МОНАХ И ЕГО КОТ, 840

Снаружи – страх, мучения и горе,
Нашествия врагов, разбой и гнев,
И сатана, что рыкает, как лев…
Уйду в объятый тишиной скрипторий.

Ах, сколько не досказано историй!
Деянья королей и королев,
Премудрых старцев, благородных дев,
Откройтесь на пергаментном просторе!

Сказаний полон наш зеленый Эрин.
Господь не возбранит мне, я уверен,
Открыть их мнихам чужедальних стран…

Да что за вид! Да что за скверный запах!
Прокрался ты ко мне на мягких лапах
И наследил на книге, Пангур Бан!

#из_старенького

СЕНЕКА, 50 ПО Р.Х.

ХОР:

Тебе проклятье, первая ладья,
И первому проклятье мореходу,
Тому, что острым плугом взрезал воду,
Будь Радамант единственный судья!

Арго разломан и лежит, гния.
Но тысячи судов себе в угоду
Мы воздвигаем, и не счесть народу,
Что жаждет перемены бытия.

Смешался мир. Перс воду пьет из Рейна,
А киммерийский скиф благоговейно
Пред Митрой воскуряет фимиам;

И, видя новый свет за Дальней Тулэ,
Матросы пожалеют, что свернули
К дотоле заповедным берегам.

Джон Китс (1795 – 1821)

Впервые заглянув в Гомера, переведенного Чепменом

В златых пределах, скрывшихся от глаз,
Блуждал я, видел царства, города,
И острова заката, где всегда
Дань Аполлону щедрая лилась.
Есть край обширный, слышал я не раз,
Гомер царит в нем многие года;
Я думал – не бывать там никогда,
Но Чепмена раздался ясный глас,
И стал я словно некий астроном,
Планету уловивший в кругозор,
Иль как взиравший бдительным орлом
На Тихий океан конкистадор,
Средь воинов в смятении немом
Стояв на вышине Дарьенских гор.

(М.Л. Гаспаров советовал исправлять ошибки автора, поскольку переводчик все равно привнесет своих собственных. Знаменитая ошибка Китса – в том, что он спутал Кортеса с Нуньесом де Бальбоа, на что ему пеняли еще первые читатели великого сонета (но тщетно – «противоречий очень много, но их исправить не хочу»). Пытаясь примирить авторскую волю с исторической правдой, аз грешный и соорудил этот, наверное, надцатый уже по счету перевод)

John Keats (1795 – 1821)

On First Looking into Chapman's Homer

Much have I travell'd in the realms of gold,
    And many goodly states and kingdoms seen;
    Round many western islands have I been
Which bards in fealty to Apollo hold.
Oft of one wide expanse had I been told
    That deep-brow'd Homer ruled as his demesne;
    Yet did I never breathe its pure serene
Till I heard Chapman speak out loud and bold:
Then felt I like some watcher of the skies
    When a new planet swims into his ken;
Or like stout Cortez when with eagle eyes
    He stared at the Pacific—and all his men
Look'd at each other with a wild surmise—
    Silent, upon a peak in Darien.

Томас Нэш (1567 – ок. 1601)
Thomas Nashe

Моление в пору чумы

Счастье, твой пропал и след;
Как превратен этот свет!
Жизнь – лихая круговерть,
Только ей играет Смерть,
Всех стрела ее найдет.
Дурно мне, умру вот-вот.
Господи, помилуй нас!

Не надейтесь, кто богат, –
Деньги вас не исцелят.
Мрут и сами лекаря.
Все живет на свете зря –
Вмиг чума до нас дойдет.
Дурно мне, умру вот-вот.
Господи, помилуй нас!

Женская краса – цветок,
Час прошел – и он поблек;
И царицы тоже тленны,
И прекрасная Елена
Истлевает и гниет.
Дурно мне, умру вот-вот.
Господи, помилуй нас!

