон?

Да, бесится зима над Петербургом,
Что возведен был северным Ликургом,
Но есть и юг. Мы, может, в первый раз

От самого падения Эллады
Средь варварских степей вскопали клады.
Разграбят их?

– Вы правы, де Рибас.

Чародей, 1783

- На юге возрастают все сильней
Желанья северной Семирамиды.
В своих потемках, милый чародей,
Изобрази перед гостями виды.

- Царица! Там, где властвовал Гирей,
Да расцветут теперь сады Армиды.
В степном аду, как древле зрел Эней,
Увидите вы призраки Тавриды.

И, не щадя испуганных очес,
Встает из запустенья Херсонес,
Встают сарматов, скифов, римлян лица…

И всякий к волшебству прикован взгляд,
И смотрят на правдивый машкерад
Граф Фалькенштейн с державною Фелицей.

АНАХАРСИС, 2016

Я в городе, Босфору соименном,
Пять лет уж прожил. Годы, словно миг,
Мелькнули. Как прилежный ученик,
Я время проводил за книжным тленом.

Не вычерпан мной мудрости родник;
Стремившийся к сладчайшим Иппокренам,
Вкусил я вод Исиды и привык
К построенному Кристофером Реном.

К брегам Тавриды тянется мой путь,
Не ведаю, смогу ли обогнуть
Сей грозный риф, доверившись Плеядам?

О родине суровой позабыв,
Я, Анахарсис, дикий тавроскиф,
Служу богам по эллинским обрядам.

Антуан (Марк-Антуан-Жерар) де Сент-Аман (1594 – 1661)
Marc-Antoine-Gérard de Saint-Amant

Весна близ Парижа

Не зря Зефир в любви от Флоры ждал ответа –
Ничто на свете с ней в один не встанет ряд.
От красоты ее заботы прочь летят,
Как мой покой – от глаз любви моей предмета.

Найдется ли такой, что, слыша в час рассвета
Лесной пернатый хор, ему не будет рад?
Я сам уже расцвел, вдыхая аромат,
О лютне вспомнил я, и песня будет спета.

Дари´т ветрам трава свой сладострастный смех,
И вижу с берегов я зрелище утех –
Там нежный солнца луч скользит над водным лоном,

Здесь сутки напролет День лобызает Ночь.
И целый мир объят желаньем непреклонным
Едва ожив весной, от страсти изнемочь.

LE PRINTEMPS DES ENVIRONS DE PARIS

Zephire a bien raison d’estre amoureux de Flore ;
C’est le plus bel objet dont il puisse jouyr ;
On voit à son eclat les soins s’esvanouyr,
Comme les libertez devant l’œil que j’adore.

Qui ne seroit ravy d’entendre sous l’aurore
Les miracles volans qu’au bois je viens d’ouyr !
J’en sens avec les fleurs mon cœur s’espanouyr,
Et mon luth negligé leur veut respondre encore.

L’herbe sousrit à l’air d’un air voluptueux ;
J’apperçoy de ce bord fertile et tortueux
Le doux feu du soleil flatter le sein de l’onde.

Le soir et le matin la Nuict baise le Jour ;
Tout ayme, tout s’embraze, et je croy que le monde
Ne renaist au printemps que pour mourir d’amour.

Клод Ле Пти (1638/39 – 1662)
Claude Le Petit

Замызганный поэт

Коль некий человек вдруг попадется вам,
С замызганным платком на шее шелудивой,
Что в туфлях дырчатых чеканит шаг спесивый,
Презрительно глядит, ступая там и сям,
Одетый лишь в тряпье с грязищей пополам,
Обросший как дикарь, потряхивает гривой,
Лохмотья запахнув, пытается стыдливо
Хоть кое-как прикрыть топорщащийся срам,
На весь крещеный мир косые взгляды мечет,
Своим гниющим ртом какой-то бред лепечет
И ногти на руках отчаянно грызет, –
Итак, когда глазам сей деятель предстанет,
Воскликните тогда: «Французский виршеплет!»
И черт меня убей, коль кто-то вас обманет.

Le poète crotté

Quand vous verrez un homme avecque gravité
En chapeau de clabaud promener sa savate
Et le col étranglé d'une sale cravate,
Marcher arrogamment dessus la chrétienté,
Barbu comme un sauvage et jusqu'aux reins crotté,
D'un haut de chausse noir sans ceinture et sans patte,
Et de quelques lambeaux d'une vieille buratte
En tous temps constamment couvrir sa nudité,
Envisager chacun d'un oeil hagard et louche
Et mâchant dans les dents quelque terme farouche,
Se ronger jusqu'au sang la corne de ses doigts,
Quand, dis-je, avec ces traits vous trouverez un homme,
Dites assurément : c'est un poète françois !
Si quelqu'un vous dément, je l'irai dire à Rome.

