Франсуа Тристан Лермит (1601 – 1655)
François Tristan l'Hermite

Прелестная мавританка-невольница

Природы чудище, о, как же ты прелестно!
Лицо черным-черно, а дышит красотой;
Лоснящийся эбен украсил облик твой,
Слоновую он кость затмил собой чудесно.

Невиданный у нас прекрасный дар небесный,
Мрачна ты, но в тебе огонь горит живой –
Погасли уголья, но силы огневой
Исполнены сильней, чем угль, всем нам известный.

Касаньям черных рук свободу я отдам –
Я был неуязвим для чар всех прочих дам,
Но к мавританке страсть меня поработила.

Сокройся, Солнце, прочь – несносен твой позор,
С востока к нам пришло новейшее светило:
Ночная тьма – лицо, свет полдня – ясный взор.

La belle Esclave maure

Beau monstre de Nature, il est vrai, ton visage
Est noir au dernier point, mais beau parfaitement :
Et l'Ebène poli qui te sert d'ornement
Sur le plus blanc ivoire emporte l'avantage.

Ô merveille divine, inconnue à notre âge !
Qu'un objet ténébreux luise si clairement ;
Et qu'un charbon éteint, brûle plus vivement
Que ceux qui de la flamme entretiennent l'usage !

Entre ces noires mains je mets ma liberté ;
Moi qui fus invincible à toute autre Beauté,
Une Maure m'embrasse, une Esclave me dompte.

Mais cache-toi, Soleil, toi qui viens de ces lieux
D'où cet Astre est venu, qui porte pour ta honte
La nuit sur son visage, et le jour dans ses yeux.

Жан-Ожье де Гомбо (1576 – 1666)
Jean-Ogier de Gombauld

***
Сей грозный глас, чья мощь никем неизмерима,
Страх и надежда всех – и мертвых, и живых,
Творец из ничего и тел, и душ людских,
Созиждил Словом он сей мир необозримый.

Се глас Всевышнего – былинка невредима,
Но сломлен гордый кедр в раскатах грозовых;
Он хижины щадит, но с башен вековых
Обрушивает в прах великолепье Рима.

Сей полнозвучный гром, божественный сей глас –
Ему гора и лес ответят в тот же час,
Земная тварь его веления приемлет;

Доступен этот глас творению всему,
И даже мертвецы звучанью гласа внемлют.
Он звал тебя, душа, – но ты глуха к нему.

La voix qui retentit de l'un à l'autre Pole,
La terreur et l'espoir des vivans et des morts,
Qui du rien sçait tirer les esprits et les corps,
Et qui fit l'Univers, d'une seule parole.

La voix du Souverain, qui les cedres desole,
Cependant que l'espine estale ses tresors ;
Qui contre la cabane espargne ses efforts,
Et reduit à neant l'orgueil du Capitole.

Ce tonnerre esclatant, cette divine voix,
A qui sçavent respondre et les monts, et les bois,
Et qui fait qu'à leur fin toutes choses se rendent,

Que les lieux les plus hauts, que les lieux les plus bas,
Que ceux qui ne sont point, et que les morts entendent,
Mon ame, elle t'appelle, et tu ne l'entens pas.

Жан де ла Тай (ок. 1540 – ок. 1616)

О поврежденном состоянии Франции

Насчитывают три во Франции сословья –
Обязанность свою не помнит ни одно,
Но каждое из них разврату предано
И топчет Францию, разбухшую от крови.

Чтит Церковь золото, забыв про богословье,
Стяжанье рясою в церквах облечено,
Дворянство честь свою забросило давно,
Утратили свой блеск гербы и родословья.

Сословье Третье вслед за первыми двумя
Разбито надвое, само себя клеймя, –
Кругом тягаются, грозят судебной карой.

Несчастная страна! Столь видимое зло,
Коль не опомнишься, сотрет тебе чело
И города твои преобразит в хибары.

Jean de la Taille (ca. 1540 – ca. 1616)

De l'état corrompu de la France

De tous les trois États dont la France est bâtie,
Un seul ne marche droit en sa vocatïon,
Mais tout trois font homage à la corruptïon
Qui tient dessous ses pieds la France assujetie.

