Антуан де Сент-Аман (1594 – 1661)
Antoine de Saint-Amant

Рождение Пантагрюэля

Явился я на свет в годину страшной жажды:
Светило, завершив свой оборот однажды,
Так захотело пить, что новая заря
До капли выпила и реки, и моря.
И в мире без воды средь засухи ужасной
Повылезли из бездн созданья с рожей красной,
Что всякий день вершат вакхический обряд,
Чьи глотки страстию до выпивки горят.
Сам Воздух, загорясь почище Фаэтона,
На бороду себе плевался раздраженно,
И ночью в небесах – не басня то, а быль –
Комета пронеслась, по виду – как бутыль,
Не войны нам суля иль бедствия готовя,
Но знаменьем благим полнейшего здоровья.
(За здравие у нас, пожалуй, всякий пьет,
Понеже назван был разумным смертный род.)
Тот нежный юноша, тот виночерпий неба
И служащая с ним в таком же чине Геба
Усердствовали так, в пиру вино лия,
Что царь богов Зевес нажрался, как свинья.
Потом очнулся он – похмелие столь жутко,
Что стала мукою мадера для желудка,
А с ней баранина, а с нею жир свиной.
Икалось всей земле; причины нет иной,
Что, жаждой мучившись, к отмщенью все взывали,
Страдав подобием Роланда в Ронсевале.
Историю мою позвольте завершить:
Разинув рот, ревя, все требовали пить,
ПИТЬ! ПИТЬ!

La Naissance de Pantagruel

Le jour que je naquis on vit pleuvoir du sel;
Le soleil, en faisant son tour universel,
De la soif qu'il souffrit but quasi toute l'onde,
Et pensa d'un seul trait avaler tout le monde.
De là sont provenus tant d'abîmes sans eaux,
De là sont dérivés tant de rouges museaux,
Qui d'un gosier ardent, que rien ne désaltère,
S'occupent sans relâche au bacchique mystère ;
L'air, beaucoup plus en feu qu'au temps de Phaëton,
En cracha sur sa barbe aussi blanc que coton,
Et la nuit de devant on vit avec merveille
Briller une comète en forme de bouteille,
Pour présage certain, non de mortalité,
Comme les autres sont, mais de pleine santé :
J'entends de ces santés que l'on fait à la table,
Et par qui l'homme est dit animal raisonnable.
Ce beau mignon Troyen, ce sommelier des dieux,
Avec la jeune Hébé, versant à qui mieux mieux,
Se lassèrent les bras à leur emplir la coupe,
Et Jupiter en fut ivre comme une soupe.
Le grand mâtin céleste en devint enragé,
Le sucre de Madère en poivre fut changé,
Les gigots de mouton en jambons de Mayence ;
La terre eut le hoquet : elle en cria vengeance,
Et la nature même, en ardeur s'exaltant
Se vit prête à mourir de la mort de Roland ;
Si bien qu'à mon exemple, ainsi que dit l'histoire,
Partout à gueule ouverte on demandait à boire,
A BOIRE ! A BOIRE !

Слово соратникам

Мое небольшое интервью сайту Города переводов: о новом издании и о нашем переводческом содружестве
https://www.perevodov.info/news/5e97bf1d-4930-11ef-8089-ac1f6b01e584

Хосе Луис Идальго (1919 – 1947)
José Luis Hidalgo

Я созрел

Меня так долго согревало солнце,
Что, кажется, созрел я весь внутри;
Спустись, Господь, сорви меня скорее,
Огромную ладонь ко мне простри.

Во сне Твоем я кругл и позолочен,
Я поплыву в нем, как луна плывет
По небосводу, в тишине сияя,
В Твоей ночи яснейшей звездный плод.

Быть может, надо мной сгустится туча
И свет мой от живущих заслонит,
Но средь дождя, как сладкий сок, польется
Смола моя под музыкальный ритм.

Потом уже, я знаю, быть мне мертвым,
В могильной почве лягу я опять;
Но алое нутро бессмертной кровью
Твой вечный луч мне будет согревать.