Антуан (Марк-Антуан-Жерар) де Сент-Аман (1594 – 1661)
Marc-Antoine-Gérard de Saint-Amant

Римское лето

Что за нежданный жар над городом горит?
Мы в пояс Тропика попали безысходно,
Иль Фаэтону вслед возница сумасбродный
Сияющих коней над головами мчит?

В жару покров земли морщинами изрыт,
Ей в этом климате не дышится свободно,
И поле римское – теперь песок безводный,
Не веют здесь ветра, он влагой не омыт.

Под взглядом яростным жары каникулярной
Как Геркулеса, Тибр спалит огонь пожарный
В иссушенной тени, где вянут тростники.

Он – бог, но все равно исход найдет печальный:
Родной ему сосуд, начало сей реки,
Вдруг станет урною для праха погребальной.

Каникулярный – зд.: относящийся к периоду наибольшей летней жары (22 июля – 23 августа). В Древнем Риме он совпадал с началом утренней видимости Сириуса (называвшегося Canicula – «собачка») и считался временем летнего отдыха (откуда и современное значение слова «каникулы»).

Как Геркулеса, Тибр спалит огонь пожарный… – Геракл, по наиболее распространенному преданию, погиб, бросившись в огонь.

L’ESTÉ DE ROME

Quelle estrange chaleur nous vient icy brusler ?
Sommes-nous transportez sous la zone torride,
Ou quelque autre imprudent a-t’il lasché la bride
Aux lumineux chevaux qu’on voit estinceler ?

La terre, en ce climat, contrainte à pantheler,
Sous l’ardeur des rayons s’entre-fend et se ride ;
Et tout le champ romain n’est plus qu’un sable aride
D’où nulle fresche humeur ne se peut exhaler.

Les furieux regards de l’aspre canicule
Forcent mesme le Tybre à perir comme Hercule,
Dessous l’ombrage sec des joncs et des roseaux.

Sa qualité de dieu ne l’en sçauroit deffendre,
Et le vase natal d’où s’écoulent ses eaux,
Sera l’urne funeste où l’on mettra sa cendre.

Влах в Венеции, 1571

Далмат зовусь я, морлак или влах,
Склавон, кроат, а может, как иначе,
Читаю об Исходе я в стенах,
Где написал Георгия Карпаччо.

Молю: "Османов Ты повергни в прах,
Пусть видит их паденье и незрячий,
Как войско Фараоново в волнах,
Да скроются они, ропща и плача,

И не терзают край, где мирт и лавр
И где изографы в молчаньи лавр
Фаворский пишут свет, что солнца ярче.

И тут затрепетали крылья льва,
И в тишине послышались слова
Его звериных уст: "Pax tibi, Marce".

Руперт Брук (1887 – 1915)
Rupert Brooke

Мертвецы

Над Мертвецами вострубите, горны!
Да, в нищете прошла вся жизнь у них,
Но стал дороже слитков золотых
Посмертный дар их щедрый, животворный.

Они пролили юности вино,
Раздали дни трудов и наслаждений,
Дни старости, жизнь новых поколений;
Бессмертье в жертву здесь принесено.

Горн, воструби! Они нам принесли
Боль, Святость, Страсть средь нашего сиротства.
Честь воцарилась снова на земли

И вновь по-царски с челядью щедра,
И вновь вернулось к людям Благородство.
В наследство нам вступить пришла пора.

The Dead

Blow out, you bugles, over the rich Dead!
There's none of these so lonely and poor of old,
But, dying, has made us rarer gifts than gold.
These laid the world away; poured out the red

Sweet wine of youth; gave up the years to be
Of work and joy, and that unhoped serene,
That men call age; and those who would have been,
Their sons, they gave, their immortality.

Blow, bugles, blow! They brought us, for our dearth,
Holiness, lacked so long, and Love, and Pain.
Honour has come back, as a king, to earth,

And paid his subjects with a royal wage;
And Nobleness walks in our ways again;
And we have come into our heritage.

Антуан де Сент-Аман (1591 - 1661)

Лентяй

Я в меланхолии, работать неохота,
В кровати я лежу - отколь исхода нет -
Бескостным зайцем, что преображен в паштет,
Тоскливо я блажу почище Дон Кихота.

В Италии война... Какая мне забота?
Сражается пфальцграф... Но что мне до побед?
Лишь сладкий отдых мной торжественно воспет,
Где, словно саваном, обернут я дремотой.

Так дивно мне сейчас - ведь чую я нутром,
Что только лишь во сне мы обрастем добром:
Я славно раздобрел - мое разбухло брюхо;

И мне настолько лень, так чудно я задрых,
Что, друг мой Бодуэн, едва хватило духу
Мне руку высунуть и дописать сей стих.

