Поль Скаррон (1610 – 1660)
Paul Scarron

О Париже

Столпотворенье из дворцов,
Из улочек в навозных кучах,
Святилищ, тюрем и торцов,
Из лавок и торгов толкучих,

Из сволочи со всех концов,
Ханжей, блудниц, красоток жгучих,
Измен, убийств, воров, лжецов,
Чинуш, судейских, тварей сучьих.

Кругом дворяне без гроша,
Повсюду грабят не спеша,
Везде собранье всякой швали;

Не счесть пажей и колымаг,
Кругом шумиха и бардак.
Вот вам Париж. Ну что, узнали?

Sur Paris

Un amas confus de maisons,
Des crottes dans toutes les rues,
Ponts, Églises, Palais, Prisons,
Boutiques bien ou mal pourvues,

Force gens noirs, blancs, roux, grisons,
Des prudes, des filles perdues,
Des meurtres et des trahisons,
Des gens de plume aux mains crochues,

Maint poudré qui n'a pas d'argent,
Maint homme qui craint le Sergent,
Maint Fanfaron qui toujours tremble,

Pages, Laquais, Voleurs de nuit,
Carrosses, chevaux et grand bruit :
C'est là Paris ; que vous en semble?

ÉMIGRÉ, 1924

Приходит час абсентовых фантазий
И Angelus играет карильон...
Не Франсуа ль случайно я Вильон,
Не буду ль я повешен в Понтуазе?

Бежал я из взбесившихся Евразий,
Где свой Конвент и свой Наполеон...
Быть может, обрету я свой Тулон
На дне парижском, среди моря грязи?

Я Гатчину встречаю в Фонтенбло,
В Версале вижу Царское Село
И Ярославля я взыскую в Шартре,

Но здесь Лютеция, не Петербург,
Но здесь один и тот же Эренбург...
Пылай, Христово сердце на Монмартре!

Жоашен дю Белле (1522 – 1560)
Joachim du Bellay
CXXXLIII

Девó, в простор морской стекаются все реки,
Чтоб слиться без следа; и так же вслед за ним
Париж вбирает все – он полнится любым
Добром, что создали на свете человеки.

С Парижем в знаниях сравняются лишь греки,
В величии ему подобен только Рим,
В богатстве мы его лишь с Азией сравним,
В новинках Африку он превзошел навеки.

Добавлю про Париж, что взгляд моих очес
Привык не замечать диковин и чудес,
Но зрелище нашел чуднéе всех фантазий:

Девó, с богатствами не примирить никак
Досужую толпу бездельников-бродяг,
Извозчиков, судéй и просто море грязи.

В новинках Африку он превзошел навеки… – отсылка к афоризму Плиния Старшего ex Africa semper aliquid novi («из Африки всегда [приходит] что-то новое», Nat. Hist. VIII. xviii).

Devaulx, la mer reçoit tous les fleuves du monde,
Et n’en augmente point : semblable à la grand mer
Est ce Paris sans pair, où l’on voit abîmer
Tout ce qui là-dedans de toutes parts abonde.

Paris est en savoir une Grèce féconde,
Une Rome en grandeur Paris on peut nommer,
Une Asie en richesse on le peut estimer,
En rares nouveautés une Afrique seconde.

Bref, en voyant, Devaulx, cette grande cité,
Mon œil, qui paravent était exercité
À ne s’émerveiller des choses plus étranges,

Prit ébahissement : ce qui ne me put plaire
Ce fut l’étonnement du badaud populaire,
La presse des chartiers, les procès, et les fanges.

Жан де ла Тай (ок. 1540 – ок. 1616)

О поврежденном состоянии Франции

Насчитывают три во Франции сословья –
Обязанность свою не помнит ни одно,
Но каждое из них разврату предано
И топчет Францию, разбухшую от крови.

Чтит Церковь золото, забыв про богословье,
Стяжанье рясою в церквах облечено,
Дворянство честь свою забросило давно,
Утратили свой блеск гербы и родословья.

Сословье Третье вслед за первыми двумя
Разбито надвое, само себя клеймя, –
Кругом тягаются, грозят судебной карой.