Гектор – всех он был храбрей,
Стал он пищей для червей;
Не сразит судьбину меч,
Всем пора в могилу лечь.
Колокол меня зовет,
Дурно мне, умру вот-вот.
Господи, помилуй нас!

Всем, кто остры на язык,
Горек будет смертный миг;
Ад – безжалостный палач,
Твой не услышит плач,
Красноречья не поймет.
Дурно мне, умру вот-вот.
Господи, помилуй нас!

Все сословья, все чины –
Вы судьбу принять должны.
Рай давно для нас готов,
Мир – подмостки для шутов.
Путь на небо нас ведет.
Дурно мне, умру вот-вот.
Господи, помилуй нас!

A Litany in Time of Plague

Adieu, farewell, earth's bliss;
This world uncertain is;
Fond are life's lustful joys;
Death proves them all but toys;
None from his darts can fly;
I am sick, I must die.
Lord, have mercy on us!

Rich men, trust not in wealth,
Gold cannot buy you health;
Physic himself must fade.
All things to end are made,
The plague full swift goes by;
I am sick, I must die.
Lord, have mercy on us!

Beauty is but a flower
Which wrinkles will devour;
Brightness falls from the air;
Queens have died young and fair;
Dust hath closed Helen's eye.
I am sick, I must die.
Lord, have mercy on us!

Strength stoops unto the grave,
Worms feed on Hector brave;
Swords may not fight with fate,
Earth still holds open her gate.
"Come, come!" the bells do cry.
I am sick, I must die.
Lord, have mercy on us!

Wit with his wantonness
Tasteth death's bitterness;
Hell's executioner
Hath no ears for to hear
What vain art can reply.
I am sick, I must die.
Lord, have mercy on us!

Haste, therefore, each degree,
To welcome destiny;
Heaven is our heritage,
Earth but a player's stage;
Mount we unto the sky.
I am sick, I must die.
Lord, have mercy on us!

Сегодня на нашем канале отмечается 450-летие победы при Лепанто, по словам бывшего при ней Сервантеса, «одной из самых знаменитых битв, которые были известны в минувшие века и которые могут случиться в будущем». Следите за обновлениями.

Фернандо де Эррера (ок. 1534 - 1597)
Fernando de Herrera

Сонет LXXXVII. На победу при Лепанто

Глубоководный Понт! Гремит твой рёв,
Смятением и страхом возбужденный;
Лик подними из глубины бездонной –
Горит в огне кровавый твой покров;

Увидишь – сомкнуто кольцо судов,
И сарацин, в отваге превзойденный,
Пыланьем, дымом, громом пораженный,
Дрожа, от христиан бежать готов.

Восславь глубинным рокотом такое
Свершенье, небывалое на свете,
Неслыханной хвалой наполни слух;

Скажи, что заслужили славу двое,
Чрез них мы торжества стяжали эти:
Австриец юный и испанский дух.

Soneto LXXXVII (Por la victoria de Lepanto)

Hondo Ponto, que bramas atronado
con tumulto y terror, del turbio seno
saca el rostro de torpe miedo lleno,
mira tu campo arder ensangrentado,

y junto en este cerco y encontrado
todo el cristiano esfuerzo y sarraceno,
y cubierto de humo y fuego y trueno,
huir temblando el impío quebrantado.

Con profundo murmullo la victoria
mayor celebra, que jamás vio el cielo
y más dudosa y singular hazaña,

y di que sólo mereció la gloria,
que tanto nombre da a tu sacro suelo,
el joven de Austria y el valor de España.