LE PARESSEUX

Accablé de paresse et de mélancolie, Je rêve dans un lit où je suis fagoté, Comme un lièvre sans os qui dort dans un pâté, Ou comme un Don Quichotte en sa morne folie.

Là, sans me soucier des guerres d'Italie, Du comte Palatin, ni de sa royauté, Je consacre un bel hymne à cette oisiveté Où mon âme en langueur est comme ensevelie.

Je trouve ce plaisir si doux et si charmant, Que je crois que les biens me viendront en dormant, Puisque je vois déjà s'en enfler ma bedaine,

Et hais tant le travail que, les yeux entrouverts, Une main hors des draps, cher Baudouin, à peine Ai-je pu me résoudre à t'écrire ces vers.

Антуан де Сент-Аман (1594 – 1661)
Antoine de Saint-Amant

Моты

Без свечек и тепла – а на дворе не лето –
Втроем вповалку спать, где сложены дрова,
Где кошки, готские мяукая слова,
Ворочая зрачком, нам дарят лучик света;

Подушку заменить подобьем табурета,
Поститься как слизняк – иль год, иль сразу два,
Гримасничать, когда вскружилась голова,
Как вшивый обезьян, на солнце разогретый;

От шляпы тулью взять в замену колпака,
А плащ, что раньше был покровом для брюшка,
Изнанкой вывернув, пустить на одеяло,

И от хозяина сносить мильон острот,
Чтоб денег он с тебя не брал за что попало, –
Всё это – мотовства вполне достойный плод.

Les goinfres

Coucher trois dans un drap, sans feu ni sans chandelle,
Au profond de l'hiver, dans la salle aux fagots,
Où les chats, ruminant le langage des Goths,
Nous éclairent sans cesse en roulant la prunelle ;

Hausser notre chevet avec une escabelle,
Etre deux ans à jeun comme les escargots,
Rêver en grimaçant ainsi que les magots
Qui, bâillant au soleil, se grattent sous l'aisselle ;

Mettre au lieu de bonnet la coiffe d'un chapeau,
Prendre pour se couvrir la frise d'un manteau
Dont le dessus servit à nous doubler la panse ;

Puis souffrir cent brocards, d'un vieux hôte irrité,
Qui peut fournir à peine à la moindre dépense,
C'est ce qu'engendre enfin la prodigalité.

Антуан де Сент-Аман (1594 – 1661)
Antoine de Saint-Amant

Сонет на слова, к которым нет рифмы

Филлида, я решил: мне надоела рифма,
Богата иль бедна. Я не настолько пошл,
Вертеть словами я не стану целый месяц,
Чтоб кое-как скрепить рифмовкой слово «жизнь».

Пусть трудится рифмач, как ломовая лошадь, –
Не стану рифмовать, претит мне этот жанр.
У сочинителей в башках гуляет ветер,
Пиши, потом глядишь – от голода ты мертв.

Чтоб я писал стихи? Да пусть мне ногти вырвут,
Взойти мне на костер, сыграть мне свадьбу с ведьмой,
Чтоб в Жирный вторник мне вкушать лишь постный харч,

Чтоб мне воды не пить, хоть на дворе и август,
Не пробовать вина, как турок или перс,
И гроб свой обрести в волнах, отнюдь не в почве.

Sonnet sur des mots qui n'ont point de rime

Phylis, je ne suis plus des rimeurs de ce siècle
Qui font pour un sonnet dix jours de cul de plomb
Et qui sont obligés d'en venir aux noms propres
Quand il leur faut rimer ou sur coiffe ou sur poil.

Je n'affecte jamais rime riche ni pauvre
De peur d'être contraint de suer comme un porc,
Et hais plus que la mort ceux dont l'âme est si faible
Que d'exercer un art qui fait qu'on meurt de froid.

Si je fais jamais vers, qu'on m'arrache les ongles,
Qu'on me traîne au gibet, que j'épouse une vieille,
Qu'au plus fort de l'été je languisse de soif,

Que tous les mardi-gras me soient autant de jeûnes,
Que je ne goûte vin non plus que fait le Turc,
Et qu'au fond de la mer on fasse mon sépulcre.

Гийом Кольте (1598 – 1659)
Guillaume Colletet

Коню Пегасу

Приди, Пегас, спустись ко мне с вершин Парнаса,
Конь песнопевческий, возьми меня в полет,
Всеобщая тропа меня уж не влечет –
Неси меня путем, где прежде мчался Тассо.

Я дерзко поднимусь вслед за крылом Пегаса,
С земли взлечу я ввысь под самый небосвод,
Челом коснусь я звезд; пусть конь меня несет,
А прочих не берет – от них не будет спасу.

О боги! Я уже превыше всех небес,
Затерян в облаках и в воздухе исчез,
Меня уже никто живым и не считает.