L’Église est par le biens de prêcher divertie
Et sous un simple habit crève d’ambitïon ;
La Noblesse, oubliant de sa conditïon
L’ancienne splendeur, anéantie ;

Le Tiers État soutient de des premiers le faix,
Et la moitié de lui ne laisse l’autre en paix,
Qui ne l’ait tout plongé en process et usures.

O miserable France! Un apparent méchef
Su tu ne penses à toi, te pend dessus le chef,
Qui reduira bientôt tes cités en masures.

Марсьяль де Брив (ок. 1600 – ок. 1653)
Martial de Brive

Мирские истины

Мир так хорош, добр он и ласков с нами,
Он нас всегда прямо ведет,
Да-да, да-да, прямо да в пламя.

Мир благ во всем, разума он обитель,
Все, что в нем, – истинный дух,
Да-да, да-да, дух-разрушитель.

Ах, монастырь, там лишь одно угнетенье,
В мрачной тюрьме нет ничего,
Да-да, да-да, кроме спасенья.

В царстве услад жить будем снова и снова,
Будем мы жить плотью одной,
Да-да, да-да, плотью Христовой.

Мир так хорош, что и менять не надо,
Жизнь весела в мире для всех,
Да-да, да-да, всех бесов ада.

Les vérités du monde

Le monde est bon, il est fidèle aux âmes,
Il va sans s'égarer tout droit,
Oui-da, oui-da, tout droit aux flammes.

Qu'il est adroit, que sa conduite est sage !
On voit bien qu'il est tout esprit,
Oui-da, oui-da, esprit d'orage ;

Cloître odieux, prison affreuse et noire,
Ton triste séjour ne vaut rien,
Oui-da, oui-da, rien que la gloire.

Passons le temps, noyons-nous de délices,
Jouons, ne touchons plus que dés,
Oui-da, oui-da, que des Cilices.

Le monde est bon, ses lois sont équitables,
Il est si bon qu'il est à tous,
Oui-da, oui-da, à tous les Diables.

http://www.ng.ru/ng_exlibris/2020-04-29/13_1028_poets.html?fbclid=IwAR31YCb2YK14aaam5VjkPOVrNffuDhvCFN8ntEOldIzFQFvj9qcTOTk06_c не самая вразумительная рецензия на антологию вашего покорного слуги

Карл Орлеанский (1394 – 1465)
Charles d'Orléans

***
Вы спали, Сердце-господин,
Вас долго мучал страшный сон,
Но встало солнце из низин…
Пора нам в лес! Так испокон
Веков обычай заведен.
Послушать пенье мы пойдем
В леса, где трелей перезвон,
Днем вешним, первым майским днем.

Амор – любовный властелин,
Им праздник этот учрежден,
Дабы влюбленный не один
Исполнить мог его закон.
И потому украсил он
Растения в краю лесном,
Чтоб лес был пышно облачен
Днем вешним, первым майским днем.

Вам, Сердце, не расчесть кручин,
Но объясним ваш тяжкий стон.
У скорби нет других причин –
Влюбленный с дамой разлучен,
Забавы страстной он лишен.
Не откажу ему ни в чем,
Чтоб облегчить тоски полон
Днем вешним, первым майским днем.

Любимая! И сотни дён
Не хватит, чтобы без препон
О сердце рассказать моем,
Какой я в нем терплю урон
Днем вешним, первым майским днем…

Trop longtemps vous vois sommeillier,
Monsieur, en deuil et déplaisir.
Veuilliez vous ce jour éveiller !
Allons au bois le mai cueillir
Pour la coutume maintenir !
Nous orrons des oyseaux le glay
Dont ils font les bois retentir
Ce premier jour du mois de mai.

Le Dieu d'Amour est coutumier
À ce jour de fête tenir
Pour amoureux cœurs festoyer
Qui désirent le servir.
Pour ce fait les arbres couvrir
De fleurs et les champs de vert gai
Pour la fête plus embellir
Ce premier jour du mois de mai.