Жермен-Колен Бюше (1475 – 1545)
Germain-Colin Bucher

Хулительные стихи к возлюбленной Жилон

Скончавшись, я войну тебе устрою;
Укрыться не успев землей сырою,
В глаза тебе пущу я свой же прах;
Коль судят место мне на небесах,
Тогда скажу своей несносной даме:
«Тебе пошлю я преисподней пламя,
Огонь тебя так люто будет жечь,
Как будто ты попала к черту в печь».
А коль меня не пустят в рай – ну ладно,
Выслеживать я буду беспощадно,
В засаде сидя, словно волколак,
Где ты укрылась, мой любезный враг.
Являясь ночью в образе бесенка,
Я над тобой глумиться буду тонко
И тело беззащитное терзать,
Но милосердно буду истязать,
Воспомнив наши страстные слиянья.
Коль в воздухе присудят покаянье –
Я прилечу, как легкий ветерок;
В воде – тебе устрою я нырок;
А если мне приютом станут тучи –
Морозы будут люты, неминучи,
В тебя я брошу снег, и град, и гром,
И учиню безжалостный погром.
Сказать иначе – чем я там ни стану,
Вести войну нисколько не престану.
Пусть даже обратят меня в ничто –
Разить тебя не брошу ни за что.
Пущу я в дело воды Флегетона
И адские болота Ахерона,
Лишь бы тебе хоть как-то навредить.
Коль Парки мне спрядут иную нить,
Моя любовь, оскорблена тобою,
Разрушит ад неистовой борьбою,
Уйдет твои досуги омрачать.
При жизни был я обречен молчать,
Терпеть, сносить, не думая о мести,
Тобою мне чинимые бесчестья.
Зато, в иной переселившись свет,
Тебе смогу наделать уйму бед.

Dépit contre Gilon

Après ma mort, je te ferai la guerre,
Et quand mon corps sera remis en terre
J'en soufflerai la cendre sur tes yeux.
Et si mon âme est répétée aux Cieux
Crois sûrement, dame très rigoureuse,
Je t'enverrai flamme si chaleureuse,
De traits à feu flamboyant si très fort,
Que tant vaudrait sentir armes de mort.
Et si je n'ai les droits de bonne vie.
Bien accomplis, je courrai, à l'envie,
Sans distinguer le temps ni la saison,
Comme un garou autour de ta maison.
Toutes les nuits, en ton lit avallée,
De moi lutin seras en peur soûlée,
Et grèverai incessamment ton corps.
Je te ferai ainsi miséricords
Comme tous à l'amoureuse essence.
Et si je fais en l'air ma pénitence,
Léger irai te nuire et laidenger*.
Si suis en l'eau, je t'y ferai plonger.
Et si je suis caché entre les nues,
Glaces alors ne seront retenues,
Grêles, éclairs, ni tonnerres aussi,
Je t'en battrai sans grâce ni merci.
Finalement quelque chose que soie,
Je te ferai la guerre en toute voie.
Si rien deviens, de rien te combattrai
Et sur tout rien à te voir m'ébattrai.
Moyen prendrai d'issir de Phlégétonte
Et des palus infernaux d'Achéronte,
Pour te grever comme je l'ai songé.
Et si je n'ai des Parques ce congé,
Ma bonne amour que tu as offensée
Rompra l'Enfer comme toute insensée,
Et s'en ira tes plaisirs étranger,
Car quand vivant je ne me peux venger,
Ni rendre aussi les angoisses semblables
Que tu me fais par rigueurs exécrables,
Mort, te ferai tant de griefs recevoir
Que ce sera grand' pitié de te voir.

VANITAS, 1621

Aeterne pungit, cito volat et occidit

«Всё суета», – сказал Екклесиаст, –
«Удел земной и суетен, и горек,
Любой на меланхолию горазд,
В любом веселье спрятан бедный Йорик,

Потом нас бросят за борт, как балласт,
Нас не заметит будущий историк,
Не вышутит новейший Теофраст
Увядший век поэтик и риторик;

Итак, я повторю: всё суета,
Мы – череп у подножия креста,
Но кровь нас воскресит еще нескоро,

И посреди Амуров и Мадонн
Спит в погребальном саване Джон Донн
Под бдительным надзором Командора».

Франсиско де Кеведо (1580 – 1645)
Francisco de Quevedo

ЭПИТАФИЯ КОЛУМБУ

Повествует обломок корабля, на котором тот открыл Новый Свет
О путник! Покорял я океаны;
В своих скитаньях на морском просторе
Гоним я непогодой был, но вскоре
Путь проложил в полуденные страны.