Estoy maduro

Me ha calentado el sol y a tantos años
que pienso que mi entraña está madura
y has de bajar, Señor, para arrancarme
con tus manos inmensas y desnudas.
 
Pleno y dorado estoy para tu sueño;
por él navegaré como una luna
que irá brillando silenciosamente,
astro frutal sobre tu noche pura.
 
Una nube vendrá y acaso borre 
mi luz para los vivos y, entre lluvia,
zumo dulce de Ti, te irá cayendo
la savia de mi ser, como una música.
 
Será que estaré muerto y entregado,
otra vez, a la tierra de las tumbas.
Pero, sangre inmortal, mi roja entraña
de nuevo quemará tu luz futura.

ЯРОСЛАВСКИЙ БОГОМАЗ, 1680

…und träume oft von jungen Tizianen

Rilke

В краю у нас нет италийских пиний,
Совсем у нас неведом Тициан,
А мастер наш чеканщик Селифан –
Не Донателло, даже не Челлини,

Витрувиевых мы не знаем линий,
Палладьо нам в учители не дан –
Но храм Ильин был раньше срока сдан,
Не дай Господь впасть в смертный грех гордыни!

Следи моей артели грешный труд –
Здесь Рождество, Голгофа, Страшный суд, –
Ну, чем не Буонарроти иль Вазари?

…Пока совсем не посадил глаза,
Вернусь в село, докончу образа
И распродам на святочном базаре.

Джеймс Хогг / James Hogg (1770 – 1835)

Цыгане

Ты видел на обочинах дорог,
Путей английских, чей размах широк,
У бьющего в долине родника,
Среди цветов, колеблемых слегка,
То сборище, что бродит по полям,
Иль дремлет, иль хлопочет по делам,
Чья смирно детвора сидит, мила,
Иль дразнит терпеливого осла?

Старуху дряхлую увидишь ты,
Девицы очи, полны черноты,
Мужчин и юношей, чей смуглый лик
К ветрам и солнцу жаркому привык.
Взгляни на них, когда им станет вновь
Пристанищем пустой амбар иль новь.
Из древности седой они пришли,
Сам убедись, моим словам внемли:
Природа с гением у них слита,
Являет разум каждая черта;
Особый дух в том племени живёт –
Им славен был Израиля народ.
Их род оттуда мудрецы ведут –
Взгляни на них! Предания не лгут.

Когда-то, в стародавние года,
Взвилась Европа, верою горда,
И как потоп, чей ток неодолим,
Нахлынула на Иерусалим.
Был покорён воинственной гурьбой
В Аравии народец кочевой.
Знал тропы хитроумный тот народ,
Знал, где источник, где трава растёт,
И лучше, чем любой христианин,
Умел он одурачить сарацин.

Но схлынуло безумье с христиан,
Они ушли из левантийских стран,
И тот народ вступил на путь мытарств,
Бежав от гнева сопредельных царств.
Вот здесь они. – Но веруй тем словам,
Что с неба слышал древний Авраам:
«С рожденья презираемы они,
Враждуют со всем светом искони».
И так они блуждают без преград,
Как их отцы немало лет назад
В Аравии. Для них простор земной –
Кочевье без пределов, край родной,
И что им попадётся на пути,
Они с собой стремятся унести.
Чудна их летопись, но в этот час
Взгляни на них – не кончен мой рассказ.

The Gipsies

Hast thou not noted on the bye-way side,
Where England's loanings stretch unsoiled and wide,
Or by the brook that through the valley pours,
Where mimic waves play lightly through the flowers--
A noisy crew, far straggling in the glade,
Busied with trifles or in slumber laid;
Their children lolling round them on the grass,
Or pestering with their sports the patient ass?

The wrinkled grandam there you may espy,
The ripe young maiden with the glossy eye,
Men in their prime--the striplings dark and dun,
Scathed by the storms and freckled by the sun:
Oh, mark them well, when next the group you see
In vacant barn, or resting on the lea!
They are the remnant of a race of old--
Spare not the trifle for your fortune told,
For there shalt thou behold with nature blent
A tint of mind in every lineament;
A mould of soul distinct, but hard to trace,
Unknown except to Israel's wandering race;
For thence, as sages say, their line they drew--
Oh, mark them well! the tales of old are true.