Несчастная страна! Столь видимое зло,
Коль не опомнишься, сотрет тебе чело
И города твои преобразит в хибары.

Jean de la Taille (ca. 1540 – ca. 1616)

De l'état corrompu de la France

De tous les trois États dont la France est bâtie,
Un seul ne marche droit en sa vocatïon,
Mais tout trois font homage à la corruptïon
Qui tient dessous ses pieds la France assujetie.

L’Église est par le biens de prêcher divertie
Et sous un simple habit crève d’ambitïon ;
La Noblesse, oubliant de sa conditïon
L’ancienne splendeur, anéantie ;

Le Tiers État soutient de des premiers le faix,
Et la moitié de lui ne laisse l’autre en paix,
Qui ne l’ait tout plongé en process et usures.

O miserable France! Un apparent méchef
Su tu ne penses à toi, te pend dessus le chef,
Qui reduira bientôt tes cités en masures.

Жозе-Мария де Эредиа (1842 – 1905)
José-Maria de Heredia

Самурай

Сквозь ставни, где травой переплетен бамбук,
Рассеянным перстом водя по струнам бивы,
Она глядит, как к ней по берегу залива,
Победу одержав, идет любезный друг.

Идет. С боков – мечи. Торопится, и вдруг
Взметает веер ввысь. Красны шнурков извивы,
А на доспехе – герб Хидзэна горделивый
Иль Токугавы знак блестит в движеньях рук.

Прекрасный воин тот, в пластины облаченный,
Покрытый лаками и шелком расцвеченный,
Лоснится и блестит, как исполинский рак.

Да, он узнал ее. Он, улыбнувшись немо
Под маской с бородой, к ней ускоряет шаг.
Два золотых сяжкá, блестя, дрожат у шлема.

Бива – японский струнный инструмент.
Хидзэн – историческая область на юго-западе Японии.
Токугава – династия сёгунов (верховных военных правителей) Японии в 1603 – 1868 гг.

Le samouraï

D'un doigt distrait frôlant la sonore bîva,
A travers les bambous tressés en fine latte,
Elle a vu, par la plage éblouissante et plate,
S'avancer le vainqueur que son amour rêva.

C'est lui. Sabres au flanc, l'éventail haut, il va.
La cordelière rouge et le gland écarlate
Coupent l'armure sombre, et, sur l'épaule, éclate
Le blason de Hizen ou de Tokungawa.

Ce beau guerrier vêtu de lames et de plaques,
Sous le bronze, la soie et les brillantes laques,
Semble un crustacé noir ; gigantesque et vermeil.

Il l'a vue. Il sourit dans la barbe du masque,
Et son pas plus hâtif fait reluire au soleil
Les deux antennes d'or qui tremblent à son casque.

Жоашен дю Белле (1522 – 1560)
Joachim du Bellay

XLII

Сейчас, Виново, друг, сейчас идет година,
Когда я всех бедней на свете бедолаг,
А чем я раньше был – мне вновь не стать никак,
Я юность промотал, остались мне седины.

Живу я в нищете, замучила кручина,
И ночью я, и днем несу печали знак,
От грусти и тоски совсем уже размяк;
Ах, если бы я был Марфорьо иль Пасквино!

Тогда б моя беда сменилась на добро,
И, гнева не страшась, творило бы перо,
И я бы о властях заговорил свободно.

Виново, согласись: лишь тот король для нас,
Кому монаршие указы – не указ,
Кто может о любом писать хоть что угодно.

Марфорио, Пасквино – римские «говорящие статуи», к которым прикреплялись анонимные листовки с дерзкими политическими сатирами.

C'est ores, mon Vineus, mon cher Vineus, c'est ore,
Que de tous les chétifs le plus chétif je suis,
Et que ce que j'étais, plus être je ne puis,
Ayant perdu mon temps, et ma jeunesse encore.

La pauvreté me suit, le souci me dévore,
Tristes me sont les jours, et plus tristes les nuits.
O que je suis comblé de regrets et d'ennuis !
Plût à Dieu que je fusse un Pasquin ou Marphore,

Je n'aurais sentiment du malheur qui me point :
Ma plume serait libre et si ne craindrais point
Qu'un plus grand contre moi pût exercer son ire.