Я постарел и угодил в чурбаны,
А был я буком в лиственном уборе.
И прежде чем с ветрилом выйти в море,
Шумел я на ветру, листвой венчанный.

Гробницу стерегу я, одинокий;
Хотя Колумба в ней хранится остов,
Не назову я имени святого –

Иначе здесь прольются слез потоки,
Случится наводненье средь погостов
И в плаванье отправимся мы снова.

Túmulo a Colón: habla un pedazo de la nave en que descubrió el Nuevo Mundo

Imperio tuve un tiempo, pasajero,
sobre las ondas de la mar salada;
del tiempo fui movida y respetada
y senda abrí al Antártico hemisferio.

Soy con larga vejez tosco madero;
fui haya, y de mis hojas adornada,
del mismo que alas hice en mi jornada,
lenguas para cantar hice primero.

Acompaño esta tumba tristemente,
y aunque son de Colón estos despojos,
su nombre callo, venerable y santo,

de miedo que, de lástima, la gente
tanta agua ha de verter con tiernos ojos,
que al mar nos vuelva a entrambos con el llanto.

Уильям Блейк (1757 - 1827)
William Blake

Серый монах

«Я гибну! – возгласила мать. -
И детям хлеба не сыскать.
Что говорил тиран вчера?»
Тогда монах привстал с одра.

Пронзен был у монаха бок,
Бессчетны раны рук и ног,
Его суставы и мослы –
Корней изогнутых узлы.

Нет ни слезы в очах сухих;
Затем, в стенаниях глухих,
Дрожа, но побеждая страх,
Такую речь сказал монах:

«Мне Бог в келейный темный час
Вести писанье дал приказ.
Я знал: лишь летопись начну –
Все, что любил я, прокляну.

Мой брат от глада изнемог,
Был плач детей его жесток,
На дыбе побывал я сам,
Смеясь бичам и кандалам.

Отец твой тысячную рать
Сумел на севере собрать,
За ним твой брат облекся в сталь –
Мстить за детей твоих печаль.

Но тщетен лук, бессилен меч –
Войны оружьем не пресечь;
Молитвы старцев, слезы вдов
Одни спасут нас от оков.

В слезинке разум заключен,
А Божий меч – невинных стон,
Стенаний мученика звук
Стрелою шлет Господень лук.

…Тирана беглого покой
Был найден мстителя рукой.
Тирана сталью он извел –
И сел тираном на престол».

‘I DIE, I die!’ the Mother said,
‘My children die for lack of bread.
What more has the merciless tyrant said?’
The Monk sat down on the stony bed.

The blood red ran from the Grey Monk’s side,
His hands and feet were wounded wide,
His body bent, his arms and knees
Like to the roots of ancient trees.

His eye was dry; no tear could flow:
A hollow groan first spoke his woe.
He trembled and shudder’d upon the bed;
At length with a feeble cry he said:

‘When God commanded this hand to write
In the studious hours of deep midnight,
He told me the writing I wrote should prove
The bane of all that on Earth I love.

‘My brother starv’d between two walls,
His children’s cry my soul appalls;
I mock’d at the wrack and griding chain,
My bent body mocks their torturing pain.

‘Thy father drew his sword in the North,
With his thousands strong he marchèd forth,
Thy brother has arm’d himself in steel,
To avenge the wrongs thy children feel.

‘But vain the sword and vain the bow,
They never can work War’s overthrow.
The hermit’s prayer and the widow’s tear
Alone can free the world from fear.

‘For a tear is an intellectual thing,
And a sigh is the sword of an Angel King,
And the bitter groan of the martyr’s woe
Is an arrow from the Almighty’s bow.

‘The hand of Vengeance found the bed
To which the purple tyrant fled;
The iron hand crush’d the tyrant’s head,
And became a tyrant in his stead.’