'Tis told that once in ages long gone by,
When Christian zeal ran to extremity;
When Europe, like a flood no might could stem,
Poured forth her millions on Jerusalem;
One roaming tribe of Araby they won,
Bent on the spoil and foray just begun.
Great was their value--every path they knew,
Where sprung the fountain, where the forage grew,
And better wist than all the Christian men
How to mislead and vex the Saracen.

But when the nations by experience knew
Their folly, and from eastern realms withdrew,
The alien tribe durst not remain behind,
Empires and hordes against them were combined.
Thither they came.--But still the word of Heaven
Stedfast remains to ancient Abram given:
"Wild shall they be 'mid nations from their birth,
All hands against them--theirs against all earth."
Thus still they wander unrestrained and free
As erst their fathers did in Araby.
Peopled or not--it is the same - they view
The earth as their unalienable due,
And move by one undeviating plan
To take whate'er they may--protect who can.
Strange are their annals--Oh, regard them well!
For thou hast much to hear and I to tell.

Эрнандо де Акунья (1518 – 1580)
Hernando de Acuña

Королю, властителю нашему

Уж близится иль здесь уже година;
Властитель, вот небесная награда, –
Единый пастырь и едино стадо,
И мир, в вас признающий господина!

Уже идут священные дружины
К заветной цели и крушат преграды;
Вселенной будут высшею отрадой
Монарх, Империя и Меч единый!

Уж мирозданье приняло частями
И жаждет полностью приять державу,
Что рождена в сраженьях справедливых.

И тот, чья длань несет Христово знамя,
Твердь покоряя, вновь стяжает славу,
Которую стяжал в морях бурливых.

Al Rey, Nuestro Señor

Ya se acerca, Señor, o ya es llegada
la edad gloriosa en que promete el cielo
un grey y un pastor solo en el suelo
por suerte a vuestros tiempos reservada;

ya tan alto principio, en tal jornada,
os muestra el fin de vuestro santo celo
y anuncia al mundo, para más consuelo,
un Monarca, un Imperio y una Espada;

ya el orbe de la tierra siente en parte
y espera con toda vuestra monarquía,
conquistada por vos en justa guerra,

que, a quien ha dado Cristo su estandarte,
dará el segundo más dichoso día
en que, vencido el mar, venza la tierra.

Карл Орлеанский (1394 – 1465)
Charles d'Orléans

***
Глаза, что слезы льют ручьем,
Озноб ключицы, кость в расколе,
Трясенье в мозге головном
И бред, резвящийся на воле,
Печаль, уныние, бездолье,
Боль нá сердце и в горле ком –
Болезнь любую всем кругом
Приносит ветер Меланхолий.

Бессонницу в бреду ночном,
Круженья, головные боли,
Жар лихорадки, а потом –
Озноб, что взялся ниотколе,
И жажду, будто бы от соли,
Пот хладный на челе больном,
Икоту, бледность в каждый дом
Приносит ветер Меланхолий.

Томленья, тягости, безволье,
Застой в пространстве нутряном,
Трясущий тело костолом,
Безумной ярости раздолье,
Водянку, зоб, чирьи, мозоли,
Разврат и нравственный содом,
В ушах немолчный шум и гром
Приносит ветер Меланхолий.

Не исцелит такой недоли
Ни лекарь во врачебной школе,
Ни чародей, ни астроном;
Мучения в миру людском
Приносит ветер Меланхолий.

Yeulx rougis, plains de piteux pleurs,
Fourcelle d’espoir reffroidie,
Teste enrumée de douleurs,
Et troublée de frenésie,
Corps perclus sans plaisance lie,
Cueur du tout pausme en rigueurs,
Voy souvent avoir à plusieurs
Par le vent de merencolie.