Assure-toi, Vineus, que celui seul est roi
A qui même les rois ne peuvent donner loi,
Et qui peut d'un chacun à son plaisir écrire.

Сэр Фрэнсис Бэкон (1561 – 1626)
Sir Francis Bacon

Жизнь человеческая

Мир наш – пузырь, жизнь коротка,
Меньше вершка.
Все от зачатья и от утробы
До самого гроба –
Прокляты мы; путь нас ведет
Средь бед и забот.
Кто в бренное, в мирское верой дышит,
Тот красит воду и на прахе пишет.

Если нам жить вечно в печали,
Что б мы избрали?
Школа глупцов – изысканный двор,
Учат там вздор,
А на селе – грубый мужик
К скотству привык,
А где найти нам город беспорочный?
Из этих трех он – наихудший точно.

Брачная жизнь портит нам ложе,
Голову тоже,
Кто неженат – мнит за несчастье,
Впадает в напасти,
Хочешь детей – иль не зачнешь их,
Иль проклянешь их.
Жить самому иль горевать с женой,
В неволе одинокой иль двойной?

Кто видит счастье только в отчизне –
Тот в укоризне;
Зá море плыть – мука, беда,
Горе всегда;
Войн мы боимся; сложили оружье –
Стало нам хуже.
И как нам поступать теперь и впредь?
Едва родившись, сразу умереть.

The Life of Man

The world’s a bubble; and the life of man
Less than a span.
In his conception wretched; from the womb
So to the tomb:
Curst from the cradle, and brought up to years,
With cares and fears.
Who then to frail mortality shall trust,
But limns the water, or but writes in dust.

Yet, since with sorrow here we live oppress’d,
What life is best?
Courts are but only superficial schools
To dandle fools:
The rural parts are turn’d into a den
Of savage men:
And where’s a city from all vice so free,
But may be term’d the worst of all the three?

Domestic cares afflict the husband’s bed,
Or pains his head:
Those that live single, take it for a curse,
Or do things worse:
Some would have children; those that have them none;
Or wish them gone.
What is it then to have no wife,
But single thralldom or a double strife?

Our own affections still at home to please,
Is a disease:
To cross the sea to any foreign soil,
Perils and toil:
Wars with their noise affright us: when they cease,
W’ are worse in peace:
What then remains, but that we still should cry,
Not to be born, or being born, to die.

* * *

В детстве я завидовал зверюшкам.
Думал: хорошо у них в лесу.
Я про них рассказывал игрушкам.
Обещал им: я вас унесу,

Будем с вами жить в тенистой чаще,
Шерстью и щетиной обрастём.
Сладко в этой чаще шелестящей
Погружаться в топкий водоём.

Нам предложат в пищу корень терпкий
Травы, испуская благодать.
Приплывут упитанные нерпы,
Чтобы мы могли их поедать.

Радостные черви и гиены,
Мы собой наполним тёмный лес.
Будем ведать тропы потаенны
И происхождение древес,

Непорочны и бесчеловечны,
Никому на свете не нужны,
Так нежны и так недолговечны,
Так недолговечны и нежны.

2024

СИРИН, 1680

Я родилась в слиянии Евфрата
И Тигра, плодородных райских рек,
Ловцов Немврода я следила бег
И пела на ступенях зиккурата.

Летело время... и меня когда-то
Занес в свои сказанья хитрый грек.
Моих напевов мореход избег,
Летело время... как и я, крылато.

От эллинов на север путь лежит,
И в теплых кельях снежных Фиваид
Себе нашла я новое гнездовье.

На сундуке меня запечатлел
Один гиперборейский земледел,
Вписав в архангельское баснословье.

Жоашен дю Белле (1522 - 1560)
Joachim du Bellay

LXXIV

«Зазнался Дю Белле, и друг ему не друг» –
Я слышал, ты меня вот так ругал за чванство.
Не герцог я, не граф, не высшего дворянства,
Сословья не менял, в князья не прыгал вдруг;

Я в жизни не искал наград или заслуг,
Мне не за что краснеть – не знал я интриганства,
Чинов я не менял, в сем деле – постоянство;
Ведь мой сеньор один – проклятый мой недуг.