Джордж Беркли / George Berkeley (1685 – 1753)

О грядущем насаждении искусств и наук в Америке

Оставит Муза вотчину свою,
Где лишь презрение к высокой теме,
И дом себе найдет в ином краю,
Потомство породив в иное время.

И в том краю, где благостный восход
Горит над невозделанною новью,
Природа дружно с творчеством живет,
Все дышит красотою и любовью, –

Там новый век родится золотой,
Расцвет державы и искусства,
Дух, одержимый яростной мечтой,
Тончайший ум, изысканное чувство.

Европа днесь бесплодна и бедна;
Но что она произвела для света,
Огнем небесным одушевлена, –
Вновь воспоют грядущего поэты.

На запад устремлен державы ход;
Уж пронеслось четыре акта драмы,
И пятый нам развязку принесет:
Сын младший Времени – способный самый.

On the prospect of planting arts and learning in America

THE Muse, disgusted at an Age and Clime
Barren of every glorious Theme,
In distant Lands now waits a better Time,
Producing subjects worthy Fame;

In happy climes, where from the genial sun
And virgin earth such scenes ensue,
The force of art by nature seems outdone,
And fancied beauties by the true:

There shall be sung another golden age,
The rise of empire and of arts,
The good and great inspiring epic rage,
The wisest heads and noblest hearts.

Not such as Europe breeds in her decay;
Such as she bred when fresh and young,
When heav'nly flame did animate her clay,
By future poets shall be sung.

Westward the course of empire takes its way;
The four first Acts already past,
A fifth shall close the drama with the day;
Time's noblest offspring is the last.

Джон Скотт из Амвелла / John Scott of Amwell (1730 – 1783)

Сонет к Британии

Британия, мой дом! Грядет беда,
В себя вглядись ты беспристрастным оком:
Над селами простерла длань нужда,
И селянин – в мучении жестоком;
Свободу здесь теснит рабов орда,
Здесь должность покупается оброком,
Сенатором повелевает мзда –
Стенай и плачь перед грядущим роком!
Испанец гордый иль коварный галл
Тебе не столь опасно угрожал;
Не победит тебя союз кровавый
Врагов твоих – ты победишь себя.
Не возносись, могущество любя:
Падет свобода – и падет держава.

Sonnet to Britannia

Renown'd Britannia! lov'd parental land,
Regard thy welfare with a watchful eye;
Whene'er the weight of Want's afflicting hand
Wakes o'er thy vales the Poor's persuasive cry:
When Slaves in office Freemen's rights withstand,
When Wealth enormous sets th' Oppressor high,
And Bribes thy ductile Senators command;
Then mourn, for then thy Fate approacheth nigh.
Not from perfidious Gaul, or haughty Spain,
Nor all the neighbouring nations of the main,
Tho' leagu'd in war tremendous round thy shore,
But from thyself, thy Ruin must proceed;
Nor boast thy Power, for know it is decreed,
Thy Freedom gone, thy Power shall be no more.

ФОРТУН ХИМЕНЕС, 1533

Знайте же, что по правую руку от Индии, близ одного из пределов Земного Рая, обретается остров, называемый Калифорния; а населяли его чернокожие женщины, и не было среди них ни единого мужа, ибо жили они по образцу амазонок.
-"Деяния Эспландиана, сына Амадисова", 1510

Орландо, Амадис, Эспландиан,
Я к вам взываю, рыцарства зерцала!
Свершенья, коих прежде не бывало,
Я донесу до вас из дальних стран.

За правду бился я, подняв забрало,
Мной был убит жестокий капитан.
Нас к Острову Блаженных ураган
Принес. Я у руля стою устало.

Средь пенья птиц - туземцев говор звонкий,
Нас весело встречают амазонки,
И солнце озаряет окоем,

На золотом оружии играя...
Мы - губернаторы земного рая,
И мы его навеки сбережем.

МИТРИДАТ ЕВПАТОР, 63 ДО Р.Х.

На двадцати наречьях я кляну
Свое же порождение – Фарнака.
Не римских орд жестокая атака –
Боспор измена привела ко дну.