Migraine de plaingnans ardeurs,
Transe de sommeil mipartie,
Fievre frissonnans de maleurs,
Chault ardant fort en reverie,
Soif que Confort ne rassasie,
Dueil baigné en froides sueurs,
Begayant et changeant couleurs.
Par le vent de merencolie.

Toute tourmentant en langueurs.
Colique de forcenerie,
Gravelle de soings assailleurs,
Rage de désirant folie,
Anuys enflans d’ydropisie,
Maulx ethiques aussi ailleurs
Assourdissent les escouteurs,
Par le vent de merencolie.

Guerir ne se peut maladie
Par phisique, ne cireurgie,
Astronomans ne enchanteurs,
Des maulx que seuffrent povres cueurs
Par le vent de merencolie.

Эсташ Дешан (ок. 1340 – 1404/05)
Eustache Deschamps

Баллада о признаках смерти

Совсем согнулся я в дугу,
Своих волос от облысенья
Уже я не уберегу,
В больной груди - сердцебиенье,
От сопельного наводненья
Страдает каждая ноздря,
Я глух почище глухаря,
Меня колотит так и сяк,
Нейду я без поводыря;
Все это - смерти верный знак.

Я презираю мелюзгу -
Я стар; без совести зазренья
Я век былой хвалить могу
И новые бесчестить мненья;
Сплошное я терплю мученье,
На игры юности смотря;
Брюзжать люблю я втихаря,
Я молодежи главный враг -
У нас не утихает пря.
Все это - смерти верный знак.

Я будто пережил цингу -
В зубах и шаткость, и гниенье,
Я сух, как сено на лугу,
Я тощ - мне трудно прокормленье,
Одно от голода спасенье -
Дают лекарства лекаря;
И, вечный пост теперь творя,
Не высыпаюсь я никак,
Во сне все время что-то жря;
Все это - смерти верный знак.

Принц! Шесть десятков, говоря
По правде, прожил я не зря;
Поверьте, старость - не пустяк;
Меня все, злобою горя,
Хотят уж сплавить за моря;
Все это смерти верный знак.

Ballade des signes de la mort

Je deviens courbé et bossu,
J'oy tresdur, ma vie décline,                                           
Je perds mes cheveux par dessus,
Je flue en chacune narine,
J'ai grande douleur en la poitrine,
Mes membres sens ja tous trembler,
Je suis treshatis à parler,                                                
Impatient, Dédain me mord,
Sans conduit ne sais mès aller:                                        
Ce sont les signes de la mort.

Convoiteux suis, blanc et chenu,
Eschars, courrouceux; j'adevine                                 
Ce qui n'est pas, et loue plus
Le temps passé que la doctrine
Du temps présent; mon corps se mine;
Je vois envis rire et jouer,                                              
J'ai grand plaisir a grommeler,
Car le temps passé me remord;
Toujours veux jeunesse blâmer:
Ce sont les signes de la mort.

Mes dents sont longues, faibles, aiguës,
Jaunes, flairant comme santin;
Tout mon corps est froid devenu,
Maigre et sec; par médecine
Vivre me faut; chair ne cuisine
Ne puis qu'à grande peine avaler,
Des jeûnes me faut baler,                                              
Mon corps tondis sommeille ou dort,                            
Et ne veux que boire et humer:
Ce sont les signes de la mort.

Prince, encor veux ci adjouster                                    
Soixante ans, pour mieux confirmer
Ma vieillesse qui me nuit fort,
Quand ceux qui me doivent aimer
Me souhaitent ja outre mer:
Ce sont les signes de la mort.

ШУТЫ, 1740

Балакирев, Педрилло и Лакоста,
Русак, партенопеец и марран –
Но из каких бы ты ни вышел стран,
Царей с царицами смешить непросто,

Шути для забавления дворян,
Шути, дурак, покрой тебя короста,
Шути, уродец карлицкого роста,
Шути – в Касимове ты будешь хан

Иль станешь королем у самоедов,
До этого объедками обедав,
И все же шут – хоть в чем-то господин…

Покуда смех не поглотила Лета,
Звенят нам бубенцами с того света
Гонелла, Трибуле и Насреддин.