Не смыслю ничего в науке угожденья,
В придворном ремесле, в галантном поведеньи
И в том, как преуспеть и угодить во знать.

Я никого не злю, учтив со всеми в мире:
Кто шлет мне свой привет, тем шлю я все четыре,
Кому не нужен я – тех не хочу я знать.

Tu dis que Du Bellay tient réputation,
Et que de ses amis il ne tient plus de compte :
Si ne suis-je seigneur, prince, marquis ou comte,
Et n'ai changé d'état ni de condition.

Jusqu'ici je ne sais que c'est d'ambition,
Et pour ne me voir grand ne rougis point de honte :
Aussi ma qualité ne baisse ni ne monte,
Car je ne suis sujet qu'à ma complexion.

Je ne sais comme il faut entretenir son maître.
Comme il faut courtiser, et moins ce qu'il faut être
Pour vivre entre les grands, comme on vit aujourd'hui.

J'honore tout le monde et ne fâche personne :
Qui me donne un salut, quatre je lui en donne :
Qui ne fait cas de moi, je ne fais cas de lui.

Антуан де Сент-Аман (1594 – 1661)
Antoine de Saint-Amant

Рождение Пантагрюэля

Явился я на свет в годину страшной жажды:
Светило, завершив свой оборот однажды,
Так захотело пить, что новая заря
До капли выпила и реки, и моря.
И в мире без воды средь засухи ужасной
Повылезли из бездн созданья с рожей красной,
Что всякий день вершат вакхический обряд,
Чьи глотки страстию до выпивки горят.
Сам Воздух, загорясь почище Фаэтона,
На бороду себе плевался раздраженно,
И ночью в небесах – не басня то, а быль –
Комета пронеслась, по виду – как бутыль,
Не войны нам суля иль бедствия готовя,
Но знаменьем благим полнейшего здоровья.
(За здравие у нас, пожалуй, всякий пьет,
Понеже назван был разумным смертный род.)
Тот нежный юноша, тот виночерпий неба
И служащая с ним в таком же чине Геба
Усердствовали так, в пиру вино лия,
Что царь богов Зевес нажрался, как свинья.
Потом очнулся он – похмелие столь жутко,
Что стала мукою мадера для желудка,
А с ней баранина, а с нею жир свиной.
Икалось всей земле; причины нет иной,
Что, жаждой мучившись, к отмщенью все взывали,
Страдав подобием Роланда в Ронсевале.
Историю мою позвольте завершить:
Разинув рот, ревя, все требовали пить,
ПИТЬ! ПИТЬ!

La Naissance de Pantagruel

Le jour que je naquis on vit pleuvoir du sel;
Le soleil, en faisant son tour universel,
De la soif qu'il souffrit but quasi toute l'onde,
Et pensa d'un seul trait avaler tout le monde.
De là sont provenus tant d'abîmes sans eaux,
De là sont dérivés tant de rouges museaux,
Qui d'un gosier ardent, que rien ne désaltère,
S'occupent sans relâche au bacchique mystère ;
L'air, beaucoup plus en feu qu'au temps de Phaëton,
En cracha sur sa barbe aussi blanc que coton,
Et la nuit de devant on vit avec merveille
Briller une comète en forme de bouteille,
Pour présage certain, non de mortalité,
Comme les autres sont, mais de pleine santé :
J'entends de ces santés que l'on fait à la table,
Et par qui l'homme est dit animal raisonnable.
Ce beau mignon Troyen, ce sommelier des dieux,
Avec la jeune Hébé, versant à qui mieux mieux,
Se lassèrent les bras à leur emplir la coupe,
Et Jupiter en fut ivre comme une soupe.
Le grand mâtin céleste en devint enragé,
Le sucre de Madère en poivre fut changé,
Les gigots de mouton en jambons de Mayence ;
La terre eut le hoquet : elle en cria vengeance,
Et la nature même, en ardeur s'exaltant
Se vit prête à mourir de la mort de Roland ;
Si bien qu'à mon exemple, ainsi que dit l'histoire,
Partout à gueule ouverte on demandait à boire,
A BOIRE ! A BOIRE !