Bien sais, mon cœur, que faux danger
Vous fait maintes peines souffrir,
Car il vous fait trop éloigner
Celle qui est votre désir.
Pourtant vous faut ébat quérir ;
Mieux conseiller je ne vous sais
Pour votre douleur amoindrir
Ce premier jour du mois de mai.

Ma dame, mon seul souvenir
En cent jours je n’aurai loisir
De vous raconter tout au vrai
Le mal qui tient mon cœur martyr
Ce premier jour du mois de mai ...

На взятие Берлина русскими

Над облаками и века́ми
Бессмертной музыки хвала --
Россия русскими руками
Себя спасла и мир спасла.

Сияет солнце, вьется знамя,
И те же вещие слова:
Ребята, не Москва ль за нами?
Нет, много больше, чем Москва!

Георгий Иванов. Май 1945

Оноре д’Юрфе (1568 – 1621)

Стансы Гиласа

О своем непостоянном нраве

Пусть хороша она – любому сможет смело
Филлида сердце сжечь –
О том, чтоб лишь она душой моей владела,
Идти не может речь.

Лишь собственный мой нрав стал основаньем страсти,
А не Филлиды вид;
И потерять меня не у нее во власти –
Так прихоть мне велит.

Я чту достоинства и честь ее ценю я,
Ей чувствами плачу;
Но хочется ей знать – за что ее гоню я?
Я просто так хочу.

Заботимся мы все о собственной удаче,
Чужих превыше благ.
Я вправду вас люблю, себя люблю тем паче,
И вы живите так.

О пастухи! Зачем в сердцах у вас притворство?
Согласны вы, клянусь!
Но, искренность храня, из чистого упорства
Я ветреным скажусь.

Пусть не винит она красы своей бессилье
Иль то, что ветрен я, –
Я переменчив, да; но высшее усилье –
Уметь менять себя.

Пусть так же, как и я, ведет себя девица,
Взаимность сохраня.
Коль суждено в меня бедняжечке влюбиться –
Пусть любит без меня!

Honoré d’Urfé (1568 – 1621)

STANCES D’HYLAS

DE SON HUMEUR INCONSTANTE

Je le confesse bien, Philis est assez belle
Pour brûler qui le veut ;
Mais que, pour tout cela, je ne sois que pour elle,
Certes il ne se peut.

Lorsqu’elle me surprit, mon humeur en fut cause,
Et non pas sa beauté ;
Ores qu’elle me perd, ce n’est pour autre chose
Que pour ma volonté.

J’honore sa vertu, j’estime son mérite
Et tout ce qu’elle fait ;
Mais veut-elle savoir d’où vient que je la quitte ?
C’est parce qu’il me plaît.

Chacun doit préférer, au moins s’il est bien sage,
Son propre bien à tous ;
Je vous aime, il est vrai, je m’aime davantage :
Si faites-vous bien, vous.

Bergers, si dans vos cœurs ne régnait la feintise,
Vous en diriez autant ;
Mais j’aime beaucoup mieux conserver ma franchise
Et me dire inconstant.

Qu’elle n’accuse donc sa beauté d’impuissance,
Ni moi d’être léger ;
Je change, il est certain ; mais c’est grande prudence
De savoir bien changer.

Pour être sage aussi, qu’elle en fasse de même,
Égale en soit la loi.
Que s’il faut, par destin, que la pauvrette m’aime,
Qu’elle m’aime sans moi !

Гийом дю Бартас (1544 – 1590)
Guillaume du Bartas

Сонет о великой победе Давида

Себя смирить – вот высшая победа.
Чем сто врагов в сраженьи заколоть,
Ты одолей свою вначале плоть,
Чрез то Господню благодать изведай.

Давид разбил враждебного соседа,
Но грех свой не сумел он побороть,
И отступился от него Господь,
И он познал несчастия и беды.

Когда с самим собой идет война
И гордость в той войне одолена, –
Быть долго в памяти такому следу.

Трикраты славил бы его Сион,
Будь сам Давид Давидом побежден.
Лишь над собой – великая победа.