Джон Скелтон (ок. 1460 – 1529)
John Skelton (ок. 1460 – 1529)

О мертвой голове

присланной ему некоей знатной госпожой в подарок, поэт-лауреат Скелтон на чистом английском наречии сложил сие духовное размышление, во всех отношениях достохвальное, жалостливое, слезоточивое и душеполезное.

Подарок разом
Смутил мне разум –
Отверг я власть,
Мирскую страсть,
Ведь наша часть –
В прах смертный пасть.

Ведь наша бренность
Есть неизменность,
И человек
Не смог вовек
Свершить побег
От смертной силы,
Чьи ссохлись жилы,
Чья пасть червива,
Чья пасть вихлива,
Чья плоть истлела,
Чье сгнило тело,
Где все – костяк!
Внимай мне всяк,
Скажу я так:
Будь зол иль благ –
Спастись никак
Не даст нам враг,
Нас ждет червяк.

Заплывший жиром
Простится с миром,
Кошель набитый
Не даст защиты.
Нам всем подряд
Смерть шах и мат
В игре поставит,
Нас в гроб отправит:
Глаза сомкнет нам,
Тела сожмет нам,
Уста искривит,
Душу испепелит.

Тяжел искус.
Как я спасусь?
К тебе стремлюсь,
Царь Иисус!
Сын Приснодевы,
Ты с крестна древа
От адска зева
Спаси без гнева!
В тоски юдоль
Впасть не дозволь,
Спаси, помилуй
От адской силы!

Пошли благодать
Печаль избывать,
Рай населять,
Тебя наблюдать
И созерцать
Ангельску рать,
В небесны чертоги
Яви нам дороги,
Пусть все устроится,
Пусть нам откроется
Святая Троица.

Аминь.

Upon a Dead Man’s Head

That was sent to him from an honorable gentlewoman for a token, Skelton, Laureate, devised this ghostly meditation in English covenable, in sentence, сommendable, lamentable, lacrimable, profitable for the soul.

Your ugly token
My mind hath broken
From worldly lust;
For I have discussed,
We are but dust
And die we must.

It is general
To be mortal;
I have well espied
No man may him hide
From Death hollow-eyed
With sinews wyderéd
With bones shyderéd,
With his worm-eaten maw
And his ghastly jaw
Gaping aside,
Naked of hide,
Neither flesh nor fell!
Then, by my counsel
Look that ye spell!
Well this gospel,
For whereso we dwell
Death will us quell
And with us mell!

For all our pampered paunches
There may no fraunchis!
Nor worldly bliss
Redeem us from this:
Our days be dated
To be checkmated
With draughtes of death
Stopping our breath;
Our eyen sinking,
Our bodies stinking,
Our gummes grinning,
Our soules brinning.

To whom, then, shall we sue
For to have rescue
But to sweet Jesu
On us then for to rue?
O goodly child
Of Mary mild
Then be our shield,
That we be not exiled
To the dyne dale
Of bootless bale
Nor to the lake
Of fiendes black.

But grant us grace
To see thy face
And to purchase
Thine heavenly place
And thy palace
Full of solace
Above the sky
That is so high,
Eternally
To behold and see
The Trinity.

Amen.

ТОТЕМСКИЙ МОРЕХОД, 1780

Не Амазонка Сухона-река,
Не Миссисипи, даже не Миссури,
Но сквозь тайгу и океански бури
Проложит путь тотьмянина рука.

Семь тысяч верст? Задача нам легка.
На алеута хватит русской дури;
Америка размахом велика,
Там, говорят, и лисы черно-бурей...

Завидуй, Фрэнсис Дрейк! Рыдай, Кортес!
Мы растрясли американский лес,
От шкуры ободрали лисью плоть мы...

Грехов мы накопили – ей-же-ей,
Во искупленье их пять-шесть церквей
Построю, честь блюдя родимой Тотьмы.