Слово соратникам

Мое небольшое интервью сайту Города переводов: о новом издании и о нашем переводческом содружестве
https://www.perevodov.info/news/5e97bf1d-4930-11ef-8089-ac1f6b01e584

Хосе Луис Идальго (1919 – 1947)
José Luis Hidalgo

Я созрел

Меня так долго согревало солнце,
Что, кажется, созрел я весь внутри;
Спустись, Господь, сорви меня скорее,
Огромную ладонь ко мне простри.

Во сне Твоем я кругл и позолочен,
Я поплыву в нем, как луна плывет
По небосводу, в тишине сияя,
В Твоей ночи яснейшей звездный плод.

Быть может, надо мной сгустится туча
И свет мой от живущих заслонит,
Но средь дождя, как сладкий сок, польется
Смола моя под музыкальный ритм.

Потом уже, я знаю, быть мне мертвым,
В могильной почве лягу я опять;
Но алое нутро бессмертной кровью
Твой вечный луч мне будет согревать.

Estoy maduro

Me ha calentado el sol y a tantos años
que pienso que mi entraña está madura
y has de bajar, Señor, para arrancarme
con tus manos inmensas y desnudas.
 
Pleno y dorado estoy para tu sueño;
por él navegaré como una luna
que irá brillando silenciosamente,
astro frutal sobre tu noche pura.
 
Una nube vendrá y acaso borre 
mi luz para los vivos y, entre lluvia,
zumo dulce de Ti, te irá cayendo
la savia de mi ser, como una música.
 
Será que estaré muerto y entregado,
otra vez, a la tierra de las tumbas.
Pero, sangre inmortal, mi roja entraña
de nuevo quemará tu luz futura.

ЯРОСЛАВСКИЙ БОГОМАЗ, 1680

…und träume oft von jungen Tizianen

Rilke

В краю у нас нет италийских пиний,
Совсем у нас неведом Тициан,
А мастер наш чеканщик Селифан –
Не Донателло, даже не Челлини,

Витрувиевых мы не знаем линий,
Палладьо нам в учители не дан –
Но храм Ильин был раньше срока сдан,
Не дай Господь впасть в смертный грех гордыни!

Следи моей артели грешный труд –
Здесь Рождество, Голгофа, Страшный суд, –
Ну, чем не Буонарроти иль Вазари?

…Пока совсем не посадил глаза,
Вернусь в село, докончу образа
И распродам на святочном базаре.

Джеймс Хогг / James Hogg (1770 – 1835)

Цыгане

Ты видел на обочинах дорог,
Путей английских, чей размах широк,
У бьющего в долине родника,
Среди цветов, колеблемых слегка,
То сборище, что бродит по полям,
Иль дремлет, иль хлопочет по делам,
Чья смирно детвора сидит, мила,
Иль дразнит терпеливого осла?

Старуху дряхлую увидишь ты,
Девицы очи, полны черноты,
Мужчин и юношей, чей смуглый лик
К ветрам и солнцу жаркому привык.
Взгляни на них, когда им станет вновь
Пристанищем пустой амбар иль новь.
Из древности седой они пришли,
Сам убедись, моим словам внемли:
Природа с гением у них слита,
Являет разум каждая черта;
Особый дух в том племени живёт –
Им славен был Израиля народ.
Их род оттуда мудрецы ведут –
Взгляни на них! Предания не лгут.

Когда-то, в стародавние года,
Взвилась Европа, верою горда,
И как потоп, чей ток неодолим,
Нахлынула на Иерусалим.
Был покорён воинственной гурьбой
В Аравии народец кочевой.
Знал тропы хитроумный тот народ,
Знал, где источник, где трава растёт,
И лучше, чем любой христианин,
Умел он одурачить сарацин.