Пантикапей! Пребудешь ты в плену,
Покуда боги не дадут нам знака,
И киммерийцы из пределов мрака
Не возродят понтийскую страну.

Мой верный галл, отважный Битоит,
Тебе последний подвиг предстоит –
Направить в Митридата римский гладий.

Мне не опасны яды трав и змей,
Но от измены войск и сыновей
Не смог я отыскать противоядий.

Филоте О’Недди (1811 – 1875)
Philothée O'Neddy

Ночь четвертая. Некрополь

Нам дурно на земле и хорошо под ней.
(Петрюс Борель)

I

Вот речи юноши-скелета;
Он, руки на груди скрестив, их мне изрек
До наступления рассвета
На кладбище, где я скитался, одинок:

II

«О сын отверженности, внемли!
Когда Несчастье, злой филер,
Вслед за тобой обходит земли,
Чтоб вызвать на дуэльный спор,
Когда в отчаяньи гнетущем
Ты видишь в собственном грядущем
Одну лишь черноту вокруг,
Когда, истерзанный любовью,
Напрасно тянешь к изголовью
Снотворное для скорбных мук,

Когда помочь беде суровой
Друзья и братья не спешат,
Когда ты созерцаешь снова
Ухмылку и ехидный взгляд,
И Рок, тюремщик твой упрямый,
Не льет целебного бальзама
Тебе на раны, отобрав
В ночи, лишенной сновидений,
Игрушку-лиру, коей гений
Увеселяет грустный нрав, –

Ты в смерти обретешь спасенье!
Не уступай Христу ни в чем:
Будь разом жертвой преступленья,
Своим судьей и палачом.
И пусть фанатик неприкрытый
Не пустит остов твой забытый
Под храмовой святыни свод!
Пусть в исступленности безумной
Хор лжепророков многошумный
Тебя стократно проклянет!

III

Ах, как же сладко спать под гробой доскою!
Здесь неподвижностью довольны мы такою:
Я складки савана с руки могу стрясти,
С соседним остовом персты свои сплести.
Приятно ощущать, как прорастают корни,
Сплетаются в узлы живее и проворней,
И слушать вихря стон, сгибающий к земле
Кустарник, у тебя возросший на челе,
Иль встретиться с росой, твоей подругой доброй,
Брильянтами тебе она украсит рёбра,
По бархатной траве грядет к тебе она,
Во влажности своей нежна и холодна.
Повсюду только тишь и сладкое безделье.
Нет яростей любви в спокойном подземелье,
Ничто не будет грызть бесстрастные сердца…»
– Да, беззаботна жизнь в усадьбе мертвеца!

Nuit quatrième

Nécropolis

Sur la terre on est mal : sous la terre on est bien.
(PETRUS BOREL)

I

Voici ce qu'un jeune squelette
Me dit les bras croisés, debout, dans son linceul,
Bien avant l'aube violette,
Dans le grand cimetière où je passais tout seul :

II

Fils de la solitude, écoute !
Si le Malheur, sbire cruel,
Sans cesse apparaît dans ta route
Pour t'offrir un lâche duel ;
Si la maladive pensée
Ne voit, dans l'avenir lancée,
Qu'un horizon tendu de noir :
Si, consumé d'un amour sombre,
Ton sang réclame en vain, dans l'ombre,
Le philtre endormeur de l'espoir ;

Si ton mal secret et farouche
De tes frères n'est pas compris ;
Si tu n'aperçois sur leur bouche
Que le sourire du mépris
Et si, pour assoupir ton âme,
Pour lui verser un doux dictame,
Le Destin, geôlier rigoureux,
Ne t'a pas, dans ton insomnie,
Jeté la lyre du génie,
Hochet des grands coeurs malheureux ;

Va, que la mort soit ton refuge !
À l'exemple du Rédempteur,
Ose à la fois être le juge,
La victime et l'exécuteur.
Qu'importe si des fanatiques
Interdisent les saints portiques
À ton cadavre abandonné ?
Qu'importe si, de mille outrages,
Par l'éloquence des faux sages,
Ton nom vulgaire est couronné ?