Жан Буше (1476 – ок. 1545)
Jean Bouchet

Баллада ко всем сословиям

Что скажете, епископ, кардинал,
Аббат, кюре, служители Христовы?
Мирянин угнетение познал
От вас, и ущемленья терпит снова,
Не знаете занятия иного;
Из Церкви утекают, как река,
Богатства для набитья сундука,
И вы живете на широку ногу.
Разделайтесь с грехом – наверняка
Все попадем иль к черту, или к Богу.

О короли! Господь вам поручал
Пасти народ, вам послужить готовый.
Кругом теперь насилье и развал,
Царит грабеж под сению дворцовой.
Дворяне, честь считая пустяковой,
Смеетесь вы – но к вам придет тоска;
Вы, судьи, чья продажная рука
Неправый приговор творит помногу, –
Опомнитесь – беда недалека,
Все попадем иль к черту, или к Богу.

Вы верности являйте идеал,
Селяне, совершая труд суровый,
Средь вас, купцы, пусть не живет нахал,
Что при торговле нарушает слово,
Не знайте искушенья никакого
Набить мошну, взирая свысока
На совесть, что бесчинному мерзка.
Чтоб не прийти к печальному итогу,
В грехах не проводите ни денька –
Все попадем иль к черту, или к Богу.

Принц, время есть одуматься пока;
Настанет смерть, далёка иль близка,
И мы, пришедши к смертному порогу
Одетыми в дерюгу иль в шелка, –
Все попадем иль к черту, или к Богу.

Ballade a tous les etatz

Que pensez vous Euesques, Cardinaulx,
Abbez, Curez, & aultres gens d’Eglise
Que presidez comme les principaulx
Sur les gens laiz par merueilleuse guise,
Chascun de vous auiourdhuy se desguise.
Et de voz biens trop follement vsez:
Des grans tresors de Dieu vous abusez
Et les mettez en pompe reprochable,
Quay qu’il en soit ne vous en excusez,
Il fault aller ou a Dieu ou au Diable.

Roys triumphans,ſeigneurs imperiaulx
Ausquelz la charge est du peuple commise
Compte rendrez de grans tors, griefz & maulx
Qu’on voz subiects par rapine permise.
Tous nobles gens ou vertuz sont soubmise
A votre nom trop ne vous amusez.
Iuges royaulx aux biens tant ne musez
Que faciez trop iustice maniable,
Compte en rendrez; n’ón’en faictes des rusez,
Il fault aller ou a Dieu ou au Diable.

Gens de labeur ne soyez desloyaulx
En labourant voz terres par surprise,
Et vous marchans soyez bons & loyaulx
Sans barat faire en vostre marchandise,
Que de l’argent la folle friandise
Ne trompe aulcun, telz abuz refusez,
Nous serons tous quelque iour accusez
De noz forfaiz,le cas est pitoyable,
Soient doncq de nous,tous pechez recusez,
Il fault aller ou a Dieu ou au Diable.

Prince, pensons sans estre gabusez
Que quand noz iours ſeront par mort vsez,
Dequelque estat que nous soyons, sans fable,
Vestuz d’habits, riches, ou pertusez,
Il fault aller ou a Dieu ou au Diable.

Иногда спрашивают, почему символ «Гиперборейских сонетов» — 💀

Поясняем:

https://news.1rj.ru/str/IlluminatorPublishing/651

Антуан де Сент-Аман (1594 – 1661)

Канарская осень

Единственный удел я ныне видеть рад,
Где первенствует Вакх и царствует Помона;
Пусть вихри дерзкие, дыханья аквилона
Покоя сих земель вовек не возмутят.

Здесь смоква с персиком, здесь дыня и мускат
Венчают божество, что к винопитью склонно;
И гордой пальмы ствол, победе посвященной,
Согнулся от плодов, что сок в себе таят.

Здесь сладостный тростник растет не на трясинах –
Он рощами возрос на скалах и теснинах,
Амброзией ветра наполнены окрест.

Дает здесь древо плод в день первого цветенья,
И круглый год одна погода этих мест:
Здесь – лета и весны осеннее смешенье.