Но схлынуло безумье с христиан,
Они ушли из левантийских стран,
И тот народ вступил на путь мытарств,
Бежав от гнева сопредельных царств.
Вот здесь они. – Но веруй тем словам,
Что с неба слышал древний Авраам:
«С рожденья презираемы они,
Враждуют со всем светом искони».
И так они блуждают без преград,
Как их отцы немало лет назад
В Аравии. Для них простор земной –
Кочевье без пределов, край родной,
И что им попадётся на пути,
Они с собой стремятся унести.
Чудна их летопись, но в этот час
Взгляни на них – не кончен мой рассказ.

The Gipsies

Hast thou not noted on the bye-way side,
Where England's loanings stretch unsoiled and wide,
Or by the brook that through the valley pours,
Where mimic waves play lightly through the flowers--
A noisy crew, far straggling in the glade,
Busied with trifles or in slumber laid;
Their children lolling round them on the grass,
Or pestering with their sports the patient ass?

The wrinkled grandam there you may espy,
The ripe young maiden with the glossy eye,
Men in their prime--the striplings dark and dun,
Scathed by the storms and freckled by the sun:
Oh, mark them well, when next the group you see
In vacant barn, or resting on the lea!
They are the remnant of a race of old--
Spare not the trifle for your fortune told,
For there shalt thou behold with nature blent
A tint of mind in every lineament;
A mould of soul distinct, but hard to trace,
Unknown except to Israel's wandering race;
For thence, as sages say, their line they drew--
Oh, mark them well! the tales of old are true.

'Tis told that once in ages long gone by,
When Christian zeal ran to extremity;
When Europe, like a flood no might could stem,
Poured forth her millions on Jerusalem;
One roaming tribe of Araby they won,
Bent on the spoil and foray just begun.
Great was their value--every path they knew,
Where sprung the fountain, where the forage grew,
And better wist than all the Christian men
How to mislead and vex the Saracen.

But when the nations by experience knew
Their folly, and from eastern realms withdrew,
The alien tribe durst not remain behind,
Empires and hordes against them were combined.
Thither they came.--But still the word of Heaven
Stedfast remains to ancient Abram given:
"Wild shall they be 'mid nations from their birth,
All hands against them--theirs against all earth."
Thus still they wander unrestrained and free
As erst their fathers did in Araby.
Peopled or not--it is the same - they view
The earth as their unalienable due,
And move by one undeviating plan
To take whate'er they may--protect who can.
Strange are their annals--Oh, regard them well!
For thou hast much to hear and I to tell.

Эрнандо де Акунья (1518 – 1580)
Hernando de Acuña

Королю, властителю нашему

Уж близится иль здесь уже година;
Властитель, вот небесная награда, –
Единый пастырь и едино стадо,
И мир, в вас признающий господина!

Уже идут священные дружины
К заветной цели и крушат преграды;
Вселенной будут высшею отрадой
Монарх, Империя и Меч единый!

Уж мирозданье приняло частями
И жаждет полностью приять державу,
Что рождена в сраженьях справедливых.

И тот, чья длань несет Христово знамя,
Твердь покоряя, вновь стяжает славу,
Которую стяжал в морях бурливых.

Al Rey, Nuestro Señor

Ya se acerca, Señor, o ya es llegada
la edad gloriosa en que promete el cielo
un grey y un pastor solo en el suelo
por suerte a vuestros tiempos reservada;

ya tan alto principio, en tal jornada,
os muestra el fin de vuestro santo celo
y anuncia al mundo, para más consuelo,
un Monarca, un Imperio y una Espada;

ya el orbe de la tierra siente en parte
y espera con toda vuestra monarquía,
conquistada por vos en justa guerra,

que, a quien ha dado Cristo su estandarte,
dará el segundo más dichoso día
en que, vencido el mar, venza la tierra.

Карл Орлеанский (1394 – 1465)
Charles d'Orléans

***
Глаза, что слезы льют ручьем,
Озноб ключицы, кость в расколе,
Трясенье в мозге головном
И бред, резвящийся на воле,
Печаль, уныние, бездолье,
Боль нá сердце и в горле ком –
Болезнь любую всем кругом
Приносит ветер Меланхолий.

Бессонницу в бреду ночном,
Круженья, головные боли,
Жар лихорадки, а потом –
Озноб, что взялся ниотколе,
И жажду, будто бы от соли,
Пот хладный на челе больном,
Икоту, бледность в каждый дом
Приносит ветер Меланхолий.