Sur la grande victoire de David

Vaincre soy-mesme, est la grande victoire,
Que serviroit vaincre mille ennemis,
Si à ta chaire iniquement soumis,
Tu t’esloignois de l’eternelle gloire?
Du grand David le trophee est notoire
Aux estrangers; mais, ses sens endormis,
Et grands pechez, à sa honte commis,
Tirent ses pas devers la fosse noire.
Or je le voy contre soy combatant,
Et du combat la victoire emportant,
Ce qui me fait tout ravy, dire & croire.
Que trois fois grand Syon cogneut David,
Lors que David de soy vainqueur se vid,
Se vaincre aussi c’est la grande victoire.

КУНСТКАМЕРА, 1718

Зовусь я монструм, чудище, урод.
Зародыш тлена и детеныш праха,
Я прожил пять минут – почти не в счет,
Над жизнью пролетел я, словно птаха.

Три у глаза у меня, щербатый рот,
Я предназначен для внушенья страха,
Мой дом – на полке; там со мною крот,
Лангуста, панголин и черепаха.

Я не один оживший препарат,
Мне чудится – сквозь банку говорят
Со мною заспиртованные люди…

Я отбыл службу в Лейдене свою,
В Гиперборее нынче я стою,
Свидетельствуя всем о Божьем чуде.

Антуан де Нервез (ок. 1570 – после 1622)

Хочу листвою помертвелой
Я быть отныне облачен –
Я в траур одеваю тело,
Мой дух мученьем удручен.

Моей утраченной надежде
Идут пожухлые цвета,
И скорбь моя в такой одежде
Идет в печали неспроста.

Уйди, сокройся, цвет блестящий!
Тебе мой взор был прежде рад,
Но, угнетен тоскою вящей,
Избрал я траурный наряд.

Когда сменю я облаченье,
Один там будет серый цвет –
Он был природой для мученья
Назначен, для сердечных бед.

А может, появлюсь я в черном,
Чтоб всякий горе видел впредь
И чуял в сердце непритворном
То, что на теле смог узреть.

Цвет черный, серый, листопадный –
Они мне платье создадут;
Душе разбитой, безотрадной
Цвета подобные идут.

Antoine de Nervèze (ca. 1570 – après 1622)

Je veux de couleur feuille morte
Être habillé dorénavant
Pour montrer le dueil que je porte
De mon espoir réduit en vent.

L'espérance que j'ay perdue
S'accorde avec cette couleur
Et le martyre qui me tue
Est d'accord avec mon malheur.

Retirez-vous, couleurs voyantes
Qui souliez tant plaire à mon œil,
Parce qu'en mes peines cuisantes
J'aime tout ce qui sent son deuil.

Que si je change de parure,
Ce sera seulement de gris,
Puis que son blason de nature
Montre le travail des esprits.

Ou bien paré de couleur noire,
On verra mon deuil au dehors
Que l'apparence fera croire
Dans le cœur comme sur le corps.

De noir, de gris, de feuille morte
L'on me verra toujours vêtu,
Puis que leur blason se rapporte
Au deuil d'un esprit abattu.

Сэр Роджер Лестрейндж (1616 – 1704) 
Sir Roger L’Estrange 
  
Верность в плену 
  
Бей, грозный вал! Ярись, Борей! 
К Зевесу воздымайтесь, воды! 
Ваш гнев укажет нам скорей –  
Безвинным нипочем невзгоды. 
Я мирно внемлю яростным волнам; 
Рази, беда, целебный мой бальзам. 
  
То, что весь мир зовет острогом, –  
Приют мой, чтобы отдохнуть. 
Пусть совесть будет мне залогом, 
Невинность, мне свободой будь! 
Замки, затворы! Здесь вам власти нет, 
Я здесь не узник, я анахорет. 
  
Желал я обрести покой – 
И оказался за стенáми; 
Тюремщик в мудрости такой 
Мог саламандру бросить в пламя; 
Как мудрецы, что топят рыб в воде, 
Я взаперти не ущемлен нигде. 
  