Antoine de Saint-Amant (1594 – 1661)

L'automne des Canaries

Voici les seuls coteaux, voici les seuls vallons
Où Bacchus et Pomone ont établi leur gloire ;
Jamais le riche honneur de ce beau territoire
Ne ressentit l'effort des rudes aquilons.

Les figues, les muscats, les pêches, les melons
Y couronnent ce dieu qui se délecte à boire ;
Et les nobles palmiers, sacrés à la victoire,
S'y courbent sous des fruits qu'au miel nous égalons.

Les cannes au doux suc, non dans les marécages
Mais sur des flancs de roches, y forment des bocages
Dont l'or plein d'ambroisie éclate et monte aux cieux.

L'orange en même jour y mûrit et boutonne,
Et durant tous les mois on peut voir en ces lieux
Le printemps et l'été confondus en l'automne.

Эрнест д’Эрвильи (1838 – 1911)
Ernest d’Hervilly

The park

Его сиятельство на континенте. — Буки,
В тени которых встарь скрывался Робин Гуд,
Средь парка без листвы стенают и ревут.
Заброшен Blackwood-Castle на попеченье скуки.

Лощеная вода сползает тяжело
Вдоль выскобленного садовником газона —
Ей жажду утолял тогда, во время óно,
С охоты возвратясь, отважный Outlaw.

Для посетителей доступен парк поместья.
— Ах право же, милорд, такой не ждали чести!
— Здесь нету никого — на радость воронью —

Хотя изящен парк от листьев до щебенки;
И Bottom, лопоух, какой-нибудь девчонке
Здесь не ревет слова: «My dear, I love you!»

Outlaw – разбойник (англ.)
Bottom (Основа) – персонаж «Сна в летнюю ночь» В. Шекспира, ткач, заколдованный эльфом Пэком, превратившим его голову в ослиную.
My dear, I love you! – дорогая, я люблю тебя! (англ.)

THE PARK

Sa Seigneurie est sur le continent. — Les hêtres
Sous lesquels Robin-Hood jadis tendit son arc
Mugissent, défeuillés, au fond du noble Park.
Blackwood-Castle est désert ; closes sont les fenêtres.

Rivière de high-life, à travers un gazon
Ratissé sans relâche, eau flegmatique & noire,
Coule à présent la source où s’arrêtait pour boire
Le brave Outlaw chargé de fraîche venaison.

Le domaine est ouvert au public. — Véritable
Faveur, Mylord ! — Pourtant, bien qu’il soit confortable,
Élégant & correct — de la fleur au caillou, —

Les promeneurs jamais n’y troublent les corneilles ;
Nul Bottom de village, aux joyeuses oreilles,
N’y vient se faire dire : O my dear, I love you

Габриэль-Шарль де Латтеньян (1697-1779)
Gabriel-Charles de Lattaignant

КАБИНЕТ ФИЛОСОФА

Люблю свой тихий кабинет;
Ища спасенья от сует,
Я в нем полжизни обитаю,
Но только думать не моги,
Что я пишу в нем иль читаю;
Нет, не отшибло мне мозги.

Там не Декарт и не Ньютон,
Вергилий или Цицерон,
Там нет Сократа иль Сенеки,
Платона не заведено;
Состав моей библиотеки –
Ликер и доброе вино.

Темира! Твой закон блюду,
С тобой штудировать пойду.
Натуры строги повеленья,
Мы их бессильны превозмочь:
Природы книга – наше чтенье
И день и ночь, и день и ночь.

Полемика, ученый спор,
Дискуссии – все хлам и сор,
Нас не влекут философемы,
Нам в суемудрие не впасть.
У нас простейшая система:
«Всему была началом страсть».

Мы в этой храмине наук
Творим, не покладая рук.
Движенья принцип нашей школой
К телесной сводится борьбе –
Законы физики веселой
Мы испытали на себе.

Le Cabinet du philosophe

J'aime beaucoup mon cabinet;
Je passe en ce réduit secret
Plus de la moitié de ma vie;
Mais ne crois pas, pauvre idiot.
Que là je lise et j'étudie;
Non, non, je ne suis pas si sot.