Томленья, тягости, безволье,
Застой в пространстве нутряном,
Трясущий тело костолом,
Безумной ярости раздолье,
Водянку, зоб, чирьи, мозоли,
Разврат и нравственный содом,
В ушах немолчный шум и гром
Приносит ветер Меланхолий.

Не исцелит такой недоли
Ни лекарь во врачебной школе,
Ни чародей, ни астроном;
Мучения в миру людском
Приносит ветер Меланхолий.

Yeulx rougis, plains de piteux pleurs,
Fourcelle d’espoir reffroidie,
Teste enrumée de douleurs,
Et troublée de frenésie,
Corps perclus sans plaisance lie,
Cueur du tout pausme en rigueurs,
Voy souvent avoir à plusieurs
Par le vent de merencolie.

Migraine de plaingnans ardeurs,
Transe de sommeil mipartie,
Fievre frissonnans de maleurs,
Chault ardant fort en reverie,
Soif que Confort ne rassasie,
Dueil baigné en froides sueurs,
Begayant et changeant couleurs.
Par le vent de merencolie.

Toute tourmentant en langueurs.
Colique de forcenerie,
Gravelle de soings assailleurs,
Rage de désirant folie,
Anuys enflans d’ydropisie,
Maulx ethiques aussi ailleurs
Assourdissent les escouteurs,
Par le vent de merencolie.

Guerir ne se peut maladie
Par phisique, ne cireurgie,
Astronomans ne enchanteurs,
Des maulx que seuffrent povres cueurs
Par le vent de merencolie.

Эсташ Дешан (ок. 1340 – 1404/05)
Eustache Deschamps

Баллада о признаках смерти

Совсем согнулся я в дугу,
Своих волос от облысенья
Уже я не уберегу,
В больной груди - сердцебиенье,
От сопельного наводненья
Страдает каждая ноздря,
Я глух почище глухаря,
Меня колотит так и сяк,
Нейду я без поводыря;
Все это - смерти верный знак.

Я презираю мелюзгу -
Я стар; без совести зазренья
Я век былой хвалить могу
И новые бесчестить мненья;
Сплошное я терплю мученье,
На игры юности смотря;
Брюзжать люблю я втихаря,
Я молодежи главный враг -
У нас не утихает пря.
Все это - смерти верный знак.

Я будто пережил цингу -
В зубах и шаткость, и гниенье,
Я сух, как сено на лугу,
Я тощ - мне трудно прокормленье,
Одно от голода спасенье -
Дают лекарства лекаря;
И, вечный пост теперь творя,
Не высыпаюсь я никак,
Во сне все время что-то жря;
Все это - смерти верный знак.

Принц! Шесть десятков, говоря
По правде, прожил я не зря;
Поверьте, старость - не пустяк;
Меня все, злобою горя,
Хотят уж сплавить за моря;
Все это смерти верный знак.

Ballade des signes de la mort

Je deviens courbé et bossu,
J'oy tresdur, ma vie décline,                                           
Je perds mes cheveux par dessus,
Je flue en chacune narine,
J'ai grande douleur en la poitrine,
Mes membres sens ja tous trembler,
Je suis treshatis à parler,                                                
Impatient, Dédain me mord,
Sans conduit ne sais mès aller:                                        
Ce sont les signes de la mort.

Convoiteux suis, blanc et chenu,
Eschars, courrouceux; j'adevine                                 
Ce qui n'est pas, et loue plus
Le temps passé que la doctrine
Du temps présent; mon corps se mine;
Je vois envis rire et jouer,                                              
J'ai grand plaisir a grommeler,
Car le temps passé me remord;
Toujours veux jeunesse blâmer:
Ce sont les signes de la mort.

Mes dents sont longues, faibles, aiguës,
Jaunes, flairant comme santin;
Tout mon corps est froid devenu,
Maigre et sec; par médecine
Vivre me faut; chair ne cuisine
Ne puis qu'à grande peine avaler,
Des jeûnes me faut baler,                                              
Mon corps tondis sommeille ou dort,                            
Et ne veux que boire et humer:
Ce sont les signes de la mort.