И тот, кто обманул Ясона, 
Вонзив коварный свой кинжал, 
Лишь сам себе воздвиг препоны –  
Ему он исцеленье дал. 
Предательству ума недоставало –  
Добро беду на пользу обращало. 
  
Я цепи на своих руках  
Ношу, как дар любимой девы, 
Держу я ноги в кандалах – 
Они удобны для согрева. 
В довольстве муки нет; премудрый стоик 
В страданиях своих бесстрастьем стоек. 
  
Порок погибнет здесь от глада, 
Ничто не искушает взор; 
Меня спасает стен громада 
И от грехов хранит затвор; 
Я злобу благостной считаю даже –  
Я не тюрьме, а только лишь под стражей. 
  
Когда страдает мой король, 
То процветанье есть измена; 
Переносить страданий боль 
Учусь я у него смиренно. 
Будь верным, сердце, слабости не знай; 
Король в мученьях – подданный страдай.  
  
Пусть мой король очам не зрим 
Ни сам собой, ни на монете, 
Я умозрением своим 
Найду, что потерял я в свете; 
Не разлучит нас никакой металл –  
Я государя в сердце начертал. 
 
 
Мой дух как вольный ветер веет; 
Пусть плоть моя и взаперти, 
Но мысль о верности все зреет, 
В ней спутника я смог найти; 
Телесно я – в плену у мятежа, 
Монархом пленена моя душа. 
  
Видали вы, как соловей, 
Что заточен был в клетке тесной, 
Поет в обители своей 
Напев знакомый и прелестный? 
Нам соловьев докажут голоса, 
Что клетка – роща, прутья – древеса. 
  
Я – птица; злость меня хотела 
Завлечь в коварные силки, 
Но пусть мое пленили тело, 
Я – волен злобе вопреки; 
Пусть я в узилище, но я пою: 
Позор смутьянам, слава королю!

Оригинал: https://yadi.sk/i/NGnO7E6NQDwYBg

Уильям Картрайт (1611 – 1643)
William Cartwright

Прерванный сон

Нил воды отдалит свои,
Кусочки бросив чешуи,
А рядом – плавника изгиб
Как знак здесь прежде бывших рыб;
И так же прочь отхлынут сны,
От них обломки нам даны,
Исполнены несовершенств,
Плавник и чешуя блаженств.
Хочу к слезам ее припасть –
Вдруг сохнут, и напрасна страсть;
Так сохнет в ручейке вода,
Чтоб жаждой я страдал всегда.
Хочу схватить ее за грудь –
Могу лишь платье потянуть,
Так спелых яблонь сладкий плод
Все время мимо упадет.
Нет, смерти сон отнюдь не брат –
Нас милуют, а не казнят;
Мой сон луч солнца сокрушил,
Когда еще не схлынул Нил,
Но я фантазией готов
Достроить паутину снов.
Беги же, призраков семья, –
Проснувшись, вас домыслю я.

A Dream Broke

As Nilus sudden ebbing, here
Doth leave a scale, and a scale there,
And somewhere else perhaps a fin,
Which by his stay had fishes been:
So dreams, which overflowing be,
Departing leave half things, which we
For their imperfectness can call
But joys in th' fin, or in the scale.
If when her tears I haste to kiss,
They dry up, and deceive my bliss.
May not I say the waters sink,
And cheat my thirst when I would drink?
If when her breasts I go to press,
Instead of them I grasp her dress,
May not I say the apples then
Are set down, and snatch'd up again?
Sleep was not thus Death's brother meant;
'Twas made an ease, no punishment.
As then that's finish'd by the Sun,
Which Nile did only leave begun,
My fancy shall run o'r sleeps themes.
And so make up the web of dreams:
In vain, fleet shades, ye do contest:
Awaked howe’er, I'll think the rest.

Мартин Паркер (ок. 1600 – ок. 1650)
Martin Parker

Запустение Уайтхолльского дворца, или День возвращения короля

Что прорицает звездочет,
О царствах, тронах речь ведет?
Я тоже сам не так-то прост,
Мудрей, чем наблюдатель звезд;
Зрю я всегда глубже пруда
Иль рек, нахлынувших в поля.
Минует беда; минует когда?
В день возвращенья короля.