Ce n'est Descartes, ni Newton,
Ni Virgile, ni Cicéron;
Ce n'est Socrate, ni Sénèque,-.
Ni Platon surnommé divin.
Qui forment ma bibliothèque.
Mais force liqueur et bon vin.

Thémire, dont je suis la loi,
Vient philosopher avec moi;
Le spectacle de la nature,
Que tour à tour nous nous prêtons,
Y fait notre unique lecture;
Nuit et jour nous le feuilletons.

Entre nous deux jamais d’Ergo.
Ni de sophisme in baroco:
Nous laissons ces vaines sciences.
Et nous tirons tout simplement
Nos preuves et nos conséquences
Du fond même du sentiment.

C’est dans cet aimable réduit
Que nous travaillons jour et nuit;
Des Loix de la saine physique
Nous faisons notre amusement,
Et nous réduisons en pratique
Les principes du mouvement.

Шарль Вион д’Алибре (ок. 1600 – ок. 1653)

Вращение земли

Повсюду спор кипит – так как же мир устроен?
Вкруг Феба иль земли ведет вращенье он?
В таких делах, Пальер, ты сильно искушен,
И в битве этой ты, известно, старый воин.

Но мой нехитрый ум тут спорить недостоин –
Что вижу пред собой, тем удовлетворен;
Уж лучше говорить про славный выпивон –
Чрез то в беседах я не буду непристоен.

Но все же отыскал я истину в вине,
Сравненье приведу – мне кажется, вполне
В согласие оно приводит с добрым другом:

С десяток чарок я глотну, придя на пир,
И мой нетрезвый мозг так быстро ходит кругом,
Что впрямь вокруг меня вращается весь мир.

Жак Ле Пальер (ок. 1623 – 1654) – французский математик, вольнодумец и поэт.


Charles de Vion d'Alibray (ca. 1600 – ca. 1653)

Le tournement de la terre

Si c’est Phébus qui trotte à l’entour de la terre,
Ou la terre en son lieu qui roule dans les cieux.
Cher Pailleur, tu le sais, et tes soins glorieux
T’ont rendu vieux soldat en cette vieille guerre.

Mais moi de qui l’esprit ne va pas si grand erre
Et qui suis seulement ce que je vois des yeux.
Je puis bien m’y tromper et ferais beaucoup mieux
De ne jamais parler que du pot et du verre.

Toutefois dans le vin je trouve une raison,
Ou, si tu l’aimes mieux, une comparaison
Qui me range aisément du parti de ce livre :

Car, après avoir bu treize ou quatorze coups,
Des esprits tournoyant dans notre cervelle ivre
Font que tout semble aussi tourner autour de nous.

Томас Лавелл Беддоус / Thomas Lovell Beddoes (1803 – 1849)

Сонет к Тартару, красавцу-терьеру

Снежок собачий с темно-бурым ухом
Расцветки мрачной, как последний лист,
Дрожащий под осенний ветра свист;
Бескнижным взором и небрежным слухом
Ты ни искусную людскую речь,
Ни записей искусственное слово
Не разумел, мог ими пренебречь;
Но тайную знал мысль и знал язык –
И Вавилон не понял бы такого!
На камень черный, не в глубины книг,
Ты смотришь, суть творенья постигая,
Залаешь ты – тебе ответит вмиг
Собака быстрохвостая другая,
Четвероногой дружбе присягая.

Sonnet - To Tartar, A Terrier Beauty

Snowdrop of dogs, with ear of brownest dye,
Like the last orphan leaf of naked tree
Which shudders in black autumn; though by thee,
Of hearing careless and untutored eye,
Not understood articulate speech of men
Nor marked the artificial mind of books,
-The mortal's voice eternized by the pen,-
Yet hast thou thought and language all unknown
To Babel's scholars; oft intensest looks,
Long scrutiny over some dark-veined stone
Dost thou bestow, learning dead mysteries
Of the world's birth-day, oft in eager tone
With quick-tailed fellows bandiest prompt replies,
Solicitudes canine, four-footed amities.