Злосчастливый поэт, как он судьбой гоним!
Безвестен он, когда средь облаков витает,
А наземь грянется – презрен и не ценим.

Au cheval Pegaze

Vien Pegaze, descends des sommets de Parnasse ;
Dans les sentiers communs je suis las de marcher,
Coursier des beaux esprits, si le mien t' est si cher ;
Porte moy dans la route où gallopoit le Tasse.

Seconde de ton vol, le vol de mon audace,
Enleve moy de terre au celeste plancher ;
Et me faisant du front les estoilles toucher,
Fay que pas un mortel ne me suive à la trace.

Dieux ! J' ay desja franchy la carriere des airs ;
Mais pour trop m' eslever on croid que je me perds,
Et l' on me met au rang des choses inconnuës.

Que le sort d' un poëte est cruel en ce poinct !
On ne le connoist pas s' il vol dans les nuës ;
Et s' il rampe sur terre on ne l' estime point.

Уильям Батлер Йейтс (1865 - 1939)
W.B. Yeats

Черная башня

Слышно: у стражи на черной башне
Скисло вино и скудна еда,
Но, не мечтая о лучшем брашне,
Воины клятве верны всегда,
Башню они блюдут:
Хоругви врагов не пройдут.

Стоят мертвецы в гробах в полный рост,
Дуют ветра с берегов,
Гнет их шквального вéтра рев,
Старые кости скрипят.

Хоругви приходят, грозят, подкупают,
Шепчут: "Король ваш забыт давно,
Новые к трону теперь подступают,
Вам не все ли равно?"
-Но если давно он истлел,
То что же вас страх одолел?

В гробах - тусклый свет луны и звезд,
Дуют ветра с берегов,
Гнет их шквального вéтра рев,
Старые кости скрипят.

Наш старый повар, что с первым рассветом
Лазит наверх, ловит птичек в силок,
Нас уверяет, клянется нам в этом:
Мол, протрубил королевский рог.
Всё бы старому врать!
Клятву блюдет наша рать.

В гробах сгущается мрак ночной,
Дуют ветра с берегов,
Гнет их шквального вéтра рев,
Старые кости скрипят.

The Black Tower

SAY that the men of the old black tower,
Though they but feed as the goatherd feeds,
Their money spent, their wine gone sour,
Lack nothing that a soldier needs,
That all are oath-bound men:
Those banners come not in.

There in the tomb stand the dead upright,
But winds come up from the shore:
They shake when the winds roar,
Old bones upon the mountain shake.

Those banners come to bribe or threaten,
Or whisper that a man's a fool
Who, when his own right king's forgotten,
Cares what king sets up his rule.
If he died long ago
Why do yopu dread us so?

There in the tomb drops the faint moonlight,
But wind comes up from the shore:
They shake when the winds roar,
Old bones upon the mountain shake.

The tower's old cook that must climb and clamber
Catching small birds in the dew of the morn
When we hale men lie stretched in slumber
Swears that he hears the king's great horn.
But he's a lying hound:
Stand we on guard oath-bound!

There in the tomb the dark grows blacker,
But wind comes up from the shore:
They shake when the winds roar,
Old bones upon the mountain shake.

Антуан де Сент-Аман (1594 - 1661)

Как павиан ручной, я пестро разодет,

Одна рука – в носу, другая – близ колена,

Брожу по чердаку, разглядываю стены

С корзиной на башке, обут в один штиблет,

Скача, как воробей, среди своих сует

И задницей тряся, как пономарь толстенный,

Я ржу как конь, пока на языке Патлена

Вам вертелом пишу сей вычурный сонет.

Несется разум вскачь верхом на ахинее,

Порхает в облаках без цели, не умея,

Что начал, завершить, подобный мотыльку…

Тьфу! Хватит тут с меня, конец мечтаньям, правда.

Кто может, зарифмуй и допиши строку.

Патлен - персонаж французских фарсов конца XV в., льстивый и лукавый адвокат.

Fagoté plaisamment comme un vrai Simonnet,

Pied chaussé, l'autre nu, main au nez, l'autre en poche,

J'arpente un vieux grenier, portant sur ma caboche

Un coffin de Hollande en guise de bonnet.

Là, faisant quelque fois le saut du sansonnet,

Et dandinant du cul comme un sonneur de cloche,

Je m'égueule de rire, écrivant d'une broche

En mots de Pathelin ce grotesque sonnet.

Mes esprits, à cheval sur des coquecigrues,

Ainsi que papillons s'envolent dans les nues,

Y cherchant quelque fin qu'on ne puisse trouver.

Nargue : c'est trop rêver, c'est trop ronger ses ongles ;

Si quelqu'un sait la rime, il peut bien l'achever.