Нет ласточек иль голубков,
Парящих выше облаков,
Светила не подскажут нам,
Быть миру или мятежам;
Зол на язык лунный мужик,
Срамя монарха и хуля,
Но будет и он превозможен
В день возвращенья короля.

Теперь заброшен Уайтхолл,
Он паутиной изошел,
Где было злато и шелка,
Теперь обитель паука.
Средь пышных палат плыл аромат,
Собою свиту веселя…
Всё это вернем прекраснейшим днем –
Днем возвращенья короля.

Носили сорок лет венец
Король и короля отец;
Найдется ли хотя б один
Другой законный властелин?
Один только он получит свой трон,
Займет он место у руля;
«Вернулся к нам мир», воскликнет весь мир
В день возвращенья короля.

Надежды якорь нужно мне
На Араратской вышине
Держать, покуда голубь мой
Мне ветвь не принесет домой;
Я ждать буду, чтоб отхлынул потоп
И вновь очистилась земля;
Нет для меня желанней дня –
Дня возвращенья короля.

https://www.youtube.com/watch?v=cMzP_zsf2Sk


On the Defacing of Whitehall, Or When the King Enjoys His Own Again

What Booker doth prognosticate
Concerning kings' or kingdoms' fate?
I think myself to be as wise
As he that gazeth on the skies;
My skill goes beyond the depth of a pond,
Or rivers in the greatest rain,
Thereby I can tell all things will be well
When the King enjoys his own again.

There's neither swallow, dove, nor dade,
Can soar more high, or deeper wade,
Nor show a reason from the stars
What causeth peace or civil wars;
The Man in the Moon may wear out his shoon
By running after Charles his wain:
But all's to no end, for the times will not mend
Till the King enjoys his own again.

Though for a time we see Whitehall
With cobwebs hanging on the wall
Instead of silk and silver brave,
Which formerly it used to have,
With rich perfume in every room,
Delightful to that princely train,
Which again you shall see, when the time it shall be,
That the King enjoys his own again.

Full forty years the royal crown
Hath been his father's and his own;
And is there any one but he
That in the same should sharer be?
For who better may the sceptre sway
Than he that hath such right to reign?
Then let's hope for a peace, for the wars will not cease
Till the King enjoys his own again.

Till then upon Ararat's hill
My hope shall cast her anchor still,
Until I see some peaceful dove
Bring home the branch I dearly love;
Then will I wait till the waters abate
Which now disturb my troubled brain,
Else never rejoice till I hear the voice
That the King enjoys his own again.

Генри Болд (1627 – 1683)
Henry Bold

Сдача Оксфорда во время Гражданской войны

Я истинных мужей хвалю,
Кто сердцем верен королю;
Пусть мы пеняем на судьбу,
За Божье дело длим борьбу.
Уныние, не будь примером!
Но плач идет по кавалерам, кавалерам…

Теперь по городу всегда
Гуляет образин орда,
Их деревяшками зови,
Не будь подонки все в крови;
Но скажут те, кто той же веры:
«Нет мужа, кроме кавалера, кавалера…»

Несчастье для прекрасных дам –
Пророчит Шиптон горе вам,
Стенайте, что теперь забыт
Хранимый встарь девичий стыд,
И слезы лейте выше меры:
«Ах, где вы, где вы, кавалеры, кавалеры…»

Умолк священников синклит,
Во мраке Божий храм лежит,
В загоне вера в Божество –
Апокриф, больше ничего.
Рабам потребны званья пэров,
А Оксфорд кличет кавалеров, кавалеров…

Средь горожан тоска взросла –
Для них нет больше ремесла,
Один канатчик, может быть,
Свои веревки сможет сбыть,
Когда повесят изуверов –
Ждем короля и кавалеров, кавалеров…

Шиптон – «Матушка Шиптон», ведьма и прорицательница, будто бы жившая в XVI в.; с 1641 г. и до конца XIX в. в печати периодически появлялись приписываемые ей «пророчества».