III

Sous la tombe muette oh ! comme on dort tranquille !
Sans changer de posture, on peut, dans cet asile,
Des replis du linceul débarrassant sa main,
L'unir aux doigts poudreux du squelette voisin.

Il est doux de sentir des racines vivaces
Coudre à ses ossements leurs noeuds et leurs rosaces,
D'entendre les hurrahs du vent qui courbe et rompt
Les arbustes plantés au-dessus de son front.
C'est un ravissement quand la rosée amie,
Diamantant le sein de la côte endormie,
À travers le velours d'un gazon jeune et doux,
Bien humide et bien froide arrive jusqu'à vous.
Là, silence complet ; farniente sans borne.
Plus de rages d'amour ! le coeur stagnant et morne,
Ne se sent plus broyé sous la dent du remords.
- Certes, l'on est heureux dans les villas des morts !

Ганин Алексей Алексеевич (1893 - 1925). Новокрестьянский поэт, друг Есенина. Участник Первой мировой войны. Расстрелян без суда по обвинению в участии в т.н. «Ордене русских фашистов», сфабрикованном советскими карательными органами. Реабилитирован в 1966 г.


* * *
  
   Певчий Брат, мы в дороге одни.
   День, как облак, под бурей растаял.
   Небо тучами плакать устало...
   Тьма склевала глаза у звезды.
  
   Умерла на колосьях пчела.
   Высох мед на губах человека.
   И дремавшая в камнях от века
   Стальнозубая Гибель пришла.
  
   Бродит желтых пожарищ Огонь
   Вместо зорь по небесной пустыне...
   В травах кровью дымящийся иней...
   Смерть из трупов возводит свой трон.
  
   Где-то есть очистительный смерч.
   В мертвом круге камнем от сечи,
   Сгустком крови не выпало б сердце,
   Только б душу живую сберечь.
  
   Гаснет радость у птиц и детей.
   Всюду когти железа и смерти,
   И взывают к грохочущей тверди
   Только трупы да горы костей.
  
   Обезумело сердце Земли
   Под железными лапами Зверя.
   Кто откроет в грядущее двери,
   В тишину светоносных Долин?
  
   Все изглодано пастью литой.
   Рыщут ветры, как волки, в дорогах.
   Стерся лик Человека и Бога.
   Снова Хаос. Никто и Ничто.
  
   1916

Жан-Батист Шассинье (ок. 1571 - 1635)

***
Как малышей страшит кошмар, им непонятный,
Иль призрак мнится им, нам так же Смерть страшна,
И в наших помыслах Смерть изображена
Зловещей образом, костлявой и отвратной.

Руке художника, иль верной, иль превратной,
Как хочется творить, так и творит она;
Как нам представит Смерть создатель полотна,
Так видим мы ее: иль мерзкой, иль приятной.

Те представления терзают нам умы;
Как стадо от волков, от лика Смерти мы
Бежим, объятые тревогою неясной,

Его не разглядев. Личину лжи сорвем,
Узрим – Смерть в образе действительном своем
Касаньем ласкова и обликом прекрасна.

Jean-Baptiste Chassignet

Comme petits enfants d'une larve outrageuse,
D'un fantôme, ou d'un masque, ainsi nous avons peur,
Et redoutons ta mort, la concevant au coeur
Telle comme on la fait, hâve, triste, et affreuse :

Comme il plaît à la main ou loyale, ou trompeuse
Du graveur, du tailleur, ou du peintre flatteur
La nous représenter sur un tableau menteur,
Nous l'imaginons telle, agréable, ou hideuse :

Ces appréhensions torturant nos cerveaux
Nous chassent devant elle, ainsi comme bouveaux
Courent devant le loup, et n'avons pas l'espace

De la bien remarquer : ôtons le masque feint,
Lors nous la trouverons autre qu'on ne la peint,
Gracieuse à toucher, et plaisante de face.