Prince, encor veux ci adjouster                                    
Soixante ans, pour mieux confirmer
Ma vieillesse qui me nuit fort,
Quand ceux qui me doivent aimer
Me souhaitent ja outre mer:
Ce sont les signes de la mort.

ШУТЫ, 1740

Балакирев, Педрилло и Лакоста,
Русак, партенопеец и марран –
Но из каких бы ты ни вышел стран,
Царей с царицами смешить непросто,

Шути для забавления дворян,
Шути, дурак, покрой тебя короста,
Шути, уродец карлицкого роста,
Шути – в Касимове ты будешь хан

Иль станешь королем у самоедов,
До этого объедками обедав,
И все же шут – хоть в чем-то господин…

Покуда смех не поглотила Лета,
Звенят нам бубенцами с того света
Гонелла, Трибуле и Насреддин.

Джон Скелтон (ок. 1460 – 1529)
John Skelton (ок. 1460 – 1529)

О мертвой голове

присланной ему некоей знатной госпожой в подарок, поэт-лауреат Скелтон на чистом английском наречии сложил сие духовное размышление, во всех отношениях достохвальное, жалостливое, слезоточивое и душеполезное.

Подарок разом
Смутил мне разум –
Отверг я власть,
Мирскую страсть,
Ведь наша часть –
В прах смертный пасть.

Ведь наша бренность
Есть неизменность,
И человек
Не смог вовек
Свершить побег
От смертной силы,
Чьи ссохлись жилы,
Чья пасть червива,
Чья пасть вихлива,
Чья плоть истлела,
Чье сгнило тело,
Где все – костяк!
Внимай мне всяк,
Скажу я так:
Будь зол иль благ –
Спастись никак
Не даст нам враг,
Нас ждет червяк.

Заплывший жиром
Простится с миром,
Кошель набитый
Не даст защиты.
Нам всем подряд
Смерть шах и мат
В игре поставит,
Нас в гроб отправит:
Глаза сомкнет нам,
Тела сожмет нам,
Уста искривит,
Душу испепелит.

Тяжел искус.
Как я спасусь?
К тебе стремлюсь,
Царь Иисус!
Сын Приснодевы,
Ты с крестна древа
От адска зева
Спаси без гнева!
В тоски юдоль
Впасть не дозволь,
Спаси, помилуй
От адской силы!

Пошли благодать
Печаль избывать,
Рай населять,
Тебя наблюдать
И созерцать
Ангельску рать,
В небесны чертоги
Яви нам дороги,
Пусть все устроится,
Пусть нам откроется
Святая Троица.

Аминь.

Upon a Dead Man’s Head

That was sent to him from an honorable gentlewoman for a token, Skelton, Laureate, devised this ghostly meditation in English covenable, in sentence, сommendable, lamentable, lacrimable, profitable for the soul.

Your ugly token
My mind hath broken
From worldly lust;
For I have discussed,
We are but dust
And die we must.

It is general
To be mortal;
I have well espied
No man may him hide
From Death hollow-eyed
With sinews wyderéd
With bones shyderéd,
With his worm-eaten maw
And his ghastly jaw
Gaping aside,
Naked of hide,
Neither flesh nor fell!
Then, by my counsel
Look that ye spell!
Well this gospel,
For whereso we dwell
Death will us quell
And with us mell!

For all our pampered paunches
There may no fraunchis!
Nor worldly bliss
Redeem us from this:
Our days be dated
To be checkmated
With draughtes of death
Stopping our breath;
Our eyen sinking,
Our bodies stinking,
Our gummes grinning,
Our soules brinning.

To whom, then, shall we sue
For to have rescue
But to sweet Jesu
On us then for to rue?
O goodly child
Of Mary mild
Then be our shield,
That we be not exiled
To the dyne dale
Of bootless bale
Nor to the lake
Of fiendes black.

But grant us grace
To see thy face
And to purchase
Thine heavenly place
And thy palace
Full of solace
Above the sky
That is so high,
Eternally
To behold and see
The Trinity.

Amen.