At the Surrender of Oxon

Thou Man of Men, who e're thou art,
That hast a Loyal, Royal Heart,
Despair not! though thy Fortune frown
Our Cause, is Gods, and not our Own;
'Twere sin, to harbour Jealous fears,
The World laments, for Cavaliers, Cavaliers.

Those Things (like Men) that swarm, ith’ Town
Like Motions, wander up, and down;
And were the Rogues, not full of blood,
You'd swear, they men were, made of wood:
The Fellow-feeling-wanton swears,
There are no Men, but Cavaliers, &c.

Ladies, be pearl, their Diamond Eyes,
And curse, Dame Shipton's Prophecyes
Fearing they never shall be sped,
To wrestle, for a Maiden-head:
But feelingly, with doleful tears,
They sigh, and mourn for Cavaliers, &c.

Our grave Divines, are silenced quite.
Eclipsing thus, our Churches Light:
Religion's made a mock, and all
Good ways, as Works, Apocryphal:
Our Gallants baffled, slaves made Peers,
While Oxford, weeps for Cavaliers, &c.

Townsmen complain, they are undone,
Their Fortunes fail, and all is gone,
Rope makers, only live in hopes,
To have good trading, for their Ropes,
And Glovers thrive, by Round-heads Ears,
When Charles returns, with's Cavaliers, Cavaliers.

Сэр Фрэнсис Бэкон (1561 – 1626)
Sir Francis Bacon

Жизнь человеческая

Мир наш – пузырь, жизнь коротка,
Меньше вершка.
Все от зачатья и от утробы
До самого гроба –
Прокляты мы; путь нас ведет
Средь бед и забот.
Кто в бренное, в мирское верой дышит,
Тот красит воду и на прахе пишет.

Если нам жить вечно в печали,
Что б мы избрали?
Школа глупцов – изысканный двор,
Учат там вздор,
А на селе – грубый мужик
К скотству привык,
А где найти нам город беспорочный?
Из этих трех он – наихудший точно.

Брачная жизнь портит нам ложе,
Голову тоже,
Кто неженат – мнит за несчастье,
Впадает в напасти,
Хочешь детей – иль не зачнешь их,
Иль проклянешь их.
Жить самому иль горевать с женой,
В неволе одинокой иль двойной?

Кто видит счастье только в отчизне –
Тот в укоризне;
Зá море плыть – мука, беда,
Горе всегда;
Войн мы боимся; сложили оружье –
Стало нам хуже.
И как нам поступать теперь и впредь?
Едва родившись, сразу умереть.

The Life of Man

The world’s a bubble; and the life of man
Less than a span.
In his conception wretched; from the womb
So to the tomb:
Curst from the cradle, and brought up to years,
With cares and fears.
Who then to frail mortality shall trust,
But limns the water, or but writes in dust.

Yet, since with sorrow here we live oppress’d,
What life is best?
Courts are but only superficial schools
To dandle fools:
The rural parts are turn’d into a den
Of savage men:
And where’s a city from all vice so free,
But may be term’d the worst of all the three?

Domestic cares afflict the husband’s bed,
Or pains his head:
Those that live single, take it for a curse,
Or do things worse:
Some would have children; those that have them none;
Or wish them gone.
What is it then to have no wife,
But single thralldom or a double strife?

Our own affections still at home to please,
Is a disease:
To cross the sea to any foreign soil,
Perils and toil:
Wars with their noise affright us: when they cease,
W’ are worse in peace:
What then remains, but that we still should cry,
Not to be born, or being born, to die.

Летиция Элизабет Лэндон (1802 – 1838)
Letitia Elizabeth Landon

Смоленское кладбище на Васильевском острове близ Петербурга

Они приходят, принеся с собой
Из дальних долов радостное лето;
Вкруг церкви ходят набожной толпой
С напевом скорбным, траурно одеты.

Усопшие – их свита; много дней
Прошло с тех пор, как их земля прияла;
Средь сутолоки жизненных путей
Для памяти осталось места мало.

Но прошлое вернулось; смерть зовет
Живущих к подношенью скорбной дани;
Приносят память, что в сердцах живет,
Клад, сбереженный средь земных блужданий.

Вот над могилкою склонилась мать
И видит лик, столь нежный и знакомый;
Цветы едва расцветшие собрать
Она успела в садике у дома.

Друг вспоминает друга, что исчез;
Юнец – тот миг, что полон был любовью;
Возносятся молитвы до небес –
В них не найдется места суесловью.

Причудлив суеверный сей обряд,
Но он причастен силам вечносущим:
Молитвы, слезы мир животворят,
Есть в прошлом нежность, а мечта – в грядущем.

Смоленское кладбище расположено примерно в двух верстах от Петербурга на одном из островов в устье Невы, меньше чем в четверти мили от Финского залива. Изображенный здесь любопытный обряд совершается ежегодно, когда русские со всех концов собираются, чтобы рассыпать цветы над могилами и помянуть усопших, а затем угощаются похлебкой, всякого рода плодами и вином, зачастую расстилая скатерти на тех же самых могилах, над которыми еще недавно горько рыдали. (Прим. автора)

Cemetery of the Smolensko Church on the Vasili Ostroff near Petersburg

They gather, with the summer in their hands,
The summer from their distant vallies bringing;
They gather round the church in pious bands,
With funeral array, and solemn singing.

The dead are their companions; many days
Have past since they were laid to their last slumber;
And in the hurry of life's crowded ways,
Small space has been for memory to cumber.

But now the past comes back again, and death
Asketh its mournful tribute of the living;
And memories that were garnered at the heart,
The treasures kept from busier hours are giving.

The mother kneeleth at a little tomb,
And sees one sweet face shining from beneath it;
She has brought all the early flowers that bloom,
In the small garden round their home, to wreath it.

Friend thinks on friend; and youth comes back again
To that one moment of awakened feeling;
And prayers, such prayers as never rise in vain,
Call down the heaven to which they are appealing.

It is a superstitious rite and old,
Yet having with all higher things connexion;
Prayers, tears, redeem a world so harsh and cold,
The future has its hope, the past its deep affection.

The Cemetery of the Smolensko Church is situated about two versts from Petersburgh, on one of the islands on the mouth of the Neva, and less than a quarter of a mile from the gulf of Finland. The curious ceremony represented takes place yearly, when the Russians gather from all parts, to scatter flowers on the graves, and to mourn over the dead, and afterwards proceed to regale themselves with soup, fruit of all kinds, and wine; in many instances spreading their cloths on the very graves over which they had been bitterly mourning.

Уильям Гладстон / William Gladstone (1809 – 1898)

Отвергнутому сонету

Явилось ты на свет, скорбей дитя,
Из головы, подобное Палладе,
Во всеоружьи правок; славы ради
Рвалось ты вдаль, на крыльях возлетя
На типографские высоты! Но
Вовек тебе не знать услад печати:
Жестокой дланью вымарано платье,
И на тебе – чернильное пятно!
Где «волны пены»? Где же «пенный вал»?
Где «круглый лик луны»? Где «окоем»?
Удар пера им жизни оборвал,
Бумажный склеп – навек теперь их дом.
Сонеты, плачьте! Плачьте, сонетисты!
Клянитесь не писать! Клянитесь исто!

To a Rejected Sonnet

Poor child of sorrow! who didst boldly spring,
Like sapient Pallas, from thy parent's brain
All armed in mail of proof! and thou wouldst fain
Leap further yet, and on exulting wing
Rise to the summit of the printer's press!
But cruel hand hath nipped thy buds amain,
Hath fixed on thee the darkling inky stain,
Hath soiled thy splendour and defiled thy dress!
Where are thy “full-orbed moon” and “sky serene”?
And where thy “waving foam” and “foaming wave”?
All, all are blotted by the murderous pen
And lie unhonoured in their papery grave!
Weep, gentle sonnets! Sonneteers, deplore!
And vow – and keep your vow – you'll write no more!